– Брат! Асаф Асафыч говорит, – продолжала Эмилия, относясь к Бжестовскому, – что он наше дело кончил и внес за нас.
– Не может быть! – воскликнул тот, очень, кажется, в свою очередь, тоже удивленный. – Но где же вы денег взяли?
– Я занял тут у одного господина! – отвечал с улыбкой Иосаф. – Теперь только надо поскорее продать вам лес и мельницу.
– Ну да, непременно, как можно скорее! – проговорила с нервным нетерпением Эмилия.
– Я готов хоть завтра же ехать, – отвечал, пожимая плечами, Бжестовский.
– Да уж, пожалуйста; а то мне, пожалуй, худо будет, – проговорил Иосаф и опять улыбнулся.
– Боже мой! Я опомниться еще хорошенько не могу, – говорила Эмилия, беря себя за голову. – Асаф Асафыч, дайте мне вашу руку, – прибавила она.
Иосаф подал.
– Но, может быть, вы не любите с дамами ходить под руку, – сказала она, пройдя несколько шагов.
– Напротив-с, – это для меня такое блаженство, – отвечал Иосаф.
Эмилия крепко оперлась на его руку. Герой мой в одно и то же время блаженствовал и сгорал стыдом. Между тем погода совершенно переменилась; в воздухе сделалось так тихо, что ни один листок на деревьях не шевелился; на небе со всех сторон надвигались черные, как вороново крыло, тучи, и начинало уж вдали погремливать.
– Боже мой, мой бедный бурнус! – воскликнула Эмилия, показывая на упавшие на него две-три дождинки.
– Прикажите, я позову извозчика! – предложил Иосаф.
– Да, пожалуйста, бурнус и шляпка еще ничего; но я в прюнелевых ботинках: промочу ноги и непременно заболею.
– Сейчас-с! – отвечал Иосаф и бегом побежал к воротам бульвара, из которых была видна извозчичья биржа.
– Извозчик! Извозчик! – закричал он благим матом.
Их подъехало несколько. Иосаф выбрал самые покойные пролетки и, посадив на них Эмилию, другое место хотел было уступить Бжестовскому.
– Садитесь, Асаф Асафыч; брат дойдет и пешком, – сказала Эмилия.
– Я дойду, – отвечал Бжестовский, кивая головой и по-прежнему не переставая улыбаться той странной улыбкой, которая почти не сходила с его лица, когда он видел Иосафа.
Тот сел около своей дамы несколько боком. Извозчик, желая довезти господ домой до дождя, погнал во все лопатки. Мостовая, как водится, была мерзейшая. Пролетка кидалась из стороны в сторону. Эмилия беспрестанно прижималась к Иосафу почти всей грудью, брала без всякой осторожности его за руку и опиралась на нее. Положение Ферапонтова начинало становиться невыносимым: у него то бросалась кровь в голову, то приливала вся к сердцу. Когда подъехали к дому, он едва сообразил, что ему следует попроворней встать и подать его даме руку.
– Пойдемте, Асаф Асафыч; брат не скоро еще подойдет, – сказала она и побежала на лестницу.
Не зная, как понимать эти слова, Иосаф последовал за нею. Эмилия сняла шляпку и бурнус и сделалась еще милее. На дворе в это время ударил проливной дождь, и становилось темнее и темнее: в комнатах стало походить как бы на сумерки.
Гость и хозяйка начали ходить по зале.
– Я посылала к вам по крайней мере раз пять человека, – говорила Эмилия, – но сказали, что вы уехали, а куда – неизвестно. Это было немножко жестоко с вашей стороны.
– Я не предполагал так долго проездить, – оправдывался Иосаф.
В эту минуту ударил сильнейший гром, так что задрожали все окна.
– Я начинаю, однако, уж бояться, пойдемте в наугольную, там темнее, и я сторы спущу, – сказала Эмилия и пошла в наугольную, где, в самом деле, спустила сторы и села на угольный диванчик.
Таким образом они очутились почти в полутемноте. Иосаф, сев рядом с хозяйкой, сначала решительно не находил, что сказать.
– Вы позволите мне посещать вас, когда братец уедет? – спросил он, наконец.
