- Я только сейчас все поняла. Только сейчас... - вновь заговорила она наконец. - Вы ведь знаете, тетя Даша, я мамы своей почти не помню. Мы с Иринкой все время у тети Тони пропадали. Она ведь рядом жила. Она и в садик нас водила. Бабушке некогда всегда - у нее огород. Папа - он, конечно, заботился о нас, но вы же знаете, он выпить любит. И мы все с ней и с ней. И в первый класс она нас отвела, и уроки с нами делала, и на собрания родительские ходила. И всегда такая веселая. Весь город ее знал.
- А завещание она написала?
- Завещание? - Надя глянула зареванными глазами, не понимая. - Зачем?
Ну вот, так и есть! Болеть раком и не оставить завещания, когда у тебя нет близких родственников - на такое способна только Антонина. Теперь начнется!
- Я ведь сначала не знала, что она болеет. Скрывала она. Не хотела нас расстраивать. И вовсе не на курсы в прошлом году она ездила, а на операцию. У меня тогда Павлик совсем еще маленьким был, а Иринка уже в Ленинграде училась. Простить себе не могу. Если б мы знали... Иринке мы и сейчас ничего не сообщили - рожать ей скоро.
Они снова помолчали.
Даля Андреевна тихо прошла в кухню. Здесь по-прежнему красовались все тот же громоздкий буфет и самодельный стол. Даля Андреевна узнала их, хотя они и были выкрашены белой водоэмульсионной краской. Для новой-то квартиры могла бы и поприличней что приобрести. Но зато сама кухня! Это тебе не ее, Дали Андреевны, клетуха, где двоим не разойтись. Какие только вещи ни помещались здесь, не мешая друг другу. Даже фамильный "Зингер", знакомый с детства до последней завитушки на черном узорчатом столике с педалью. Ну, уж без "Зингера" она отсюда не уедет! Где только пристроить его дома? Ничего, втиснет куда-нибудь. А уж "Veritas" настроить только на закрутку и обработку петель. Даля Андреевна вышла в прихожую, заглянула в сияющую кафелем ванную. А она-то всю жизнь мучается с дровяным титаном... Всегда этой Антонине везло больше, чем ей. И кому теперь достанутся эти стены? Знать бы заранее, убедить бы сестру прописать Артура. А может, еще не поздно что-нибудь сделать? Сходить в горисполком?.. Как же, дожидайся! Без тебя мало охотников на это гнездышко!
Вконец расстроенная, она опять вошла в комнату, прислонилась к дверному косяку.
Надя все так же сидела на диване. Тонкое лицо ее белело в сумерках на фоне ковра.
- А потом она стала все раздаривать, - заговорила Надя. - Думала пальто себе шить - не стала. Мне норку отдала. Я ей говорю: "У меня же это пальто еще хорошее, да и некогда мне по примеркам ходить - ребенок на руках". - "Ничего, - говорит, - потом когда-нибудь сошьешь. Воображайте, пока молодые". Иринке крепдешин свой подарила. Красивый такой. И цепочку золотую, а мне - серьги. Потом гляжу, Татьяна, подруга по работе, в ее босоножках щеголяет. Я тогда подумала, что она ей их продала, а теперь уверена, что тоже подарила. Красивые такие босоножки, югославские. А бабушке машину стиральную отдала. "Хватит тебе, - говорит, - тетя Варя, в корыте полоскаться".
Вот, значит, как! Кому угодно, даже Татьяне какой-то все пораздарила, а про сестру двоюродную и не вспомнила! Это она из зависти ей так отомстила. Конечно, из зависти. Пережить не могла, что сестра теперь городская женщина, одевается хорошо, в торговле работает, замужем, пусть неудачно, но все-таки была. Не то что она, старая дева! Даля Андреевна, забывшись, проглотила валидолину.
- А когда Валерка мой в Ленинград подался, - продолжала Надя, - она мне посоветовала у себя прописаться. "Только, - говорит, - охламона своего сюда не прописывай. Выживет он тебя из квартиры".
