- Нет, мой друг, молодой человек не станет даром ездить так часто в дом к старухе, у которой живет молоденькая девушка. По крайней мере, в мое время так бывало. Не для меня же или не для Марьи Ивановны приезжает он. Или он хочет свататься к тебе, или только поволочиться за тобой для своего развлечения.
- Тетушка!
- Ты еще так неопытна, так доверчива, что это кажется тебе невероятным. А я пожила на свете и могу уже здраво судить об этих вещах; на своем веку видала этому примеры. Видала, как и клятвы, и обещания мужские разлетались прахом… Потому, друг мой, я обязана предостеречь тебя. Я стара, не могу замечать за вами; будь же осторожна, и пока не будут ясны его намерения, смотри на него, как на злейшего врага твоего счастья и нашего общего спокойствия. Будь осторожна! - повторила она с энергией.
- Боже мой! - сказала я с горестью, - неужели вы не уверены во мне?
- Я верю тебе, дитя мое, верю, что ты не унизишь себя никаким недостойным поступком; не позволишь ему никакой вольности, да и он сам не позволит себе, ведь он умная и хитрая штука; но он может незаметно опутать твое сердце…
Сомнение, возбужденное тетушкой, бросило на Данарова тень, от которой мне становилось грустно и тяжело.
"Боже мой! - думала я, - неужели и в самом деле я обманулась в нем, неужели он хочет только играть моими чувствами!..".
При одной мысли об этом, лицо мое запылало негодованием и горечью, в груди захватывало дыхание. Я вышла через крыльцо в сад, чтоб утишить душевное волнение, пробежала длинную аллею до конца и почти упала на дерновую скамью. День был сырой и холодный.
- Одни, здесь, в такую сырую погоду! - раздался возле меня голос Данарова.
Я вздрогнула и быстро встала с места.
- Что случилось? - сказал он, взглянув на меня и невольно отступив назад, - что такое? что вы узнали? Отчего, вы так встревожены?
Я успела немного собраться с мыслями, принудила себя улыбнуться и отвечала:
- Ничего, вы испугали меня. Пойдемте домой; здесь в самом деле сыро.
И я пошла вперед. Не слыша за собой шума шагов Данарова, я оглянулась и увидела его стоящим на прежнем месте, неподвижно, со склоненною головой, как у человека, чем-нибудь внезапно пораженного.
Между тем набежало серое густое облако, и порыв ветра рванул ветки дерев; закапали крупные, редкие капли дождя; я оглянулась еще раз: он оставался в том же положении.
- Николай Михайлович! - закричала я ему, - пойдемте же, можно ли оставаться здесь теперь?
Он будто не слыхал меня.
Я воротилась. Лицо его было бледно; ветер волновал его волосы; жизнь будто убежала из его взора; губы сжимались горькою и странною улыбкой. Весь он был проникнут такою безнадежною печалью, что душа моя наполнилась чувством глубокой, нежной, страстной жалости. Сомнения, опасения, наставления тетушки, собственная личность моя - все исчезало перед этим непостижимым чувством… Он так был мне дорог и мил в эту минуту, что если б дуло пистолета угрожало ему, я не поколебалась бы защитить его собою…
- Данаров! можно ли так задумываться, - сказала я, слегка касаясь рукой плеча его. - Пойдемте, смотрите, какой дождь и ветер!
Он быстро поднял голову и огляделся, как человек, пробужденный от сна.
- Пойдемте, ради Бога, - сказал он, - зачем вы остаетесь здесь? так можно простудиться.
- Что же с вами делать? я вас звала, вы не слыхали или не хотели идти.
- Со мной случаются странные вещи: бывают минуты, когда я теряю способность видеть и слышать все, что вокруг меня происходит, и похожу на человека, усыпленного магнетизмом. Я бы должен был предупредить вас и заранее попросить снисхождения к подобным припадкам.
- Они находят на вас так, без причины?
- Зачем вам знать это?
- Нескромность моего вопроса оправдывается живым участием, с которым он был сделан.
- Живое участие рождается от доверия к той особе, которая возбуждает его, иначе оно только обидная жалость. Вы могли бы поверить мне?
- В чем?
- Во всем, безусловно. Я не отвечала.
- Желали бы верить?
- О да, желала бы!
- Не слушайте никого и ничего, кроме вашего сердца.
