- Проще всего было бы объяснить так: жена думает - либо он ко мне равнодушен, не любит, а потому и не ревнует, либо, по его мнению, я такая образина, что никому не приглянусь. Но это было бы слишком просто, не правда ли? - спросила она, внимательно следя за выражением его лица. - Да, это было бы слишком просто. В чем тут дело, объяснить почти невозможно. Словом, как теперь говорят, не выходи из рамок, не теряй чувство меры, но немножечко ревновать необходимо. Иначе - худо. Но бывает и еще хуже. И бывает это тогда, когда жена действительно изменяет мужу и знает, что он это чувствует, но притворяется слепым и глухим, чтоб было тихо. Тогда жена начинает брезговать своим мужем. Злость, ненависть, горе остывают, угасают, проходят, но омерзение остается навсегда. Ты не можешь больше видеть этого человека. Ты избегаешь прикосновения к нему, как прикосновения к жабе, к ящерице. Понял? - Она протянула руку к волосам Заура, но тут же отдернула. - Нет, нет, ради бога, ты еще опрокинешь машину.
- Все это для меня слишком сложно, - сказал Заур, - поэтому я и не женюсь.
- Ну и правильно… С одной стороны.
Она снова замолчала. Их нагоняли два переполненных такси. Водитель первой машины нажал на сигнал и долго не отпускал его. Заур поглядел в боковое зеркало и прибавил скорость. Задрожали стекла. Теперь машины шли бок о бок. Сидящий рядом с водителем усатый мужчина смотрел на них, улыбался, и два ряда его золотых зубов отражали солнце.
- Что ты делаешь? - сказала Тахмина. - Что за состязание? Пусть обгоняют. Поезжай как человек. Мы же разговариваем.
Заур убавил газ.
Оба такси как пули проскочили мимо, отметив свою победу отрывистыми сигналами.
- Когда я пришла на работу, я долго не могла найти общего языка с сотрудниками, - сказала Тахмина. - Мне казалось, что они страшно тупые. Один Неймат был похож на человека. Но он всегда в хлопотах, как будто на лбу у него написано: "Что делать? Как быть? Как жить дальше?" Мне казалось, что я никогда не смогу привыкнуть. Но, знаешь, время все меняет. - Она опустила стекло. - Посмотри на часы. Видишь, как летит секундная стрелка. А приглядись: заметишь ли движение часовой? Стои́т… Но через два-три часа увидишь, что она перешла на другое место. Так и человек. В детстве он быстрее меняется. Как секундная стрелка. А когда вырастает - оч-чень медленно. Проходят часы, дни, жизнь - ты и не чувствуешь, как меняешься каждую минуту, каждый час. И через два-три года вдруг посмотришь и не узнаешь себя: неужели это я?
- Ты сама так изменилась, да?
- Иногда я не узнаю себя. Как получилось, что я смогла привыкнуть к этим людям? Даже не привыкла, нет, подружилась, привязалась, сравнялась…
- Ну и что же? Подружилась, и хорошо. Разве это плохо - подружиться?
- Я и не говорю, что плохо. Дело не в том. Я к ним привыкла! Понимаешь, к их увлечениям, словечкам, шуткам, присказкам. Я знаю дни рождения их самих, их жен, детей наизусть. Я знаю их вкусы, их компании, тосты, знаю, кого выберут тамадой и что он скажет. Эх!
- Да разве это плохие люди?
- Ну что ты пристал - плохо, плохие! Ничего ты не понимаешь. Плохой человек! Хороший человек! На свете нет ни хороших, ни плохих людей. Жизнь так длинна, что ни у кого терпения не хватает быть только плохим или только хорошим…
- Ну, не скажи! Все-таки есть разница между людьми. Вот, например, какой человек Дадаш?
Их взгляды встретились в зеркале.
- Ах ты какой! - засмеялась Тахмина. - Хочешь выведать у меня что-нибудь?
- Нет, - сказал Заур. - Я не хочу вмешиваться в твои личные дела.
Сначала Тахмина удивилась, потом, как будто поняв, сказала:
- А, вот оно что! - И очень серьезно добавила: - Меня интересует одна вещь: все думают, что… - Она осеклась и после недолгой паузы продолжала: - Ну, что я любовница Дадаша. Бог с ними. А вот что ты думаешь об этом? Ты, Заур Зейналов?
