Валентина Алексеева
Бег с барьерами
Повесть
Умерла Антонина.
Что это она? В сорок два-то года? Может, ошибка? Даля Андреевна вновь и вновь перечитывала телеграмму. Нет, адрес, фамилия - все так. Из Лопушков.
Господи! Тоня умерла! Как же это?!
Даля Андреевна заметалась по квартире.
Ну ладно бы Варвара скончалась. Восьмой десяток человеку. Или Николай хотя бы. Пьяница. Пятновыводитель какой-нибудь сожрал или замерз - ну это хоть понятно. Но почему Антонина? Вроде и не болела ничем.
Даля Андреевна ясно, словно это было вчера, вспомнила крепкие Тонькины ноги в расчесах и ссадинах, бегущие по сырой от вечерней росы траве. Коса тяжелым канатом бьется по широкой спине. Даля Андреевна, тогда еще Даша, задыхаясь и спотыкаясь на кочках, отстает.
- Ой, не могу, - рухнула она наконец в борозду.
- Ты чего? - подскочила к ней Тонька. - Ногу подвернула?
- Кажется, - поморщилась Даша, словно от боли.
- О господи! Ну, держись.
Цепкими сильными руками она подхватила Дашу под мышки и потащила. И столько силы было в молодом ее крепко сбитом теле, что Даше на мгновение показалось, будто тянет ее не Тонька, пятнадцатилетняя девчонка, двоюродная сестра, к тому же младшая, а мужик, которому впору бревна ворочать.
В конце концов они ввалились в какую-то канаву, и Даша на самом деле чуть было не подвернула ногу.
- Слушай, а чего мы так несемся? - закрутила головой по сторонам Тонька. - Их уж и не видно давно.
Они удирали от солдат. Им было пятнадцать-шестнадцать лет в ту пору, не больше. И они впервые ходили на танцы. Пристроились к взрослым девчонкам и пошли. Тесненькая дощатая танцплощадка зеленела солдатскими мундирами. Девчонки разбрелись кто куда со своими кавалерами, и они остались одни. Впрочем, какое уж там одни! Их приглашали наперебой. Особенно усердствовал один маленький юркий армянин. Даша видела, как он, впившись черными пальцами в мягкий Тонькин локоток, жарко дышал в ухо: "Тоня, я пра-а-шю вас!" И столько таинственного, жуткого и манящего было в этом "пра-а-шю вас", что Даша с досадой и разочарованием глянула на своего молчаливого кавалера, невинно пламенеющего ушами на закатном солнце. Всегда Тоньку любили сильнее.
- Ой, ну и дурочки же мы! - засмеялась вдруг Тонька, сидя в канаве. - У них ведь отбой, у солдат-то. Это же не наши местные, которые до утра за девками могут гоняться. А солдатики спят небось давным-давно в своей казарме и думать про нас забыли.
Нет, все-таки Тонька была какой-то неинтересной. Непоэтичной. Почему сразу "спят"? Даша представила, как лопоухенький ее Толик (а может быть, Витек - теперь Даля Андреевна не могла точно припомнить) лежит, глаза в потолок, и мечтает о ней. Или даже сочиняет стихи про любовь. Нет, он, конечно, ей не нравился, но она-то ему наверняка приглянулась. А уж Тонькин-то армянин... Страшно представить. Наверное, наволочку в ярости грызет и рыдает горючими слезами.
- Где-нибудь у себя на гражданке в городе они б на нас и не взглянули, - продолжала Тонька беззаботно, покусывая травинку. - Знаешь, армянки какие красивые: стройные, черноглазые. Где уж нам...
Даша недоверчиво глянула на сестру. Что она, на комплимент напрашивается? Или действительно не подозревает, какая она? Конечно, в Армении есть красивые девушки, но такой там наверняка нет. В тот вечер Тонька выглядела просто красавицей. Коса расплелась, и золотые волосинки, обрамлявшие лицо, пропотев, кучерявились еще сильнее. Круглые, словно циркулем очерченные, глаза были столь интенсивного густого серо-голубого цвета, что, казалось, разбавь эту краску водой - и богатого колера хватит еще на добрый десяток пар голубых глаз. И все столь гармонично, столь удачно сочеталось в этом прелестном и вместе с тем простом лице, что нельзя было не любоваться им.
