При малейшей попытке развеселить их и сделать откровенными они угодливо улыбались и отвечали уклончиво и осторожно. Скрытность со мною была их непреклон-ным правилом. Подобные отношения, смешанные с чувством невольной, затаенной зависти ко мне, делали их присутствие тяжелым и скучным.
Две из них были дочери известной уже Арины Степановны, существа бледные и бесцветные; третья, Маша Филиппова, личность более замечательная, со смуглым, худощавым личиком, с прекрасными черными глазами, полузакрытыми густыми длинны-ми ресницами, с тонкими губами, сжатыми постоянною и какою-то неопределенною улыбкой, с выдавшимся вперед слегка заостренным подбородком, с манерами вкрадчивыми, не лишенными своего рода кокетства. Ей было двадцать четыре года; она нередко гостила у родных в уездном городе, а после отъезда Лизы - часто и у нас, была довольно развязна и смела. Вообще, вся физиономия ее обращала на себя внимание, но, как мне казалось, никогда не могла внушить доверия. Название "цыганочка", втихомолку данное ей почти общим голосом, шло к ней как нельзя более.
При появлении незнакомого молодого человека глаза ее любопытно сверкнули и щеки вспыхнули легким румянцем. Лишь только он приблизился ко мне, как она, взяв под руки дочерей Арины Степановны, отошла в сторону и шла вдали до самого дома, громко разговаривая и смеясь, что заставило Данарова несколько раз посмотреть в их сторону.
Через несколько минут гостиная тетушки наполнилась, и Федосья Петровна засуетилась за самоваром. Тут я пригласила девиц в сад, где еще целы были качели, устроенные тетушкой для потехи моего недавнего детства.
Митенька в качестве любезного кавалера стал усердно работать своими мощными руками, раскачивая трех девиц, усевшихся на узенькую дощечку. Поповны помогали ему в надежде, что дойдет очередь и до них. Машенька, считавшаяся первою певицей в околодке, затянула звонкую русскую песню; все общество подстало к ней и составило хор, который хотя и не отличался музыкальным искусством, но и не терзал уха фальшивыми нотами.
Едва только показался Данаров в густой рябиновой аллее, как голос запевалы пресекся и прочие невольно умолкли.
- Не я ли помешал вашему пению? - сказал он, подходя к Маше, успевшей сойти с качелей.
- Уж какие мы певицы, - отвечала она, немного жеманясь и оправляя платье.
- Не верьте-с, - сказал Митя, - у них голос очень хорош…
- Вы хотите, чтоб я ушел? - сказал ей Данаров.
- Зачем же уходить? будто уж без песен нельзя?
- Нельзя ли спеть?
Я присоединила мою просьбу к просьбе Данарова. Маша отвечала мне: "Да извольте, пожалуй!" - и затянула, наклонив голову и потупив глазки:
Леса, поля густые, зеленые луга…
В ее напеве была странная смесь простонародного с искусственным и дикая грусть, не лишенная прелести, невольно захватывала душу при звуках этого чистого, звонкого голоса. Я взглянула на Данарова. Он стоял неподвижно у столба качелей; последняя тень румянца сбегала с лица его; глаза будто стали темнее и глубже.
- Как это действует на душу! - сказал он.
- Что? - спросила я.
- Песня.
- А певица?
- И певица… а на вас?
- И на меня тоже…
- Что то же? певица?
- Не угодно ли покачаться? - спросил нас Митя.
- Садитесь, Евгения Александровна, - прибавила Маша,- Не угодно ли и вам? - обратилась она к Данарову.
Я отказалась. Данаров сел на качели и пригласил Машу.
Не то беспокойство, не то грусть, не то досада скользнули у меня по сердцу; но в ту же минуту мне стал смешон такой каприз чувства. Я улыбнулась невольно. Маша и Данаров мелькали перед моими глазами, будто призраки; белое кисейное платьице Маши развевалось точно облако, и мне показалось, что вот сейчас они поднимутся на воздух и исчезнут в пространстве… Но они не исчезли и сошли на землю.
У Данарова от непривычки к качелям кружилась голова. Он сел на траву.
- Сядем и мы, - сказала Маша, и мы сели в кружок. Качели находились в конце широкой аллеи, прозванной нами с Лизой долинкой. Эта долинка была местом наших общественных увеселений; здесь мы, бывало, в Семик и Троицын день, с позволения тетушки собрав дворовых и горничных девушек, пригласив заранее ту же Машу Филиппову и дочерей Арины Степановны, завивали венки, затевали хороводы и горелки и завтракали в саду, что казалось нам верхом увеселения.