- Зейналлы, - поправил Заур. - Что я думаю? Не знаю. Мне кажется…
- Ты как-то сказал, что я красивая. Очень приятно. Значит, если я захочу, вокруг меня будут крутиться сто таких, как ты, молодых оболтусов.
- Ну и пусть крутятся, - отрезал Заур.
- О, задело! Ну, хорошо, не сто - десять, пять. Ладно, скажем, ты один-единственный на свете, вот ты. Я тебе нравлюсь, не правда ли?
- Правда! - сказал Заур и нервным движением нажал на педаль. Машина рванулась вперед, как с цепи сорвалась.
- Ладно, ладно, не волнуйся. Я хочу сказать - для чего мне Дадаш? Старый, лысый, пузатый, на носу бородавка… Зачем он мне, в чем я от него завишу? Он мой начальник, ну и что ж? В самом худшем случае - выгонит меня с работы. Так неужели я не заработаю на кусок хлеба? Дай-ка сигарету…
Она закурила.
- …Спасибо. Дело в том, что Дадаш сам это понимает. Он не дурак! - Она пускала дым колечками. - Дадаш до меня кончиком пальца не дотронулся. Да он и не… так сказать! Что от него осталось? - засмеялась она. - Но тут есть один момент. Дадашу нужен слух, нужна молва, потому что в его годы, с его бородавкой слыть любовником молодой красивой женщины очень даже лестно!
На обочине стояли люди. Увидев машину, они подняли руки. "Москвич" проехал мимо, люди что-то прокричали им вслед.
- А мне-то что? Дадашу приятно, и слава богу. Старый человек! Пусть тешится…
- Ты не права. Я слышал, что Дадаш с пеной у рта отрицает этот слух.
- Господи, какой ты еще ребенок! Ну конечно же отрицает! Но если бы этого слушка не было, он уж постарался бы его пустить. Он сам дал повод для сплетни. Разумеется, осторожно, исподволь. С работы выходил вместе со мной, провожал, трепался, многозначительно заглядывал мне в глаза. В отделе беседовал со мной подчеркнуто официально, а в коридоре - подолгу и шепотом. Играл, как говорят, на публику. Или еще приемчик. Звонит однажды вечером к нам, толкует с Манафом, со мной. Я захворала и говорю, что, может быть, не выйду завтра на работу. И что ты думаешь? На следующий день он не преминул сообщить всем: Тахмина неважно себя чувствует, не придет сегодня.
- Брось, ради бога! Ну что тут такого?
- Не понимаешь? Дай-ка спички. Погасла. Ага… Разговоры участились, намеки стали откровенней, тогда - он же умный! - Дадаш начал ругаться, да так яростно, что мертвого разбудить впору. И просветил тех, кто еще не знал: представляете, мол, что за вздор? Она мне в дочери годится, дойдет до мужа, неудобно: хлеб-соль ели за одним столом и так далее. Подумаешь, так нет его честнее! - И ядовито добавила: - Невольник чести. - Замолчала и снова: - Да, вот так все и получилось. Дурацкое положение. Каждое мое слово, каждый жест истолковывается определенным образом. Что бы я ни выказала Дадашу, сердечность или пренебрежение, неважно, - все понимается одинаково.
Почему-то Зауру стало жаль Тахмину. Он подумал, что, несмотря на всю ее развязность и бесконечные шуточки, ей, может быть, совсем не сладко.
- Однако, - тряхнула головой Тахмина, - я, если захочу, тоже могу кое-что устроить. Возьму, например, и начну встречаться с кем-нибудь. И Дадаш останется с носом. - Вдруг ее взгляд встретился с беспокойным взглядом Заура, и у нее возникла озорная мысль. - Например, - сказала она, - пущу слух, что ты мой любовник, и все поверят, потому что ты, слава богу, красивый мальчик, прямо загляденье, к тому же холостой. - Она расхохоталась. - Послушай, может, ты думаешь, что я согласилась поехать с тобой на пляж для этого, а? Умоляю, скажи правду, ты так думал?
Заур отрицательно покачал головой.
- Да! Если б я только захотела, я много чего могла бы натворить веселенького, - вздохнула Тахмина. - Да что-то не хочется. Я ведь вас, мужиков, насквозь вижу, понимаю, кто во что горазд. Дадаш вот горазд на пустозвонство. Ну и черт с ним, пусть тешится. Не убудет меня от этого.