И вдруг такое... Антонинино тело, такое сильное, такое крепкое, - та девочка, покусывающая травинку, - и вдруг лежит где-то в морге на холодном столе...
Это было нелепо. Дико. Как же тогда жить ей, Дале Андреевне, со своим далеко не крепким организмом? Жить, ходить, есть, пить - и знать, что скоро все это оборвется...
Года два назад старенькую избушку Антонины снесли, дав ей однокомнатную квартирку. Замуж, как ни странно, она не вышла. Даля Андреевна так ни разу и не побывала в новом Антонинином жилище. А что? Хорошо, должно быть, жила. Чистенько, уютно, спокойно. Кому-то сейчас достанется это гнездышко? Эх, знать бы все заранее. Прописать бы туда Артура. Конечно, Лопушки - дыра, но можно было бы обменяться с доплатой. Нет про это сейчас лучше не думать, не расстраиваться. Хотя до чего ж обидно. Такой вариант! А вот на вещи претендовать можно.
О господи, что начнется! Ведь Варвара наверняка еще жива. Конечно, жива. Иначе вызвали бы на похороны. Только раскошеливайся. Вот и сейчас хотя бы. Да и такие экземпляры, как Варвара, до ста лет небо коптят. Значит, жди какого-нибудь сюрприза.
Пузырек вызванивал дробь о стакан. В волнении Даля Андреевна перекапала лишнего.
Нет, нельзя так волноваться. Наверняка должно быть завещание. Ведь у Антонины близких родственников нет. Варвару она недолюбливала. Ну, а про Варвариного Николая и говорить нечего. Тонины ковры - на пропой! Правда, у Николая дочки есть, но кто они Антонине? Двоюродные племянницы. А она как-никак двоюродная сестра. А вдруг нет никакого завещания? Вдруг это несчастный случай?
Даля Андреевна схватила телеграмму.
"12 февраля умерла Васильева Антонина похороны 15"
Нет, все нормально, умерла. Если б несчастный случай, написали бы "трагически погибла". Отчего она хоть умерла? Вроде не болела ничем. Совсем недавно заезжала, бодрая, веселая.
Было это года три назад. Ну да. Сапоги-чулки уже давно тогда вышли из моды, а Антонина была страшно довольна, что купила их в Ленинграде. Провинция - что вы хотите. Ах, как нехорошо все получилось в тот вечер! Она заявилась некстати - у Виктории Анатольевны, ближайшей подруги и начальницы Дали Андреевны, была примерка. Даля Андреевна вметывала рукав прямо на клиентке, и вдруг звонок.
- Пустите бедную родственницу на постой, - на пороге, обвешанная по-деревенски попарно связанными котомками, стояла сияющая Антонина. Платок сполз на плечи, волосы растрепались. И чего цветет? Ей-то чему радоваться? Замужем ни разу не была, живет в дыре, работает на какой-то фабрике. А туда же, улыбается, будто только что из круиза по странам Европы вернулась. Даля Андреевна всегда не любила Антонину именно за эту беспричинную веселость. Пустосмешка. Потому и в жизни у нее все не так, как у людей.
Антонина заполнила собою и своими котомками всю крошечную прихожую и половину комнаты.
- Не успела я. Последний автобус на Лопушки перед носом ушел. Я про тебя и вспомнила. Дай, думаю, у Дарьи заночую. Как-никак сестра двоюродная. Не прогонишь? - раздеваясь, молотила она. - Ну, здравствуй, - звонко чмокнула она Далю Андреевну холодными с мороза губами. - Тыщу лет не видались. Привет тебе от Таськи дяди Васькиной. Здравствуйте, - поклонилась она Виктории Анатольевне. - Ух ты, как у тебя! Богато, - обвела она глазами комнату.
Боже! "Дарья", "Лопушки", "сестра двоюродная", "Таська дяди Васькина" - и все это в присутствии Виктории Анатольевны, которой известно, что вся родня Дали Андреевны - коренные ленинградцы, а двоюродная сестра - замужем за полковником.