- Оно, говорят, плохой советник.
Он с волнением провел рукой по лицу и сказал почти с досадой:
- Ну поступайте, как знаете.
- Пойдемте поскорее, - сказала я, - наша прогулка в такое время может показаться очень странною.
- Ах, в самом деле! Не лучше ли вам пройти в ту калитку, а я пойду через балкон; таким образом мы избегнем ложных, глупых толков, которых вы так боитесь. Да, впрочем, - прибавил он, - такая предосторожность напрасна: в комнатах никого нет.
- Как никого нет? - спросила я с изумлением. - Куда же делись Марья Ивановна, Маша, Катерина Никитишна?
- Они все ушли. К Марье Ивановне кто-то приехал: дочь ли, сын ли, не помню хорошенько, и они все ушли туда, к ней.
- Лиза! - вскричала я с живостью. - Лиза! возможно ли! и я почти бежала к дому.
- И вы им рады? - спросил он.
- Как не рада! это подруга моего детства. Как же вы до сих пор не сказали мне, что она приехала?
- Я забыл; этот проклятый сон наяву всему причиной.
- Видно, он был или очень хорош, или очень дурен, что так сильно поразил вас.
- Я не желаю вам подобных снов.
- А вы часто их видите?
- Нередко.
- Говорят, лучшее средство избавляться от тяжелых снов - рассказывать их.
- Я расскажу вам после.
- Едва ли вы после найдете удобное время для этого, общества нашего прибавится.
- А как вы думаете, долго они пробудут здесь?
- Я думаю некоротко, они приехали издалека.
- Сон мой недолго рассказывать: я видел, что я отброшен от всего, что дорого и мило мне, в далекую, безотрадную сторону, где не светит солнце, не цветут цветы…
- Вы хандрите, Николай Михайлович! что вам за охота мучить себя!
Мы были уже в гостиной.
- Может быть, - сказал он, взявшись за шляпу. - Покуда прощайте! В вашем новом обществе я буду несносен сегодня. Постараюсь приехать в другой раз, в лучшем расположении духа.
- Как же вы поедете в такой дождь? это решительно невозможно.
- Напротив, очень возможно, я велю поднять коляску.
- Останьтесь, Николай Михайлович, тетушке будет неприятно. Она не любит отпускать гостей в дурную погоду. Право, подумают, что мы поссорились…
- У вас удивительная способность убеждать, стращая разными предположениями и преувеличениями.
Тетушка вышла к нам, оправившись от головной боли и принарядившись для встречи нежданных гостей, о которых ей уже доложили.
Я пожаловалась ей на упрямство Данарова, и она помогла мне уговорить его остаться:
Вскоре пришла и Катерина Никитишна, вестницей скорого прибытия новоприезжих. Лицо ее сохраняло следы недавних слез, пролитых от умиления при виде встречи матери с дочерью. Она рассказывала подробности этой встречи и прибавила, что, кроме Лизы и ее мужа, приехал еще брат последнего.
- Молодой человек? - имела я неосторожность спросить.
На меня устремился взор, горевший яркою, возмутительною насмешкой. Катерина Никитишна вследствие глухоты своей не отвечала на мой вопрос.
- Молодой, молодой, - сказал он мне вполголоса с выражением той же насмешки, - очень любезный, веселый, не то что этот несносный, капризный Данаров, который так надоедает своею хандрой…
- Ах, Николай Михайлович! - сказала я ему с грустным укором, - а кто недавно возмущался против ложных толков?
- Да это будет, я чувствую, что это будет! - сказал он желчно, изменяясь в лице.
- Не забудьте привезти на будущий раз обещанные книжки журналов.
- Слушаю-с, - отвечал он, немилосердно комкая свою шляпу.
- Чем же шляпа виновата? - сказала я ему улыбаясь и встала, чтоб идти навстречу приезжим, голоса которых раздавались уже в прихожей.
Непривычно и странно мне было видеть в наших небольших комнатках столько новых лиц, особенно мужчин. Даже физиономия Мити, который выглядывал из-за плеч мужа Лизы и его брата, показалась мне незнакомою; сама же Марья Ивановна, шедшая впереди всех, представилась мне волшебницей, по воле которой явились эти гости.