Все ясно. Значит, квартира, с просторной кухней, с горячей водой, с лоджией - все этой соплюхе. Прекрасно! А ее Артур пусть как хочет перебивается!
Артур, конечно, без крыши не останется - Даля Андреевна это прекрасно понимала. Она постаралась отогнать тревожные мысли, да разве их отгонишь? Что будет? Что будет потом, когда он вернется оттуда? Даля Андреевна даже в мыслях пугалась этого страшного слова - тюрьма. Каким он вернется?
А может, уж лучше его женить? Конечно, Ольга Виктории Анатольевны теперь безвозвратно потеряна. А как Даля Андреевна рассчитывала на этот брак! Сколько забот свалилось бы с ее материнских плеч! Так нет, ему, видите ли, Ольга недостаточно хороша. Ему красавицу подавай. Упустить такой случай! Все так удачно складывалось.
Однажды, вскоре после возвращения из армии, он зашел к ним в магазин и произвел впечатление не только на девчонок-продавщиц, с тех пор усиленно зауважавших Далю Андреевну, но и на Викторию Анатольевну, кстати выплывшую в торговый зал. Она, не видевшая его несколько лет, остолбенела. Ах, как Даля Андреевна поняла ее материнское сердце в ту минуту! Наверное, богатое воображение Виктории Анатольевны вручило в руки этому Аполлону голубую импортную коляску с ее, Виктории Анатольевны, красивым и здоровым внуком и поставило рядом ее счастливую и похорошевшую единственную дочь.
А через две недели они были приглашены на Олечкин день рождения. В заветный час с розами (в декабре месяце!), роскошной коробкой конфет и французскими духами в руках звонили они в знакомую обитую дерматином дверь. Слишком многого ждала Даля Андреевна от этого декабрьского вечера и потому не поскупилась на подарок. Может быть, он и не отличался оригинальностью, но все было дорого и от души. С Артуром была проведена соответствующая подготовка. Да, она не красавица, но это обстоятельство никак не должно его огорчать. Напротив, это скорей положительное качество для девушки, с которой думаешь связать жизнь. К тому же она из хорошей семьи, девочка интеллигентная - английская школа, музыка, институт.
Дверь открыла сама именинница. Худенькое невыразительное лицо ее, по случаю торжественного момента без привычных очков, при виде Артура вспыхнуло готовностью к счастью. Птичьи неженские плечики ее были искусно задрапированы розовым японским трикотином, но все, что высовывалось из этого роскошного облачения, было так жалко, тонко, что Даля Андреевна невольно метнула тревожный взгляд на сына. Лицо его разочарованно вытянулось и поскучнело. Он, буркнув, сунул имениннице розы и без приглашения стал раздеваться, предоставив матери возможность блистать красноречием в поздравлениях и комплиментах.
Они прошли в комнату. Глупая, наивная девочка! И как же Виктория Анатольевна не подумала о последствиях, или уж настолько была уверена в успехе операции, негласного договора, что позволила дочери наприглашать кого попало? За столом сидели разного вида девицы, жидко разбавленные парнями.
Инстинктивное "о-о-о!" восхищенным вздохом вырвалось у всех девиц и тут же воспитанно погасло. Задевая темной шевелюрой за дверной косяк, стройный, на длинных пружинистых ногах, в темно-синем велюровом пиджаке (где, как и за сколько приобретенном - об этом надо рассказывать отдельно), стоял он на пороге, небрежно, как должное, пропуская мимо ушей вздох всеобщего восхищения. Он подсел к парням, а Даля Андреевна, расстроенная неудачным началом, отправилась на кухню помогать хозяйке. Потом, когда были произнесены первые полагающиеся тосты и все дружно застучали вилками, порушив великолепие свекольных и морковных роз на салатах, он прищуренным взглядом скользнул по пестрому ряду девиц - Даля Андреевна беспрестанно с тревогой наблюдала за сыном, - затем, по мере всеобщего захмеления, он, уже не маскируясь безразличием, останавливал многозначительный взгляд на отдельных лицах. Именинницу и все просьбы и предупреждения матери он забыл начисто, самостоятельно под хмельной рассеянный галдеж подливал себе коньяку в фужер и наконец совсем исчез куда-то. Она обнаружила его в ванной, тискающим в углу пышнотелую деваху. На попытку пресечь эту скороспелую любовь он ответил столь угрожающе и непристойно, что Дале Андреевне пришлось обратиться к девице, напомнив ей о девичьей гордости.