– О да! Разумеется! – отвечала Эмилия.
На несколько минут они опять замолчали.
– Это такое для меня счастие, – заговорил снова Иосаф.
– Я это знаю, – проговорила протяжно Эмилия.
– Вы знаете? – повторил, в свою очередь, Иосаф и сам уже, не помня как, протянул свою руку, как потом в его руке очутилась рука Эмилии. Он схватил и начал ее целовать; мало того, другой рукой он обнял ее за талью и слегка потянул к себе.
– О, вы опять хотите украсть поцелуй, – произнесла она.
– Да-с, – отвечал Иосаф и начал ее целовать раз… два.
– Тсс, постойте: брат приехал! – сказала вдруг Эмилия и, проворно встав, вышла.
Бжестовский действительно входил в залу. Иосаф едва осмелился выйти к нему.
– А я сейчас от дождя зашел к вам в Приказ, – отнесся к нему Бжестовский, – там действительно по нашему делу все уж кончено.
– Все уж? – спросила Эмилия, не поднимая глаз и как бы затем только, чтоб что-нибудь сказать.
– Я вам-с говорил, – произнес Иосаф.
Бжестовский между тем что-то переминался.
– Нам бы вас, Иосаф Иосафыч, – начал он, – следовало сегодня попросить откушать у нас, выпить бы за ваше здоровье; но, к ужасной досаде, мы сами сегодня дали слово обедать у одних скучнейших наших знакомых.
Эмилия посмотрела на брата.
– Помилуйте, не беспокойтесь, – отвечал Иосаф.
– Надеюсь, однако, что завтра или послезавтра мы поправим это.
Иосаф раскланялся.
– Что ж, Эмилия, подите, одевайтесь же! – прибавил Бжестовский сестре.
Та опять посмотрела на него.
– До свиданья, мой добрый друг, – сказала она, протягивая Иосафу руку, которую тот, чтоб не открыть перед братом тайны, не осмелился на этот раз поцеловать и только как-то таинственно взглянул на Эмилию и поспешил уйти: его безумному счастию не было пределов!
На другой день часов еще с семи он начал хлопотать по Приказу, чтобы все бумаги по делу Костыревой были исполнены, и когда они, при его собственных глазах, отправлены уже были на почту, ему вдруг подали маленькую записочку. Почувствовав от нее запах духов, Иосаф побледнел. Слишком памятным для него почерком в ней было написано:
"Мой добрый друг! Мы решили с братом, что и я с ним еду в деревню по моему делу. Каждую минуту буду молить об вас бога за все, что вы сделали для меня; мы скоро будем видаться часто,
Ваша Эмилия".
Иосаф схватился за дверной косяк, чтобы не упасть. Неровными шагами он вошел потом в присутствие и опять объявил старику члену, что он болен и не может сидеть.
– Какой вы – а? На себя совсем не похожи стали! – говорил тот, всматриваясь в него.
– Мне очень нехорошо-с! – отвечал Иосаф и ушел.
– Удрал и сегодня! – сказал зубоскал столоначальник 1-го стола, показывая на него глазами.
– С похмелья, должно быть, ломает! – объяснил столоначальник 2-го стола, человек, как видно, положительный.
– Они и этта-с не больны были, а ездили в уезд в гости, – донес было ему сидевший в его столе Петров.
– А ты почем знаешь, узнаватель! – огрел его столоначальник.
– И мутит же только, господи, с этого винища кажинного человека! – подхватил со вздохом столоначальник 1-го стола.
Иосаф между тем сидел уже в своей маленькой квартире. Он по крайней мере в сотый раз перечитывал полученную им записочку и потом вдруг зарыдал, как ребенок: тысячу смертей он легче бы вынес, чем эту разлуку с Эмилией!
XII
Я только что возвратился с одного кляузного следствия и спал крепким сном. Вдруг меня разбудили. "Пожалуйте, говорят, к губернатору". – "Что еще такое?" – подумал я почти с бешенством, но делать было нечего: встал. В передней меня действительно дожидался жандарм.
– Разве губернатор еще не спит? – спросил я его.