- Как это не убудет? А разве он не порочит твое имя?
- Дорогой мой, - сказала она, - а ты знаешь, кто особенно боится опорочить свое имя? Те людишки, которые по уши увязли в грязи. Единственное, что они пытаются сохранить в чистоте - свое драгоценное имя, не дай бог, и это замараем! Я считаю, что если сам себя не замарал, то, что бы ни болтали люди, - плевать!
- А Манафу? Манафу тоже плевать?
- О, мой муж - это уникум. Другого такого в мире нет. Я, говорит, совершенно спокоен, в жене своей абсолютно уверен, она чиста, как ангел. Вот только красива, бедняжка. А красивым всегда завидуют, о них всегда злословят. Что, разве он не прав?
- Не знаю, может, и прав.
Тахмина насмешливо на него поглядела.
- Ты думаешь, он сам верит в то, что говорит? В глубине души он знает, что я не люблю его, а значит, не могу быть верна. Но он прогоняет от себя эту мысль. Так - спокойненько, тихонько и гладенько - живем не хуже людей. Никаких тебе треволнений. Но там, - она протянула палец к груди Заура, - вот-вот здесь есть у него колодец. И на самом дне его таится утешительная мыслишка: ну и что, я ведь тоже ей изменяю. - Тахмина громко засмеялась. - Но его любовницы такие уродины, кошмар! Двух я знаю. Одна - в Баку, другая - в Тбилиси. Вот какой красавчик, междугородный донжуан. Наверное, и в Москве есть кто-нибудь. Во всяком случае, он частенько придумывает повод и смывается в Москву. Вот и нынче - уж месяц, как он в Москве. И, кажется, ему там неплохо. Обратно не торопится.
Безразличным, ленивым движением она опять повернула к себе автомобильное зеркальце и, достав тюбик, начала красить губы очень яркой красной помадой, причем намазывала ее толстым слоем. Закрыла тюбик, положила в сумку…
Заур взглянул на нее. Тахмина подняла удлиненные тушью ресницы. В самой глубине ее глаз как бы открылся абсолютно черный бездонный провал - так в пустыне в песках вдруг просверливается воронка. Бездонный ход в глубь ее души, спуск в пропасть.
- Не надо, - сказал Заур. - Не надо больше. Поговорим о чем-нибудь другом.
- A-а, вот оно что. Такие разговоры терзают твое нежное сердце. А ты же так усиленно демонстрировал, какой ты современный, все в жизни испробовал, прошел огонь, воды и медные трубы. - Она не закрывала глаз, но ход в их глубину исчез и взгляд снова стал таким, как всегда: спокойным, лукавым, мерцающим. - Значит, не нравится? А ведь это жизнь, мой мальчик, послушал бы!
- Не хочу. Это не жизнь. Это изнанка жизни. Мне никогда не нравились такие разговоры. Да, по-моему, тебе и самой трудно об этом говорить. Оставь, что толку?
- Трудно? Напротив. Мне совершенно не трудно. - Она долго смотрела на дорогу, потом сказала: - Я понимаю Манафа. В молодости ему солоно пришлось. Содержал большую семью. А теперь, как говорится, перед ним широкое поле деятельности. Годы проходят, и он старается наверстать все, что упустил смолоду. Самое скверное в жизни - это алчность, ханжество и вранье.
Она захлебнулась сигаретным дымом, закашлялась и вдруг успокоилась.
Около Забрата они свернули на Пиршагинскую дорогу. Стоявший на автобусной стоянке мужчина, завидев "Москвич", поднял руку.
- Давай возьмем его.
- Еще не хватало!
- Прошу тебя, останови! А то разговоры у нас кончились, говорить больше не о чем. Да останови же, хоть спросим, чего он хочет.
Заур притормозил.
Мужчина был в простой полукрестьянской одежде. Рядом с ним - женщина в чадре. Едва "Москвич" остановился, мужчина схватил свою корзину и подбежал.
- Братец, - сказал он, - довезешь нас до Пиршагов?
- Давай довезем, - сказала Тахмина, - посмотри, какие они усталые.
- Ладно, садитесь, - сказал Заур.