- А чего? А чего я делаю-то? - отговаривалась девица, поправляя сбившееся гнездо прически.
Кончилось тем, что он беспардонно вытолкал мать к гостям, а сам на пару со своей нелепой избранницей вовсе исчез куда-то.
Даля Андреевна, уронив руки, сидела за потерявшим парадность столом, не в силах даже помогать хозяйке мыть посуду, и обреченно смотрела на танцующую молодежь. В общем кругу, с лицом скучающей интеллигентки (а какое еще должно быть лицо у уважающей себя некрасивой девушки, которой предпочли другую?), вяло покачивала бедрами именинница.
В груди Дали Андреевны шевельнулось нечто похожее на жалость к этой девочке, несчастливой, несмотря на уже построенную для нее родителями кооперативную квартиру, задаренной на много лет вперед дорогими подарками, - несчастливой, оттого что никто никогда вот так запросто не умыкнет ее с вечеринки.
Так вот нелепо и ускользнуло из-под носа жилье для сына. И теперь здесь, в Лопушках, - снова неудача.
Где-то внизу послышалась возня, кряхтенье и приглушенные голоса.
Несут! Даля Андреевна забеспокоилась, словно стараясь спрятаться, оттянуть миг страшной встречи.
Дверь распахнулась. Затопали мужики, внося тяжелое.
- Вот сюда, сюда. Осторожненько. Ох! Да не потревожьте вы ее, мою ягыдку-у! - причитала, суетясь среди мужиков, Варвара.
- Даш-ш-и-ынька-а, Тонюшка-то наша-а!.. На кого нас покинула?! - взывала тетушка, обслюнявив племяннице лицо.
Дале Андреевне пришлось прикоснуться губами к темной, изборожденной морщинами, словно скорлупа грецкого ореха, теткиной щеке.
Мужики, кашляя, мялись в дверях.
- Надо бы им... - шепнула Варвара, - а у меня, как нарочно...
"Начинается", - подумала Даля Андреевна, доставая кошелек.
Ночевала Даля Андреевна в Варварином доме в одной постели с Надей. При других обстоятельствах подобный ночлег шокировал бы ее, но сегодня узкая скрипучая кровать с нервно вздрагивающей племянницей и пьяное мычание Николая за дощатой, густо населенной клопами перегородкой, оказались лучшим вариантом - рядом были живые люди.
Потрясенная страшным, неузнаваемым и вместе с тем величаво отрешенным от земной суеты видом сестры, Даля Андреевна не могла заснуть. Впервые она видела ее лицо окаменело спокойным, с закрытыми глазами, с закрытым ртом. Сколько помнила себя Даля Андреевна, всегда это лицо смеялось, разговаривало, плакало, пело. И казалось, что сегодняшнее Антонинино безмолвие обращено именно к ней, Дале Андреевне. "Что, думаешь, тебя не постигнет та же участь? Не надейся", - словно говорило лицо покойницы.
Обида на сестру за то, что она обошла ее в дележе наследства, больше не терзала душу Дали Андреевны - Варвара между делами успела сообщить, что та оставила ей по страховке пятьсот рублей. Конечно, тетушка не забыла заявить при этом, что с нее из этой суммы причитается на похороны и на памятник. Ну, разумеется, что у нее совести, что ли, нет. Конечно, она внесет сколько-то денег. Все-таки молодец Варвара, успокоила ее. Не то что эта клуша Надя. И Антонина - святой человек, никого не обидела.