– Никак нет, ваше благородие.
– Что же он делает?
– Гневаться изволят.
Я почесал только в голове и, велев закладывать лошадь, дал себе решительное слово окончательно объясниться с этим господином, потому что не проходило почти недели, чтобы мы с ним не сталкивались самым неприятным образом.
Когда я выехал, на улицах был совершенный мрак и тишина. Жандарм ехал за мной крупной рысью. В доме губернатора я застал огонь в одном только кабинете его. Он ходил по нем взад и вперед в расстегнутом сюртуке и без эполет. Засохшая на губах беленькая пена ясно свидетельствовала о состоянии его духа.
– Любезнейший! Ступайте сейчас и посадите в острог бухгалтера Приказа Ферапонтова! – сказал он мне довольно еще ласковым голосом.
Я посмотрел на него.
– По какому-нибудь делу, ваше превосходительство?
– Он там деньги украл из Приказа. В канцелярии вы получите предписание.
– И в нем будет сказано, чтоб я посадил его в острог?
– Да-с! – отвечал губернатор, и беленькая пенка на губах его опять смокла. – Вы будете производить дело вместе с полицмейстером. Миротворить не извольте.
Далее разговаривать, я знал, что было нечего, а потому поклонился и вышел.
В канцелярии я в самом деле нашел полицмейстера, косого, рябого подполковника. В полной форме, с перетянутой шарфом талией и держа в обеих руках каску, стоял он и серьезнейшим образом смотрел, как писец записывал ему предписание в исходящую.
– Что это такое за дело? – спросил я его.
– Деньги в Приказе пропали; бухгалтер цапнул.
– Но с какой же стати? Он, сколько я его знаю, честный человек.
– Понадобились, видно, – отвечал полицмейстер, засовывая предписание за борт мундира. – Поедемте, однако, – прибавил он.
Я пошел. Мне всегда этот человек был противен, но в настоящую минуту просто показался страшен. Он посадил меня к себе на пролетку, и пожарная пара понесла нас марш-марш.
Сзади за нами по-прежнему скакал жандарм.
– Барынька тут одна была. Он с ней снюхался и всыпал за нее в Приказ деньги графа Араксина! – объяснил мне коротко полицмейстер.
– Где ж она теперь?
– Да она-то ладила было прямо из деревни в Питер махнуть. На постоялом дворе уж я ее перехватил. Сидит теперь там под караулом.
Перед маленьким деревянным домом полицмейстер велел остановиться. Отворив наотмашь калитку, он прошел по двору и на деревянном прирубном крыльчике начал стучать кулаком в затворенную дверь. Ее отворила нам впотьмах баба-кухарка.
– Дома барин? – спросил полицмейстер.
Она что-то такое мыкнула нам в ответ. Полицмейстер, так же нецеремонно отворивши и следующую дверь, вошел в темное зальцо.
– Вставайте, от губернатора к вам приехали! – сказал он громко.
В соседней комнате что-то зашевелилось… шаркнулась спичка и загорелась синевато-бледным пламенем: Иосаф, босой, с растрепанными волосами и накинув наскоро халатишко, вставал… Дрожащими руками он засветил свечку и вытянулся перед нами во весь свой громадный рост. Я почти не узнал его, до того он в последнее время постарел, похудел и пожелтел.
Надобно сказать, что и до настоящей ужасной минуты мне было как-то совестно против него. Служа с ним уже несколько лет в одном городе, я видался с ним чрезвычайно редко, и хоть каждый раз приглашал его посетить меня, но он отмалчивался и не заходил. Теперь же я решительно не знал, куда мне глядеть. Иосаф тоже стоял с потупленными глазами.
– Там барыня одна показала, что вы внесли за нее в Приказ деньги графа Араксина, – начал полицмейстер прямо.
– Где же она теперь-с? – спросил Иосаф вместо всякого ответа.
– Она здесь… теперь только вам надо дать объяснение, что вы действительно внесли за нее. Она этот долг принимает на себя.
– Как же это она принимает? – спросил опять Иосаф.
