VIII
Жизнь моя очень оживилась. Лиза, муж ее и брат, сопровождаемый Марьей Ивановной, являлись каждый день по желанию тетушки к утреннему чаю и оставались у нас до позднего вечера.
Молодые люди нравились старушке; она с участием следила за их веселым разговором, улыбалась на их шутки, с удовольствием слушала пение Федора Матвеевича; иногда вторил ему неудачно брат его, у которого, как говорил Федор Матвеевич, к пению была охота смертная, да участь горькая. Александр Матвеевич не обижался, а смеялся вместе с другими, иногда только в отмщение сбивал с толку Федора Матвеевича в середине какого-нибудь романса. Молодые люди полюбили тетушку без памяти и наперерыв старались угождать ей. Старушка баловала их в свою очередь: заказывала любимые кушанья, подарила им тонких домашних полотен. Она немало радовалась и тому, что мне весело.
К Лизе я снова начала привязываться. Надо сказать правду, замужество переменило ее к лучшему. То, что прежде казалось в ней холодностью, перешло теперь в спокойную рассудительность. Самая строгость ее к сердечным порывам смягчилась. Цель жизни была достигнута; любовь мужа и доверенность его к ней делали ее счастливою, следовательно более доверчивою, хотя все еще природная скрытность иногда брала у нее верх; но странно то, что вместе с тем скрытность других раздражала и отталкивала ее.
Несмотря на то, что я была сердита на Данарова, мысль моя нередко уносилась в Заведово и следила за его хозяином. По временам я прислушивалась к каждому шуму и снова ждала его, хотя не прошло трех дней после последнего его посещения.
В продолжение этого времени Александр Матвеевич был у него и, возвратясь, назвал его чудаком, хандрой, скептиком.
- Да он просто не умеет пользоваться жизнью, - сказал он, - покойный старик совсем испортил и раздражил его своею скупостью… И теперь он не может еще опомниться. Бедняжка терпел столько нужды, должен был занимать, отказывать себе во всем, и теперь он как будто мстит судьбе за прошлые страдания, не берет от нее ничего. Живет в пустом старом доме, не доставляя себе никаких удовольствий, никакого комфорта. О, если б у меня было такое независимое состояние!
- А, может быть, он так же скуп, как отец его, - сказала Лиза.
- Кто его знает! - почти с горечью сказал Александр Матвеевич. - Не такой был он прежде…
- Однако он обошелся с вами по-дружески? - спросила я.
- Да, только тяжело видеть в нем это мертвое равнодушие к самому себе, это отсут-ствие молодости и откровенности. Какое-нибудь тайное, большое горе довело его до этого!
- Не влюблен ли он в кого-нибудь безнадежно? - сказала Лиза.
На другой день, в 11 часов утра, я одна ходила в саду; гости только что встали (что я узнала от девушки Марьи Ивановны, пробежавшей мимо забора сада), потому что накануне просидели очень долго, не желая терять чудных часов теплой летней ночи. Мы с тетушкой напились чаю одни и ждали их только к завтраку.
Поворачивая из одной аллеи в другую, я увидела Данарова, который шел мне навстречу. Он поздоровался со мной холодно.
Я не решалась заговорить с ним, и мы оба несколько минут ходили молча.
- Прекрасно! - наконец сказал он, теряя терпение, - прекрасно! Влюбиться в первого попавшегося мужчину, в ничтожество, в семинариста; обрадоваться ему - драгоценному подарку судьбы и бросить свое сердце в лужу грязи! Влюбиться! Как вы еще в колыбели не влюбились в кого-нибудь?
При первых словах страшный порыв негодования и досады закипел у меня в душе; но через минуту слова Данарова показались мне бредом горячечного, а под конец до того смешными, что я сперва отвернулась, чтоб скрыть улыбку, потом расхохоталась.
Это его, по-видимому, озадачило и прохладило.
- Смейтесь, смейтесь! - сказал он уже скорее печально, чем раздражительно, - если б вы могли заглянуть в мою душу, у вас не достало бы сил смеяться; вы не смотрели бы на меня этим спокойным, наблюдающим взором; то, что теперь вам кажется непонятным, имеет глубокое и правильное основание в моем сердце.