Даля Андреевна заплакала беззвучно, боясь разбудить Надиного Павлика, сопевшего рядом в кроватке.
А ведь она почти на год старше Антонины. В раннем детстве только и слышала: "Тоня маленькая. Уступи ей. Ты старшая - ты должна". Так она и поступала: следила, чтоб Тонька не залезла в лужу, рассчитывалась в магазине и в кассе фабричного клуба, когда их стали самостоятельно отпускать в кино. Но и от нее, от младшей, требовалось соответственно послушание, невыпячивание перед старшей сестрой и прочее. Какое там! Нельзя, правда, сказать, что она была непослушной и строптивой, но что касалось невыпячивания... С малых лет Антонина была выскочкой. Особенно это стало заметно в школе. Вполне могла бы октябрьская Тонька подождать годик, но матери отправили их в школу в один год, в один класс, чтобы было веселей учиться. Нечего сказать, оказали услугу! Посадили их за одну парту. И началось... Идет устный счет, Тонька сидит, как на угольях, трясет перед носом учительницы рукой. И чего выскакивает? Ведь никто еще не сосчитал, и она, старшая сестра, не сосчитала. И когда пришла пора писать чернилами, сколько ни старалась Даля Андреевна (тогда еще Даша) писать, как и полагается старшей сестре, гораздо лучше, все равно у Тоньки получалось красивей и чище. Так и повелось: стала она, младшая, отличницей, любимицей Тамары Васильевны, старостой класса, а потом и комсоргом школы. Но нет худа без добра. Врожденное Тонькино легкомыслие и многочисленные нагрузки (все эти сборы, рейды и редколлегии) помогли Даше с ее упорством и одержимой страстью "догнать и перегнать" сравняться в отметках с этой выскочкой. Но с популярностью младшей сестры тягаться было не под силу. Однажды она случайно услышала обрывок разговора двух мальчишек-старшеклассников. Один из них упомянул ее имя. Она встрепенулась в радостном ожидании - не каждый день о тебе, скромной пятикласснице, разговаривают взрослые, с пробивающимися усиками восьмиклассники.
- А кто это такая? - спросил второй.
- Тоньки Васильевой сестра.
- А, я-то думал... - безразлично протянул собеседник.
Вот как! Значит, ее знают не самое по себе, а всего лишь как сестру Тоньки Васильевой?! Ну ладно, вы еще пожалеете об этом.
Но самое мучительное началось в шестом классе. Это потом, в шестнадцать-семнадцать лет все разбираются по парам. В шестом же классе все девчонки влюблены в одного мальчишку, а все мальчишки - в одну девчонку. И этой девчонкой, конечно же, оказалась Тонька. А ее, такую замечательную, такую... никто не любил! Вот тогда-то она и решила доказать им всем. Она вырастет большой, уедет учиться в настоящий, не то что эти Лопушки, город. Про нее и подавно все здесь забудут. И вот она вернется. Взрослая. Красивая. По-городскому одетая. И все ахнут. Она станет работать, ну, например, врачом. Хотя зачем врачом? Лучше она будет артисткой. Точно. И прославится, как Тамара Макарова или даже как Ларионова. И в Лопушки тогда можно будет не возвращаться. Вот еще. Нужны ей какие-то там Лопушки! Ее и так здесь все будут знать. А про Тоньку будут говорить: "Это какая Тоня Васильева? Та самая, у которой сестра знаменитая артистка?" А она будет жить в Москве, на худой конец - в Ленинграде. У нее будет красивый, умный муж, какой-нибудь профессор или генерал, не то что все эти лопушковские дядьки-пьяницы, которые и говорят-то только по-деревенски. Жить она будет где-нибудь на Красной площади. У нее будет такая квартира! Такие наряды! И она будет ездить в Париж, в Америку...