– Так уж, принимает, пишите скорее! Вот тут и чернильница есть, – проговорил полицмейстер и, оторвавши от предписания белый поллист, положил его перед Иосафом. Тот с испугом и удивлением смотрел на него. Как мне ни хотелось мигнуть ему, чтобы он ничего не писал, но – увы! – я был следователем, и, кроме того, косой глаз полицмейстера не спускался с меня.
– Пишите скорее! Губернатор дожидается, – сказал полицмейстер спокойнейшим голосом.
Иосаф взялся за перо. Полицмейстер продиктовал ему в формальном тоне, что он, Ферапонтов, действительно деньги графа Араксина внес за Костыреву. Иосаф написал все это нетвердым почерком. Простодушию его в эту минуту пределов не было.
– Ну, вот только и всего, – проговорил полицмейстер, засовывая бумагу в карман. – Теперь одевайтесь!
– Куда же-с? – спросил Иосаф.
– Куда уж повезут, – отвечал полицмейстер.
Иосаф начал искать свое платье; на глазах его видны были слезы. Я не в состоянии был долее переносить этой сцены и вышел; но полицмейстер остался с Ферапонтовым и через несколько минут вывел его в шинели и теплой нахлобученной фуражке. Выходя из комнаты, он захватил с собою свечку и, затворив двери, вынул из кармана сургуч, печать и клочок бумаги и припечатал ее одним концом к косяку, а другим к двери.
– Вот так пока будет; осмотр завтра сделаем. Горлов! – крикнул он.
К крыльчику подъехал жандарм.
– Спешься и отведи вот их в острог! – проговорил полицмейстер, указав головой на Иосафа.
Что-то вроде глухого стона вырвалось из груди того.
Солдат слез с лошади.
– Привяжи его поводом за руку и отведи.
Солдат стал исполнять его приказание. Иосаф молча повиновался, глядя то на меня, то на полицмейстера.
– Позвольте мне по крайней мере лучше отвести господина Ферапонтова! – сказал я.
– Нет-с, так от губернатора приказано, – отвечал полицмейстер. – Отправляйся! – крикнул он на жандарма, и не успел я опомниться, как тот пошел.
Иосаф и лошадь последовали за ним.
– Зачем же это так приказано? – спросил было я; но полицмейстер не удостоил даже ответом меня и, сев на свои пролетки, уехал.
Я невольно оглянулся вдаль: там смутно мелькали фигуры Ферапонтова, жандарма и лошади. "Господи! Хоть бы он убежал", – подумал я и с помутившейся почти головой от того, что видел и что предстояло еще видеть, уехал домой.
XIII
По делу Ферапонтова, под председательством полицмейстера была составлена целая комиссия: я, стряпчий и жандармский офицер.
Часов в десять утра мы съехались в холодную и грязную полицейскую залу и уселись за длинным столом, покрытым черным сукном и с зерцалом на одном своем конце. Занявши свое председательское место, полицмейстер стал просматривать дело. Выражение лица его было еще ужаснее, чем вчера.
Стряпчий, молодой еще человек, беспрестанно покашливал каким-то желудочным кашлем и при этом каждый раз закрывал рот рукою, желая, кажется, этим скрыть весьма заметно чувствуемый от него запах перегорелой водки. Жандармский офицер модничал. Я взглянул на некоторые бумаги – это были показания, отобранные полицмейстером в продолжение ночи от разных чиновников Приказа, которые единогласно писали, что Ферапонтов действительно в тот самый день, как принял деньги от бурмистра, внес и за Костыреву. Дело таким образом бедного подсудимого было почти вполовину уже кончено.
Через полчаса тяжелого и неприятного молчания рука в жандармской рукавице отворила одну из дверей, и в нее вошел Иосаф, совсем уже склоченный и с опавшим, до худобы трупа, лицом.
Полицмейстер не обратил на него никакого внимания. Иосаф прямо подошел к столу.
– Все, что я-с вчера писал, неправда! – проговорил он заметно насильственным голосом.
– Будто? – спросил полицмейстер, не поднимая ни головы, ни глаз.
– Я денег за госпожу Костыреву не вносил, – продолжал Иосаф.
– Зачем же вы вчера это говорили?
– Я испугался-с.