Мужчина помахал женщине. Потом громко крикнул:
- Алимардан, иди!
Из-под навеса вышел высокий парнишка и, хромая, поспешил к машине.
- У нас только два места, - сказал Заур и, обернувшись к Тахмине, добавил по-русски: - Я могу взять только двоих. Встретятся гаишники, неприятностей не оберешься. Сама знаешь… Начнут интересоваться и тобой.
Парень доковылял наконец до машины.
- Папаша, - сказал Заур, - у меня всего два места. Только двое из вас могут сесть.
- Как двое, сынок? А что же нам делать с третьим?
- А кто этот третий?
- Третий? Мой сыночек, Алимардан. Единственный сын. Поехал в город, сдал, моя умница, все экзамены на "отлично".
Заур сделал приветственный жест.
- Поздравляю, - сказал он, - но… как быть, у меня только два места.
- Папа, - сказал Алимардан, - смотри, автобус едет…
- Слава тебе господи! А то целый час ждем. Прости, сынок, мы вас задержали.
- Ничего, ничего…
"Москвич" двинулся дальше.
- Радио работает? - спросила Тахмина. - Найди что-нибудь.
- Еще рано. Немного погодя.
Шлагбаум опустился прямо перед носом "Москвича", и он остановился как вкопанный. По ту сторону дороги тоже ждали большие грузовики.
- Не знаю почему, - сказала Тахмина, - но в последнее время я очень часто вижу во сне шлагбаум.
- Скажешь тоже! Разве может присниться шлагбаум?
- Значит, может, раз вижу. Прежде я всегда видела дорогу. Длинную-длинную. Идешь, идешь. И никуда не приходишь. А теперь вижу шлагбаум.
Вдали показался поезд. Приблизился и с шумом прошел. В этом шуме терялись обрывки слов Тахмины:
- То и дело… полосатый…
Дорожный служащий покрутил рукоятку, оплетенную толстой проволокой, шлагбаум поднялся.
Машины, стоявшие по обе стороны, ринулись вперед. Заур осторожно провел "Москвича" через рельсы.
Выехав на прямую пустынную дорогу, он увеличил скорость. В окна врывался ветер.
- Третий! - сказала Тахмина. - Ты обратил внимание, как сказал этот мужчина? Хорошее слово, правда? Я давно об этом думаю. Трудно найти слово лучше этого, а? Сколько в нем всего!
- Что-что?
- Может, смысл жизни именно в этом.
- Смысл жизни! Не надоело тебе философствовать?
- Я ведь философ, ты разве не знал? У меня и диплом есть. С отличием. Окончила философский факультет.
- Да что ты!.. Мне и во сне бы не приснилось.
- Ты же не видишь снов.
- Вижу или не вижу, неважно. Я никогда и представить себе не мог, что ты философ.
- Но почему? Впрочем, философия - и такая легкомысленная особа, как я? Да?
- Нет, я не то хотел сказать. Но, в общем, мне кажется, что философия - не женское дело.
- Нет, милый, именно женское. Ты ведь окончил геофак?
- Да.
- Знаешь, что такое диалектический материализм?
- Знаю, проходил.
- Помнишь, что такое тезис, антитезис, синтез?
- Экзамен мне устраиваешь?
- Нет, ты подумай. Первое - тезис, так? Второе, его противоположность - антитезис. Третье - синтез этих двух, так?
- Ну и что?
- А вот что: ребенок тоже третье, вернее, третий - синтез. Женщина - тезис. Мужчина - антитезис. Ребенок - синтез. Вот я тезис, ты - антитезис… - Она вдруг умолкла.
"Ну и разговорчики! - подумал Заур. - Никогда бы не подумал, что она с такими фокусами. "Ты тезис, я антитезис, ребенок синтез". Только ребенка и не хватало…"
- Ты не замечал, что в основе и религии, и философии, и самых различных концепций лежит идея тройственности, триады? Почему? Да потому, что жизнь и есть эта триада. Третий - это новорожденный, это результат. Исход. Плод. Завершение. Тех, у кого нет детей, называют бесплодными. Бесплодие! Страшное слово, не правда ли?
- Хорошо, ты столько твердишь "ребенок, ребенок", а почему у тебя нет детей?