Я решилась молчать до последней невозможности и стала обламывать сухие ветки с куста сирени.
- Вы в самом деле не намерены сегодня говорить со мной ни слова? - сказал он, подходя ко мне.
- Что вам угодно? - отвечала я.
Он порывисто сломил свежую ветку. Я осмотрела ее с сожалением, отбросила и пошла домой. Он последовал за мной.
- Сегодня расцвел куст белых роз, - сказала я ему, - если вы не будете ломать его, я вам покажу.
- Не буду, - отвечал он, улыбаясь тихо и грустно, безо всяких признаков гнева.
- Данаров! - сказала я ему строго и печально, - вы должны извиниться.передо мной; вы оскорбили меня самым странным и неприличным образом.
Он схватил мою руку и крепко прильнул к ней губами.
- Генечка! - проговорил он с увлечением, - разве вы не видите, что любовь к вам сводит меня с ума!..
Он весь изменился: его лицо, озаренное страстью, было прекрасно; в голосе звучало все, что было нежного и любящего в душе человека…
- Генечка, - продолжал он, - неужели и теперь вы не скажете мне ничего утешительного!
- Что сказать? - отвечала я, взволнованная до глубины души. - Нужны ли слова?
- Желал бы я знать одно, - сказал он, снова овладев моею рукой, - любит ли меня, хоть немного, эта упрямая девушка Евгения Александровна? И не думает ли еще она о своем прежнем обожателе?
- Желала бы я также знать, что этот несносный Данаров, влюблен ли еще в ту женщину, которая писала ему такие страстные записочки?
Он улыбнулся и, бросив на меня горсть листов белой розы, сказал:
- Он никогда не любил ее истинно. А вы?
- Это было такое светлое, тихое чувство, что я вспоминаю о нем без раскаяния, с благодарностью…
- От души желаю, чтоб провалились сквозь землю все семинаристы на свете! - сказал он.
- Это от того, что вы теперь гораздо более заняты собственным чувством, нежели моею особой.
- Это сказано зло, но несправедливо…
В эту минуту на балконе раздались голоса.
- Боже мой! - сказала я с испугом, - уж все собрались, пойдемте туда. Ах, Николай Михайлович! - прибавила я, -грех вам было так подкрадываться к моему сердцу, опутать и смутить его до такой степени…
Ясность его духа мгновенно исчезла.
- Ради Бога, Евгения Александровна, одно слово: любите ли вы меня? - сказал он тревожно.
- Разве вы не видите? - отвечала я и выбежала в калитку сада.
Прежде нежели я присоединилась ко всем, я зашла в мою комнату. Голова моя кружилась, сердце било тревогу, какой-то теплый, радужный туман покрыл все предметы. Все мои холодные, благие решения исчезли - я люблю его! Я чувствовала, что все сомнения, все представления рассудка не могли дать и капли того счастья, которое охватило меня теперь, когда я верила, любила, когда образ его стоял передо мной, закрывая собой и прошедшее и будущее моей жизни…
Да, я любила его! Его слова, его голос проливали на меня неведомое наслаждение; сладостный трепет проникал меня при мысли, что я снова увижу его, и никто из них не будет знать, что десять минут назад этот самый Данаров, который так лениво, так холодно говорит с ними, сказал мне, что он любит меня, что он думает только обо мне, замечает только меня…
Вместо того чтоб спешить к гостям, я сидела у окна в моей комнате и повторяла сердцем все, что случилось со мной в то утро… Притом же широкий двор, пролегавшая через него дорога, бревна, приготовленные для постройки флигеля, кухня, баня, худой забор, колодец с двумя покривившимися столбами, между которыми на перекладине качалась бадья, - все это казалось мне так мило, так ново, что я решительно не имела желания встать с места и идти слушать человеческие голоса, чуждые тайне моей души, видеть людей, с которыми в настоящую минуту у меня не было ничего общего.