А этой клуше хоть бы что! Рот до ушей. Прекрасный цвет лица. Ни одной морщины. Виктория Анатольевна тоже хороша. Могла бы тактично удалиться - как-никак неожиданная гостья приехала. Нет, слушает, поджав губы. Можно представить, как все это будет завтра преподнесено девчонкам на работе.
Даля Андреевна вновь пережила огорчения того вечера. Да, Антонина всегда была легкомысленной. Вот и теперь. Хоть бы сообщила, что болеет. Может, лекарства какие нужны были. У Дали Андреевны в центральной аптеке есть хорошая знакомая. От чего же она все-таки умерла? Если инфаркт, то завещания нет, это уж точно. И тогда придется иметь дело с Варварой. А эта баба своего не упустит. Хотя куда ей? В семьдесят-то лет! Все пойдет на пропой Николаю. Не сейчас - так после Варвариной смерти. Ведь помрет же она когда-нибудь.
А у Антонины при всей ее непрактичности кое-что было: и золотишко, еще от матери оставшееся, старинное, а потому тем более ценное, и хрусталь. Антонина на своей фабрике всю жизнь в передовицах ходила, так ей за доблестный труд на Восьмое марта да на Первое мая много чего понадарено. Раньше хрусталь дешевым был, и никто за ним не давился. Вот и покупали его, в основном, для передовиков. Даля Андреевна своими глазами видела, сколько у нее хрусталя, и какого! На поминках у тети Ксении, матери Антонины, на столах рядом с эмалированными мисками и разнокалиберными щербатыми тарелками был выставлен весь Антонинин хрусталь. И конечно же, соседский дед Матвеич, задремав, спьяну ввалился локтем в салат и оборотил на пол роскошную ладью. Ну, и разбил, разумеется. Все зашикали на деда, и тут уж Даля Андреевна не удержалась от замечания.
- На поминки-то можно было и что попроще поставить. Так тут все переколотят.
- Что же мне на маминых поминках стекляшки эти пожалеть? Пусть хоть все перебьют. Мамы вот только не воротишь, - устало возразила хозяйка.
Да, на Антонининых поминках хрусталя не выставят - это уж точно. Варвара - ну, казалось бы, семьдесят лет человеку, что она может понимать? Ей уж давно о другом думать надо. Но, не волнуйтесь, цену вещам она знает. Все, все приберет к рукам до приезда Дали Андреевны. А ведь там еще два ковра: один большой новый, второй - старенький маленький, зато наверняка чисто шерстяной, ручной работы. Вот приедешь завтра на похороны, а там - голые стены. Все подметет эта прорва. И куда ей, куда?! А на нее, на Далю Андреевну, взвалят все хлопоты по похоронам и поминкам. Разве она сможет отказаться? И почему у нее такой несчастливый характер? Всегда она за всех везет. И никакой благодарности, никакой награды. А уж денег уйдет! Продукты вот надо будет закупить. Все на себе волочь придется. Ведь там, в Лопушках, в чужом фактически городишке, все связи порастеряны, ничего не достанешь. Придется отсюда, везти. Неудобно с пустыми руками заявиться. Что люди скажут? Достать-то вкусненького чего - не проблема. У Дали Андреевны есть кой-какие знакомые. Слава богу, сама в торговле работает. Правда, сейчас парфюмерией никого не удивишь. А несколько лет назад, на гребне волны парфюмерного бума, когда поисчезала помада и прочее, Даля Андреевна была на коне. И та же Серова, здоровающаяся сейчас сквозь зубы, и к которой завтра придется идти кланяться в гастроном, ловила взгляд Дали Андреевны и кивала: "Заходите, заходите". Ничего, и сейчас есть кой-какие дефициты в парфюмерной промышленности, так что зря Серова так уж корчит из себя неприступную твердыню.
С первым автобусом уехать не удастся. Надо снять деньги с книжки, забежать к Серовой. Придется ехать попозже. Надо позвонить на автовокзал. Как плохо, что нет телефона. Сколько ни бьется Даля Андреевна, сколько ни старается, все у нее не так как у людей. Телефона, и того нет. Обещала Виктория Анатольевна похлопотать, да разве от нее дождешься? Хотя уж кто-кто, а она-то, подруженька-начальница, могла бы и оказать услугу. Сколько перепахано Далей Андреевной у нее на даче, сколько платьев за "спасибо" сшито! И все как в прорву.