Горелки были для нас почти то же, что олимпийские игры для греков. Здесь каждая старалась превзойти своих соперниц в быстроте бега, в уменье поймать для себя пару. Бегать я считалась мастерицей и в былое время гордилась этим.
Я заговорила с Данаровым, сидевшим между мной и Машей, о моем прошедшем детстве со всем эгоизмом ребенка, рассказывающего взрослому о своих куклах. В половине речи я спохватилась и поспешила кончить рассказ.
Вероятно, улыбка выразила мою мысль, потому что он сказал мне:
- Вы думаете, это не интересует меня?
- Я в этом уверена.
- Ну, как хотите, - возразил он, и брови его нахмурились. Это выражение досады, почти гнева, подействовало на меня так странно, так магнетически, что я на минуту смутилась, сама не знаю отчего.
В это время Катерина Семеновна, самая молодая и веселая дама из оставшихся в гостиной, соскучившись сидеть на одном месте, приближалась к нам, вея своим пестрым шарфом, надушенным мускусом.
Я встала и быстро пошла к ней навстречу. Катерина Семеновна поцеловала меня, назвала ангелом и, обвив рукою мою талию, подошла со мной к оставленному мною кружку.
Катерина Семеновна была несчастлива в супружестве, терпела по временам нужду; но умела так беззаботно перемешивать слезы со смехом, песни с горем; сохраняла, несмотря на свои сорок лет, такую юность души и характера,- юность, в которой не было ничего вынужденного, придуманного, начало которой было в ее натуре, а не в смешном желании казаться моложе. И потому, когда она присоединялась к молодежи, пела или бегала в горелки, никому не приходило в голову сказать: "Ну под лета ли ей?" - как говаривали иногда об одной помещице, незнакомой с нами, которая белилась и румянилась и танцевала у знакомых со всеми притязаниями пленять и блистать… Катерина Семеновна пела и веселилась и имела право применить к себе слова поэта:
Ich singe, wie der Vogel singt*.
Она была очень моложава на лицо. Рыжеватые волосы вились от природы, но она тщательно приглаживала их и позволяла выбегать только двум тоненьким локончикам за ушами. Она берегла свой пестрый шарф и приданые платья; любила приодеться не для того, чтоб нравиться, а для того, чтоб соседки сказали: "Какая ты сегодня нарядная!".
История ее жизни была грустная: она воспитывалась в доме одной богатой помещицы, которая, чтобы избавиться от лишней заботы, постаралась выдать ее замуж за одного из мелкопоместных дворян в нашем соседстве, и он, в чаянии будущих благ от воспитательницы своей жены, считал себя счастливым женихом. Благодетельница Катерины Семеновны дала ей в приданое несколько старых платьев из своего гардероба, пуховик и две подушки да тем и заключила свои милости… Заботы супружества рано захватили поток ее молодых надежд и удовольствий, придавили развитие ее понятий и оградили ее печальным, тесным кругом, безвыходность и бесцветность которого помогал ей выносить беззаботно веселый характер и тот же застой развития; но гораздо более и надежнее помогала уверенность, что уж так Богу угодно. На этом краеугольном камне крепко и твердо стояли почти все окружавшие меня лица, борясь с житейскими невзгодами, как со злом, столь же необходимым в жизни, как ненастные дни и зимние метели в природе.
____________________
*Ich singe, wie der Vogеl singt - Я пою, как птица (пер. с нем.)
- Да что же вы, барышни, хоть бы песни пели или играли бы как-нибудь, а то сидят, как кукушки, и носики повесили.
- Да запевайте, Катерина Семеновна, - отвечала ей Маша.
Катерина Семеновна запела: "Не белы снеги" - тонким, немного визгливым голосом. Маша и поповны подтягивали ей.
- Ну, теперь хоть в горелки бы, что ли, - сказала она, кончив песню. - Вот и этого барина надо растормошить, - прибавила, она, указывая на Данарова. - Нет уж, батюшка, попали к нам, так нечего делать, прошу не отставать; у нас попросту.
- Я очень рад, будьте моею парой, - сказал он.
- Ну уж что я вам за пара! вы выбирайте молоденьких; уж что вам ловить таких старух, как я!
- Разве вы старуха?