И долго бы просидела я так, если б мускулистая рука не ухватилась за подоконник и вслед за тем не упал на мои колени пучок полевых цветов и несколько веток смородины.
Я догадалась, что это Митя воротился с охоты.
У него была страсть удивить и напугать нечаянностью своего появления, и потому он часто, уходя, назначал позже срок своего возвращения, подкрадывался незаметно, чтоб предстать вдруг изумленным зрителям, и был совершенно счастлив, когда появление его встречалось криком невольного испуга. Марья Ивановна и Катерина Никитишна чаще всех доставляли ему это удовольствие: иногда в средине какого-нибудь страшного рассказа первая, повернувшись в сторону и увидав в дверях безмолвную и неподвижную фигуру своего сына, которого воображение ее, настроенное на чудесное, никак не позволяло ей узнать с первого раза,- вздрагивала и неистово вскрикивала, заражая своим страхом Катерину Никитишну, а нередко и меня.
Итак, я легко догадалась, что пучок цветов был брошен Митею.
- Не прячьтесь, не испугали, - сказала я, подбирая цветы и выглянув за окно, где стоял Митя, притаившись у стены.
- Посмотрите-ка, сестрица! - сказал он, махая передо мной большою убитою птицей, которую держал за одно крыло, - глухарь, да славный какой! В Заказе убил, их там много. Вы бывали ли в Заказе когда-нибудь?
- Можете себе представить, никогда! ведь это не так далеко?
- Ну, версты две будет. А что за лес! чистый, дерево к дереву. Уж понравился бы вам. Белых грибов много, сухарок, ягод. Вот бы когда всем, компанией, туда собраться…
А что, Митя, прекрасная мысль! как бы это устроить?
- Так что ж, можно: маменьку подговорить да сестру. Да вот она, легка на помине.
- Здравствуй! Помилуй, что ты пропала? - сказала Лиза, войдя ко мне. - Это она с Митей любезничает.
- Чего ты не выдумаешь! - отозвался тот, скромно краснея.
- А он и покраснел!
Лиза расхохоталась и принялась дразнить бедного Митю.
- Так вот как! я не знала, это новость! Генечка тебе голову вскружила! браво, братец, браво! То-то он ей и цветы приносит, и ягоды… Ай да Митя! - говорила она, как-то особенно растягивая каждое слово, и таким тоном, от которого в самом деле немудрено было покраснеть бедному Мите. Так учитель говорит ученику, пойманному в шалости; "Прекрасно, очень хорошо!".
- Ну что ты его мучишь понапрасну? - сказала я Лизе, когда Митя, который сперва застенчиво отшучивался, наконец рассердился и неровными шагами отправился в кухню передать повару убитого глухаря.
- Полно, пожалуйста, он радехонек… Я по себе знаю; бывало превесело, когда кем-нибудь дразнят; хоть и сердишься, а все весело…
- Помилуй, это произведет принужденность в обращении.
- Ну что за важность! да пойдем туда. Данаров здесь давно.
- Я видела его.
- Зачем же ты удалилась?
- Замечталась здесь, а потом с Митей болтала.
И она увела меня с собой.
- Генечка, так не делают, - сказала мне тетушка, встретясь с нами в комнате, смежной с гостиной, - гостей одних не оставляют; это неловко и невежливо.
- Вот тебе и выговор, - сказала Лиза.
Но я находилась в таком состоянии духа, что меня было трудно огорчить или рассердить.
- Соберемтесь когда-нибудь в Заказе пить чай, - сказала я Лизе, подходя к гостиной.
- Прекрасная мысль! - отвечала она, можно устроить это вроде пикника. Назначим день и пригласим Николая Михайловича.
Намерение наше принято было всеми с удовольствием, только исполнение его по случаю сомнительной погоды отложено было до послезавтра. Но погода, как назло, портилась все более; ежедневные дожди больше недели держали нас дома.
Федор Матвеевич с братом играли в шахматы; Лиза с тетушкой, матерью и Катериной Никитишной сидели за преферансом. Данаров бывал у нас почти каждый день. Его хандра, его раздражительность часто наводили печальную тень на мою любовь. И теперь, когда он знал, что любим глубоко, он не переставал мучить меня подчас мелочными капризами, желчными выходками, перемешивая их с пламенными выражениями страсти.