Венок надо бы достать. Да не успеть. И нет никого у нее в похоронном бюро, или как там оно прозывается. Век бы, конечно, там никого не иметь, так ведь вот, понадобилось.
С вечера хоть одежду приготовить. Жаль, в шапке ехать нельзя. Скажут, вырядилась. Но, ничего. Платок черный есть. А чтобы не выглядеть клушей, можно прицепить старенький шиньон. Их, правда, сейчас уже не носят, но для похорон в самый раз. Все-таки затылок будет приподнят. Сапоги придется обуть старые, на низком каблуке. В прошлый раз на похоронах тети Ксении вырядилась она в венгерские босоножки. Никто даже внимания не обратил. Зря только ноги намяла. Но дубленку она все-таки наденет. Авось могилу ее рыть не заставят. Она представила себя со стороны: элегантная, слегка полнеющая дама с скорбью во взоре. Это тебе не какие-то там лопушковские тетки в плисовых жакетах.
С детства знала она эту площадь, задушенную сугробами никогда не вывозимого снега зимой и седую от пыли летом, заплеванную подсолнечной шелухой, вымощенную квадратными плитами, между которыми пробивалась измочаленная десятками ног трава. Кроме автовокзала на площади была церковь, громко именуемая собором, и примыкал базар. Отсюда же вытекала главная улица, Пролетарская, по обе стороны которой кособочились полутораэтажные, купцами еще строенные дома - низ кирпичный, верх деревянный. В палисадниках из неуютных, по-февральски обветренных сугробов торчали голые пики малины. Летом на заборах кукарекали петухи.
И здесь, в этой оскорбляющей глаз провинции, вдали от памятников архитектуры, фонтанов и стриженых кустов, суждено ей было родиться и провести детство! Может быть, поэтому так любила Даля Андреевна красивые заграничные фильмы, особенно индийские и арабские, с красивой любовью, с иными прекрасными людьми, с иным миром, миром, в котором стройные молодые миллионеры эффектно хлопали зеркальными дверцами "кадиллаков", мир, в котором каждая женщина имела парикмахера, маникюрщицу, портного и массажиста-японца (или малайца - Даля Андреевна точно не помнила). Она выходила из темного зала на свет божий, окрыленная только что увиденным и одновременно придавленная нависающей над ней обыденной жизнью, и одиноко плелась по улице, пусть уже не лопушковской, а областного центра (но все равно дыра!). И вместо поролоновых берегов лазурного бассейна и сияющих бриллиантами и люстрами залов того мира ее ждали двор, загороженный ящиками из-под молочных бутылок, и провонявший кошками подъезд.
Лопушки же, с его кривыми, заросшими лебедой и крапивой улочками, тем более были чужды ей, как какой-нибудь лунный кратер. Ее раздражали словоохотливые, любопытные бабки ("Дочуш, а ты не Зинина ли девка будешь?"). Но где-то в глубине души - она и сама не подозревала об этом - Даля Андреевна все же любила бывать в Лопушках. Только здесь, среди людей, по ее мнению далеко отставших от нее, она чувствовала себя преуспевающей городской женщиной, которой все должны были завидовать.
Даля Андреевна безуспешно прождала автобус минут пятнадцать, замерзла и отправилась пешком искать лопушковские новостройки. На месте старого Антонининого дома, дома, где жила когда-то и сама Даля Андреевна, высились корпуса фабрики. Вдоль солидного забора шеренгой выстроились прутики недавно посаженных деревьев. А Варварин домишко уцелел. Западая на один бок, нахально пялился на фабричные ворота крошечными близорукими окошками, наглухо заросшими нескладной голенастой, опять-таки провинциальной геранью.