– Кого же вы это испугались? Мы вас не пугали.
– Я сам испугался.
– Нехорошо быть таким трусливым! – проговорил полицмейстер и позевнул. – Куда ж вы, если так, бурмистровы-то деньги девали? – прибавил он.
– Я их потерял-с.
– Да, потеряли. Это другое дело! – произнес полицмейстер, как бы доверяя словам Иосафа. – Отойдите, однако, немножко в сторону! – заключил он и сам встал. Иосаф отошел и, не могши, кажется, твердо стоять на ногах, облокотился одним плечом об стену.
Полицмейстер подошел между тем к другим дверям.
– Пожалуйте! – сказал он, растворяя их.
В залу тихо вышла Костырева, в черном платье, в черной шляпке и под вуалью. По одному стану ее можно уже было догадаться, что это была прелестная женщина. Жандармский офицер поспешил пододвинуть ей стул, на который она, поблагодарив его легким кивком головы, тихо опустилась. Я взглянул на Иосафа; он стоял, низко потупив голову.
– Примите у них шляпку, – сказал полицмейстер жандармскому офицеру.
– Madame, permettez , – сказал тот Костыревой.
Она, как это даже видно было из-под вуали, взглянула на него своими прекрасными глазами, потом развязала неторопливо ленты у шляпки и сняла ее. Скорее ребенка можно было подозревать в каком-нибудь уголовном преступлении, чем это ангельское личико!
– Какого вы звания и происхождения? – спросил полицмейстер, кладя перед собой заготовленные уже заранее вопросные пункты.
– Я из Ковно, – отвечала Костырева.
– Я вас спрашиваю, – какого вы звания по отце и матери? – повторил полицмейстер.
Эмилия заметно сконфузилась.
– Я, право, и не знаю; мать моя занималась торговлей.
– То есть она содержала трактирное заведение?
– Я не знаю этого хорошенько; я была так еще молода.
– Как вы не знаете, когда вы сами за конторкой стояли?
Костырева только посмотрела на него: на глазах ее заискрились слезы.
– Я не стояла ни за какой конторкой, – проговорила она.
– Не стояли? – повторил полицмейстер.
– К чему вы делаете подобные расспросы, которые к делу совершенно лишние? – вмешался я.
Полицмейстер удостоил только на минуту кинуть на меня свой косой взгляд.
– Вы думаете? – произнес он своим обычным подлым тоном и потом сейчас же свистнул.
В залу, гремя шпорами и саблей, проворно предстал другой уж, а не вчерашний жандарм.
– Позови сюда малого того! – сказал полицмейстер.
– Слушаю, ваше высокородие, – крикнул жандарм и крикнул так, что даже Иосаф вздрогнул и взглянул на него.
Через минуту был введен казачок – лакей Костыревой.
– Вот бывшая твоя барыня, когда была девицей, стояла ли в трактире за прилавком? – обратился к нему полицмейстер.
У Костыревой загорелось лицо сначала с нижней части щек, потом пошло выше и выше и, наконец, до самого лба.
Малый тоже несколько позамялся.
– Так как тоже тем временем проживали мы с господином моим в номерах их, оне занимались этим, – отвечал он с запинкой.
– Как же вы говорите, что нет? – кротко спросил полицмейстер Костыреву.
– Господин полковник! Вы ставите меня на одну доску с моими лакеями, – проговорила она и закрыла глаза рукою.
– Зачем же вы отпустили его на волю? Вы думаете, что он из благодарности и скроет все. Ничего ведь не утаил: все рассказал! Пошел ты на свое место! – прибавил он малому.
Тот сконфуженным шагом вышел из залы.
Я нечаянно взглянул в это время на Иосафа. Он стоял, уже не понурив голову, а подняв ее и вперив пристальный и какой-то полудикий взгляд на Костыреву. Она же, в свою очередь, всего более, кажется, и опасалась, чтобы как-нибудь не взглянуть на него.
– А скажите, что за история у вас была по случаю вашего замужества за господина Костырева? – продолжал полицмейстер.
У Эмилии задрожали губки, щечки, брови и даже зрачки у глаз. Несколько минут она не могла ничего отвечать.