Лишнее слово с Александром Матвеевичем вызывало у него вспышку незаслужен-ной ревности, веселая улыбка на лице моем была предметом иногда самых горьких укоров в эгоизме и спокойствии с моей стороны, тогда как он страдает, тогда как он подавлен гнетом самых безрадостных сомнений. Его бесила невозможность оставаться со мной наедине, бесила дурная погода, бесила даже самая любовь его ко мне… Он жаловался на мою осторожность, преследовал названием малодушия мои старания скрывать чувство от посторонних.
Он бросал меня попеременно от досады к грусти, от блаженства быть любимой к тоске разочарования, он томил, дразнил мое сердце с неподражаемою тиранией, и в то же время умел заставить любить себя страстно. Чего хотел он? Чего требовал? Я теряла голову.
Наконец выдался ясный денек, в который положено было отправиться после обеда в Заказ. К Данарову послали с утра записку просить его обедать.
После завтрака мы все, кроме тетушки, занятой хозяйственными распоряжениями во внутренних комнатах, собрались в гостиной и толковали о предстоявшей прогулке.
- А вы, маменька, с нами? - спросила Лиза Марью Ивановну.
- Ну нет; ведь это далеко, я устану, - отозвалась Марья Ивановна, - да и шутка ли забраться туда сейчас после обеда.
- Вы приезжайте после, в экипаже Данарова, вместе с чаем и другими припасами.
- Мы едем в Заказ! - сказала я весело входящему Мите.
- И я с вами, - отвечал он.
- Да уж как тебе не с нами! - вмешалась Лиза. - Генечка идет, а ты останешься, возможно ли это?
- Сестра! ты опять! - сказал он почти грозно. Это обратило на него общее внимание; Лизу поддерживали Федор Матвеевич и брат его. Один только Данаров не преследовал Митю. Он сидел молча и задумчиво чертил карандашом по листу бумаги.
- Вы рисуете? - спросила я его.
- Когда-то рисовал, только очень давно.
- Нарисуйте что-нибудь.
Он взял чистый лист и в непродолжительном времени искусною рукой набросан был ландшафт: по крутому берегу, кое-где усеянному мелким ельником, вилась дорога; вдали, на возвышенности, виднелись крыши строений, из которых резко выдавался большой барский дом с полуразрушенным бельведером. Данаров сумел дать особенный запустелый вид этому зданию. Оно стояло в тени. Ни струйки дыма из белых труб его, тогда как другие домики топились, и свет падал на их окна.
Между тем, пока рисунок переходил из рук в руки, на другом листе бумаги под карандашом Данарова явилось смеющееся лицо Марьи Ивановны. Сходство было разительное.
- У вас талант, Николай Михайлович, - сказала я, подходя к нему, - и вы…
- Что я? - подхватил он, - зарыл его в землю?.. До таланта далеко. Талант подавит все мелочные желания, все фальшивые стремления и увлечет человека к его назначению, даже против всех усилий его воли… Талант - то же, что страсть, неудержимая, неодолимая!..
- Неужели вы думаете, что страсть не может быть уничтожена ни силою воли, ни обстоятельствами? А время? Разве не ослабляет оно всего? притом же у судьбы есть такие средства, против которых не устоит никакая страсть. Замучит человека, исколет булавками, если не сладит с ним большое горе.
- Что вы называете большим горем?
- Те бури жизни, которые набегают на вас мгновенно и шумно; потери, несчастья, которых не нужно ни таить, ни объяснять, в которых всякий принимает участие, где нет места ни обвинению, ни суду людскому.
- А все прочее, по-вашему, малое горе?
- Малое в отношении к людскому участию.