- У меня? Ха-ха-ха! У меня? Дорогой мой, все, что я говорила сейчас, это рассуждения чисто умозрительные. Я еще с ума не сошла - иметь детей. Жизнь слишком коротка, мой друг, надо жить для себя.
- Манаф тоже так считает?
- Манаф? Нет, Манаф, наверное, хочет. Мужчинам что? Не на них падают тяготы всего этого. Разве не жаль, если я потрачу жизнь на ребячий визг? Нет, дорогой, пестовать детей - это не для меня. Вот у нас есть соседка, Медина. Я вижу, до чего ребенок довел ее. Вздохнуть не дает. И муж ее бросил…
- Бросил?
- Да. В первый же год. Через шесть месяцев после рождения малыша. С одной стороны - это подлость, а с другой - он, бедняга, просто удрал. Ребенок не давал ни минуты покоя. Плакал двадцать четыре часа в сутки.
Снова наступило молчание. Моря еще не было видно, но ощущалась его близость.
… - Когда ребенка не было, муж донимал ее бесконечными разговорами о том, что хочет малыша. Наконец однажды Медина сказала, что беременна. Он чуть не ополоумел от радости. Медина говорила, что девять месяцев он порхал вокруг нее, как мотылек. Приходил, говорит, прикладывал ухо к животу и слушал - возится ребеночек или нет. Внимательно так слушал, подолгу… Я в кино видела - крестьяне так слушают землю. Геологи тоже иногда прикладывают ухо к земле. Это правда? Ведь ты геолог.
- Правда.
- Послушай, ведь геолог должен ходить по горам, по долам. Почему ты сидишь в издательстве?
- Это длинная история. Расскажу как-нибудь… Значит, муж послушал чрево жены своей и услышал там нечто такое, от чего сбежал?
- Да нет, сбежал он через полгода после рождения ребенка. Я же тебе говорила.
Теперь дыхание моря чувствовалось явственно.
- Знаешь, Медина рассказывала, что во время беременности женщина ощущает внутри тепло ребенка. Гм… Как будто в животе носишь печечку.
- Персональная передвижная печь, запас батареи - девять месяцев.
- Не смейся. Посмотри, какими я обогатила тебя знаниями.
- Особенно по части гинекологии и акушерства. С завтрашнего дня могу спокойно устраиваться в родильный дом.
Он протянул руку, включил радио. Послышались позывные радиопрограммы "Аракс". Зазвучал женский голос: "Говорит Баку! Семнадцать часов по местному времени. Передаем последние известия. Нью-Йорк. На утреннем заседании Совета Безопасности Организации Объединенных Наций…"
…Море было похоже на неоконченный холст. Как будто художник провел всего две линии - берега и горизонта. Ляпнул кляксами скалы. И пользовался только двумя красками: голубой - для неба и моря и желтой - для песков. На этом холсте могло бы появиться еще многое. На небе - разбросанные облака, на море - пенящиеся волны. В воздухе можно было написать чаек, на берегу - разноцветные тенты, вдали - белые паруса. И всюду можно было нарисовать людей. Но ничего не было. Ни волн, ни парусов, ни чаек. Ни людей.
- Вот эта дорога ведет в Пиршаги, но ты сверни в ту сторону. Ага, вот так. Теперь поезжай. И мы приедем на то самое место.
Машина запрыгала по проселочной дороге…
- И долго мы так будем скакать?
- Приехали. Стоп.
Зубчатые скалы отделяли этот пляж от всего побережья. Место было укромное. Уединенное. Проселочная дорога терялась в песках.
Остановив машину, они вышли на песок. Тахмина сняла туфли и взяла их в руки. Ощутив голыми ногами сладкое щекотание песка, она словно попала в далекую страну - страну своего детства.
Словно испугавшись воспоминаний, она повернулась к Зауру:
- Ты фотографируешь?
- Редко. Вон аппарат, в машине валяется.
- Возьми, сфотографируй меня.
"Нет уж, милая, - подумал он. - Заур вовсе не такой растяпа, как тебе кажется. Фотография - документ. А мне подобные документы ни к чему".
Они подошли к морю. Заур сунул руку в воду.
Загорелое, медное тело переливалось мускулами при малейшем движении. Зауру самому нравилось смотреть на эту игру.
- А ты что не раздеваешься?
- Я пока не буду купаться.
- Почему?
- Не хочу.