И везло же этой бабе всю жизнь! Как боялась, что эту ее конуру собачью снесут и она лишится огорода. И ведь так получилось, что не тронули. Хотя любому нормальному человеку на руку был бы этот снос. Интересно, что бы стала делать Варвара в современной квартире? Наверное, легла, скрестила бы руки на груди и померла. Вез своего укропа. Без базара. И куда ей? Кому деньги оставит? Может, девчонкам Николаевым на книжку кладет? Вот только Дале Андреевне ничего никогда с неба не падает. Всего самой добиваться приходится. Все своим горбом. Вот и сейчас предстоит схватка с Варварой, а может, и не только с ней. Девчонки-то ведь уже взрослые. Небось такие же ухватистые, как и бабка.
Николай - тот опасности не представляет. Напьется - и спать. Варваре даже и в этом повезло. Обычно после очередного запоя Николай, смирный и виноватый, тюкал топором в закутке у сарая, налаживал насос, качал воду, ладил парники и даже полол гряды. А Варвара отводила душу. Сломавшись в пояснице, из последних силушек таскала она по огороду свои высохшие старушечьи мощи, обреченно сморкалась в передник.
- Мам, ну ты чо, мам? Болит спина-то? Ну, ты полежи поди, мам, - моргая белесыми ресницами, переживал Николай.
Но, скорбно поджав бескровные губы, старуха продолжала демонстративно ковыряться в грядках, всем своим видом давая понять, что недолго уж - ох, недолго! - топтать ей земельку родного огорода.
Когда же Николай снова запивал, и высокохудожественный храп сотрясал стены ветхого крова, Варвара, утратив сердобольного зрителя, забывала про свои хвори и вихрем носилась по огороду. И всем-всем, кроме дурня Николая, было ясно, что эта бабка сама переживет кого угодно.
Лопушки были для нее как бы продолжением своего огорода. Найдешь ли здесь человека, которого бы она не знала и чьим жизненным процессом не управляла, или, по крайней мере, не пыталась управлять?! Свадьбы и похороны служили ей отдохновением от аграрно-торговой деятельности. Но поскольку последние годы молодые лопушковцы да и их легкомысленные родители частенько игнорировали ее заботы, то Варваре приходилось специализироваться в основном на похоронах. В знании тонкостей печального ритуала с ней никто не мог сравниться.
Последнее обстоятельство было на руку Дале Андреевне. Конечно, денег придется выложить немало. Уж Варвара на лишнее не раскошелится, будьте уверены, и неизвестно, оставлено ли что-нибудь у самой Антонины при ее-то легкомыслии, но хоть не надо будет Дале Андреевне бегать по похоронным бюро, оформлять бумаги, заказывать гроб, договариваться насчет рытья могилы с какими-нибудь пропойцами. Ну, а уж поминки, салатик там нарезать, посуду помыть - это уж ладно. Занятие привычное.
Дом Даля Андреевна отыскала без труда, хотя ни разу и не бывала в новом Антонинином жилище. Квартира оказалась на пятом этаже. Тяжело будет выносить. На ее звонок из глубины квартиры кто-то крикнул: "Не заперто". Даля Андреевна почувствовала противное подташниванье и дрожащими ногами переступила порог.
В светлом проеме дверей, ведущих в комнату, возник тонкий силуэт девочки-подростка. Девочка застыла на мгновение, пытаясь разглядеть в полумраке прихожей вошедшего, и кинулась на грудь Дале Андреевне.
- Тетя Даша! Ох, тетя Даша... - и она зашлась в беззвучном плаче.
Зараженная этими безутешными слезами, Даля Андреевна заплакала сама, вспомнив в просветленных слезах, что ее, действительно, зовут тетей Дашей. Девочка была старшей Варвариной внучкой. Даля Андреевна не столько узнала ее, сколько догадалась, что это именно Надя. И не подросток она вовсе - уже родила.
- Ну что ж мы стоим? - пришла наконец в себя Надя. - Теперь плачь - не плачь… Да не разувайтесь вы. Какое уж тут разувание, - обреченно махнула она рукой.
Даля Андреевна, замирая, вошла в комнату.
- А где же... она? Тоня?
- В морге, - прошептала Надя распухшими губами.
- От чего хоть она умерла?
- Рак. Как она мучилась... - Надя надолго замолчала, вздрагивая в рыданиях.