- Да стоит ли хлопотать о нем? Разве не довольно с нас участия того, кого мы любим, кто понимает нас? Я знаю, что заставить друга погоревать, пострадать нашим горем доставляет хотя горькую, но высокую отраду… По степени этого страдания узнается сила его любви… Вот отчего мне тяжело твое веселье; вот отчего я мучу тебя моими сомнениями… - продолжал он вполголоса, заметив, что нас не слушают. - Я желал бы сделать тебя счастливою только моим счастьем; но думать, что ты обойдешься без меня, эта мысль давит меня!..
- Друг мой! ты можешь быть доволен: мое счастье связано с твоим, мое спокойствие улетело…
- О моя милая, не обвиняй меня! у меня вся надежда на силу любви твоей, и эта надежда кажется мне обманчивою!.. Ты опутана такими крепкими сетями ложных поня-тий; я боюсь, что страх людского суда вскоре станет между нами неодолимою преградой.
Вместо ответа я посмотрела на него с тоской, желая понять все, что казалось мне в любви его темным и загадочным…
- Неужели ты не веришь? - продолжал он с каким-то отчаянием.
- Чему должна я верить?
- Тому, что живет здесь, в моем сердце - любви моей, Генечка!
- А что же, если не это, дает мне силы выносить тяжелые минуты безнадежности?
- Когда голодный волк душит овечку, его проклинают, а виноват ли он, судя по истинному порядку вещей?.. Простишь ли ты человека, - прибавил он после некоторого молчания, - у которого причиной вины была одна только любовь к тебе?
- О, конечно; но все же лучше овечке не заходить в лес и быть поближе к пастухам.
И я отошла со стесненным сердцем к игравшим в шахматы Федору Матвеевичу и брату его.
- Вы умеете играть в шахматы? - спросил меня Федор Матвеевич.
- Нет, поучите.
- С удовольствием. Вот видите, - продолжал он, расставляя выточенные из кости старинные фигуры, где ферязи представляли рыцарские головы в шишаках, пешки - миниатюрных вооруженных воинов. - Вот видите, это король, здесь королева, здесь офицеры или ферязи и так далее. Здесь великая наука жизни, уроки, как избегать ухищрений врагов, отражать их нападения, главное, предвидеть их, выпутываться из стесненных обстоятельств и выходить из боя победителем.
- А я, - заговорил Александр Матвеевич, - часто на месте короля воображаю молодую девушку: ряд крупных фигур представляет родных и знакомых, ряд мелких - всю прочую житейскую сволочь. Все они стараются изо всех сил предохранить ее от искушений молодости, оградить от влияния первого, по их мнению, врага ее - мужчины; они хлопочут, суетятся, перебегают с места на место; она сама, хотя действует лениво и медленно, а все-таки помогает им вследствие неизбежных законов приличия. Но, увы, все труды, все старания рано или поздно кончаются неизбежным шахом и матом…
- Неужели неизбежным?
- Конечно, бывают исключения; иногда обе партии остаются ни при чем. У хороших игроков это редко случается.
- Вы хороший игрок?
- Не совсем, иногда делаю неверные ходы.
- А что, пойдем мы в Заказ? - спросила Лиза, входя.
- Непременно.
- Кажется, дождя не будет, - сказала она, подходя к окну,- ветер разнесет облака. Что вы еще рисовали? - обратилась она к Данарову. - Ах, Боже мой, что вы сделали! Посмотри, Генечка, он зачеркал и затушевал свой рисунок, так, что ничего не видно.
В это время пришла тетушка и пошла к обеду, ласково пригласив нас следовать за нею.
Во время обеда пришла Анна Степановна с одною из дочерей и Маша Филиппова. Они уже пообедали дома, потому что их утро начиналось очень рано.
- Вы не устали, Маша? - спросила я ее после обеда.
- Нет, а что?
- Мы надумали идти в лес и даже пить там чай.
- С удовольствием. Мы совсем не устали. Далеко ли прошли - двух верст не будет. Я ведь к вам от Арины Степановны; я у них сегодня ночевала. Катя! вы пойдете? - обратилась она к дочери Арины Степановны. Та изъявила свое согласие.
- Николай Михайлович с вами? - спросила меня Маша.
- Давеча он хотел идти с нами. Маша засмеялась.