- Да уж не молоденькая, только на лицо-то молода, да характер у меня такой веселый: на свет с таким родилась.
- Что ж? это счастье. Вы и при горе меньше страдаете, чем другие.
- Ах, Николай Михайлыч! ведь веселье да песни всякий разделит, а поди-ка с горем-то к чужим людям, помочь не помогут, а только надоешь; так я и благодарю Бога, что у меня такой характер. Поплачу дома, а как в люди, так ровно и все прошло… Зато куда ни покажусь: Катерина Семеновна, песенку спой; Катерина Семеновна, игры затей; ты у нас разгула, ты нам соловей… А поди-ка с длинным-то лицом - всякий отвернется.
Пары уставились. Кавалером моим был Митя; горела Маша, но она скоро поймала Катерину Семеновну, и Данаров остался гореть.
С невольным и странным чувством страха я летела стрелой по мягкому дерну; за мной с ожесточением гнался Данаров. Митя довольно неповоротливо поспешал ко мне на помощь; я, как могла, ободряла его словами и жестами. Наконец, чтобы сократить круг, я бросилась в середину пихтовой рощицы, зацепилась платьем за сухую ветку и осталась неподвижно во власти моего преследователя. Смешно вспомнить, но какое-то томитель-ное чувство овладело мной на мгновение; чтоб скрыть это, я рассмеялась, подавая руку Данарову, и присоединилась к играющим.
Мы сели на траву позади всех.
- Все ваши усилия убежать от меня остались напрасны, - сказал он, - и стоило ли так долго мучить и себя, и меня?
- Напротив, это очень весело; и если б не досадная ветка, поймать бы вам меня.
- Ну что ж из этого? Я устал и не буду больше бегать.
- Я тоже устала.
- А, может быть, ветка играла роль судьбы, - сказал он. Я засмеялась, что, как мне показалось, не совсем было приятно ему.
Горелки, кончились. День вечерел; гости собрались домой. Мы возвратились в комнаты.
Когда кончилось прощанье гостей с тетушкой, Данаров тоже взялся за шляпу.
- А вы что так торопитесь? - сказала ему тетушка, - еще рано; им идти пешком, оттого я их и не удерживаю. Если вам не скучно, сделайте нам удовольствие, останьтесь, вечер прекрасный.
Данаров поблагодарил и остался. Маша осталась ночевать у нас.
Вечер в самом деле был прекрасный, так что даже для тетушки вынесли кресло на балкон. Мы с Данаровым, Маша, Катерина Никитишна и Марья Ивановна поместились на ступеньках.
Сквозь сеть деревьев алела заря; легкий туман подымался в аллеях; из цветников неслась струя благовонного воздуха. Было столько неги и прелести в полудремлющей природе, столько страстного упоения в песне соловья, что можно было забыться и поверить вечности счастья, любви и молодости.
- Экая благодать! - сказала Катерина Никитишна, - что за погодка стоит! с сенокосом без горя управимся.
- Не худо бы дождичка, - промолвила Марья Ивановна.
- Не худо бы, конечно, да ведь росы большие, - травку-то и поправляют. У вас где косят, родная? - спросила она тетушку.
Зашел разговор о хозяйстве и других близких к нему предметах.
А сад между тем темнел да темнел; глубина аллей становилась беспредельнее: какая-то притягательная сила лилась из этой глубины и мрака; одни кусты воздушных жасминов, облитые белыми цветами, стояли, как привидения, под тенью густых лип и будто призывали меня, распространяя в тишине свой раздражающий запах.
Я не утерпела и сошла с балкона, чтобы нарвать букет. Маша последовала за мной. Вскоре подошли к нам и Марья Ивановна с Данаровым. Маша сорвала цветок и приколола к платью.
- Какие цветы любите вы больше? - спросил ее Данаров.
- Незабудки, - отвечала она, - и эти люблю: так хорошо пахнут. А вы какие любите?
- Не скажу, - отвечал он.
Она засмеялась своим тихим, будто сдержанным смехом.
- Разве это секрет? - сказала она.
- Именно секрет.
- Да какой же тут секрет? не понимаю. Вот я люблю незабудки, так и говорю, что люблю.
- А вот видите ли что? я теперь уж знаю ваш вкус, ваши мечты и многое могу угадать из тайн вашего сердца.
- У меня нет никаких тайн сердца, да и угадать вы не можете. Мое сердце нельзя скоро угадать.