Тогда-то она и полюбила красивые индийские фильмы с необыкновенной любовью, со справедливым, всегда счастливым концом и возненавидела эту дыру, в которой выросла. А тихие провинциальные Лопушки, погрязшие в своих будничных заботах, и не подозревали, какие бури, какие шекспировские страсти кипят в душе скромной девочки.
Последний раз траурно взревели трубы, и народ, вздыхая и сморкаясь, стал медленно продвигаться к выходу. На унылом заснеженном февральском кладбище ярко рыжел свежей глиной и пестрел венками еще один холмик.
Народу на похоронах было много. Сплоченной группой держались фабричные. Выныривали из толпы посинелые от холода одинокие мужики, сиротливо дышали на руки, чутким ухом ловили позвякиванье бутылок. Очень много было старух. В глазах иных горело деловое любопытство.
- Гроб-та харошай. На фабрике, поди, делали.
- Не, Маруську, Василия жену, на прошлой неделе в таком же хоронили. Таки счас делают.
- Хорошо-о.
- Говорят, туфли на каблуку на высоком одеть хотели на покойницу-то.
- Эк, на каблуку! Это как же ей там на каблуку-то?
- Хорошо, Варька не дала.
- А Дашку-то видали? Городска стала, не здороватца.
- Это кака Дашка? Зинкина?
- Тише ты. Вон идет.
- Господи, в тулупе приехамши! Неужто у ей пальта хорошего нет?
- Дура ты. Счас в городу тулуп - сама модна одежа.
- Антонину-то хоть отпевали? - повернула разговор в прежнее русло маленькая, словно девочка-третьеклассница, бабуся. Видимо, мирская суета давно уж не волновала ее. Гробы, отпевания, оградки на могилках были ближе и милей ее сердцу.
- Как же, Варвара все и устроила.
- Варька - молодец. Дай-то бог ей доброго здоровица. Всех бы нас перехоронила по-божески. А то ведь с молодыми этими, тьфу, страмота одна.
О, как раздражали Далю Андреевну эти разговоры!
Поминки были устроены в Антонининой, теперь Надиной, квартире. Народу набилось много. Шубы, пальто с дорогими воротниками, засаленные ватники и импортные куртки не вмещались на вешалке и были горой навалены на сундуке в прихожей. А люди все приходили, оставляя на линолеуме грязные лужицы растаявшего снега.
Женщины, не поехавшие на кладбище и оставшиеся накрывать на стол, все сделали не так: колбаса и сыр были накромсаны как попало, ломтями толщиной в палец, из селедки не вынуты были кости, а зеленый лук, который Даля Андреевна привезла специально для украшения, был безжалостно растерзан по винегретам, хотя Даля Андреевна просила не трогать его. Расстроенная, она все-таки нарезала морковных звездочек и лилий из репчатого лука, но без зелени все это выглядело убого, и никто не оценил ее трудов.
Удовлетворенность от того, что после смерти Антонины ей досталось пятьсот рублей, рассеялась. Сегодня она поняла, как облапошили ее родственники. Что такое в наше время пятьсот рублей? К тому же из них надо будет выделить на памятник. А сколько она растрясла уже на эти похороны и поминки? Между тем как им достается все. Один большой ковер чего стоит! Про квартиру уж лучше не вспоминать, не расстраиваться. А мебель, а "Зингер"? Ну уж извините, дорогие родственники, но поделиться вам все-таки придется. Сегодня уж ладно, но завтра она выскажет им свои соображения.
Варвара полновластным полководцем летала из кухни в комнату и обратно. Подавала блюда, рассаживала гостей, руководила. Надя, напротив, не чувствовала себя хозяйкой, сидела в сторонке, отрешенная, с подурневшим осунувшимся лицом, жадно ловила разговоры о своей любимой тете Тоне.
"Притворяется, - подумала Даля Андреевна. - Строит из себя убитую горем родственницу. Сама рада небось, что так получилось: квартира, словно с неба упала, да еще со всей обстановкой".