- Попробую.
- Понапрасну будете трудиться.
- А вот я уж знаю, что голубые глаза часто видятся вам во сне.
- Вот и не угадали! - и она опять засмеялась.
- Ну так черные.
- И не черные… никакие!
- Неужели вам не нравятся или не нравились никакие?
- Мало ли хороших глаз на свете!
- Так вы никогда не были влюблены?
- Никогда.
- Вы говорите неправду.
- А может быть и правду.
Мы пошли по аллее. Марья Ивановна нашла, что в саду сыро и воротилась на балкон.
- Маша, вы говорите неправду, - сказала я, - верно, вы были влюблены.
- А вы сами, Евгения Александровна? Этот вопрос смутил меня; я не отвечала.
- Желал бы я послушать, как вы говорите неправду, - сказал мне Данаров.
- Я не доставлю вам этого удовольствия.
- Молчание - знак согласия, - смело сказала Маша.
- Знак очень двусмысленный, - отвечала я.
В это время испуганная стая галок шумно поднялась над нашею головой и полетела на другое место. Маша вскрикнула и в страхе схватила руку Данарова.
- А вы не испугались? - спросил он меня.
- Нет, я так часто гуляю здесь одна по вечерам, что уж привыкла к таким неожиданностям.
Мы поворотили к дому.
- Запах от этих цветов слишком силен; у вас разболится голова, - сказал мне Данаров, - дайте, я донесу.
Я подала ему цветы; принимая их, он слегка коснулся моей руки, и будто огненная струя пробежала по всему существу моему.
Мы уже снова стояли перед жасминовым кустом против балкона. Данаров попросил позволения нарвать для себя жасминов; когда в руках у него были оба пучка цветов, он подал мне тот, который сам нарвал.
После ужина он уехал.
Когда мы пришли в нашу спальню, Маша подошла к зеркалу и с какою-то особенною негой прищурила свои глаза и поправила волосы.
- Я думаю, вы скучаете, Евгения Александровна; все одни да одни, - сказала она.
- Да, иногда скучно… А вы редко скучаете?
- Дома-то скучно, а как в городе, у родных гощу, там весело. А здесь ужасно скучно. Маменька все охает: бедность, недостатки; братья надоедают, шалят.
- Выходите замуж, Маша, - сказала я.
- Да за кого? женихов-то нет. За бедного выйти, что хорошего? а с состоянием ищут приданого; ведь нынче все на интересе. Вы почем платили за эту кисею?
- Не знаю, это тетушка у разносчика купила.
- Хорошенькая. Я хотела на прошлой неделе купить себе голубой, да денег не было… Как хорошо пахнут! - сказала она, подходя к цветам, поставленным в стакан с водою. -Николай Михайлыч и себе такой же пучок нарвал. Видно, он охотник до цветов. Он у вас часто бывает?
- Всего два раза был.
- Какой он веселый, не гордый и собой недурен. Какую это вы книжку читаете? французскую? хороша?
- Да, хороша. Тут описано, как одна девушка из простой мещанки сделалась знатною дамой.
- И это правда?
- Правда.
- Вот счастливица? такое счастье редко бывает.
- А бывает.
- Нам такого счастья не будет… - сказала она, распуская свои длинные черные волосы.
- А как знать, Маша? может быть, вас ожидает прекрасная участь.
- Уж какая моя участь! - проговорила она со вздохом. - Да вы уж легли, Евгения Александровна?
- Да, потрудитесь отворить окно.
- Ведь комары налетят.
- Опустите кисею.
- А свечу погасить?
Она подошла ко мне вся в белом. Смуглое лицо ее так резко выдавалось из оборок спального чепчика; глаза горели двумя яркими звездами; тонкие губы полураскрылись и выказывали ряд жемчужных зубов; тонкие стройные руки были обнажены; она казалась мне прекрасною; но в этой красоте было что-то колючее и одуряющее, как в ядовитом запахе тропических цветов… В одно время хотелось и смотреть, на нее, и закрыть глаза.
- Прощайте, покойной ночи, приятных снов! - сказала она, наклонясь поцеловать меня. - Какие вы беленькие, хорошенькие! А я-то! - продолжала она, подходя со свечой к зеркалу, - точно муха в молоке!
- А глаза-то у вас, Маша, - прелесть!
- Да ведь уж только глаза-то и есть порядочного. Покойной ночи, Евгения Александровна!
VII