Лиза, в шелковом платье, в щеголеватом чепчике и мантилье, была настоящею дамой и казалась гораздо старше своих лет. Большие серые глаза ее смотрели по-прежнему спокойно и бесстрастно. Муж ее пополнел; брат его был молодой человек, высокий, стройный, с курчавыми белокурыми волосами. Лицом он был похож на Федора Матвеевича, но только лучше. В его взгляде и походке была та веселая самонадеянность юности, свойственная натурам легким и беззаботным. Звали его Александр Матвеевич.
Встреча моя с Лизой, если не была трогательна, то была искренна и радушна; но Катерина Никитишна не преминула и тут пролить несколько слез.
- Что они должны теперь чувствовать? - говорила она. - Вот и мне Бог привел видеть Лизавету Николаевну замужем. Время-то как идет! А Марья Ивановна, чай, ног под собой не слышит, материнское сердце болько.
Опомнившись после здорований и первых расспросов, я заметила, что Данарова не было с нами. Через несколько минут он вошел с балкона.
- Данаров! что ты? какими судьбами? - вскричал Александр Матвеевич, подходя к нему.
- Александр! Вот не ожидал! И молодые люди обнялись.
Затем Данаров был представлен Лизе, а с мужем ее он был также знаком прежде.
Лиза, сказав ему несколько общих фраз, посмотрела на меня внимательным, испытующим взором, и я почувствовала, что не потеряла еще привычки смущаться от этого взора.
- Так вот как! - сказала она, входя со мной в мою комнату, - у вас нынче молодые люди завелись. Не пришлось бы мне попировать на твоей свадьбе, Генечка!
- Помилуй, с чего ты это взяла?
- Да ведь он, говорят, к вам часто ездит.
- Так что ж из этого?
- А то, что, значит, он влюблен в тебя.
- Я, по крайней мере, не уверена в этом.
- Да и ты неравнодушна к нему…
- Когда ж ты могла заметить это, Лиза?
- Да уж меня не обманешь; хоть ты и хитришь, да и я не промах.
Я молчала.
- Напрасно скрытничаешь: не сегодня, так завтра узнаю. Она сжала губы и стала снимать чепчик.
- Терпеть не могу чепцов, голове тяжело.
- Вот ты теперь, как прежде,.Лиза, - сказала я, - точно и не замужем.
- Нет уж, Генечка, не то, что прежде; и ты уж не та стала, много переменилась. Не та уж дружба ко мне…
- Ты ошибаешься, Лиза; дружба та же, только привычка ослабела. Ты знаешь, я всегда дика после долгой разлуки. Вот поживем, увидишь. Я думала, что ты разлюбила меня.
- Ах, Генечка, ты не думай этого. Сама вспомни, какой переворот был в моей жизни. Я у Татьяны Петровны как в тумане ходила.
- Ну а теперь счастлива ты?
- Теперь мне остается только Бога благодарить. Федя души во мне не слышит. Меня бранят, что я с ним не ласкова, а не понимают, что этак лучше, не избалуешь. Мужа баловать не надо. Посмотри зато, как он ценит, когда я с ним бываю поласковее, ни в чем не откажет. А у меня уж такой характер. А вот Александр Матвеевич опять, - какой милый, добрый. Когда ты его узнаешь, ты сама полюбишь его. Как мы приятно живем в Т***! Знакомые у нас такие славные; мы съезжаемся по вечерам, танцуем, в карты играем. Когда Федя поет, и мы за ним хором. И что хорошо, безо всякой церемонии; а уж как я не люблю, где церемонно! помнишь, у Татьяны Петровны, все в струнку вытянуты.
- Ты мне этого не говорила.
- Нельзя было, Генечка, могли услыхать, передать ей; какая была бы неприятность! Анфиса Павловна везде подслушивала. Пойдем, однако, туда; не рассердилась бы Авдотья Петровна, что мы ушли. Я еще и Данарова-то вашего хорошенько не видала. Какой он бледный, испитой. Болен что ли?
Мы воротились в гостиную.
Погода между тем разгулялась. Ветер утих; разорванные тучи убегали к северу; вечернее солнце светило ярко и обещало великолепный закат.
Мы все, кроме старушек, вышли на балкон и разместились на ступеньках.
Александр Матвеевич осыпал Данарова живою речью и воспоминаниями о прошедшем.
- Помнишь, - говорил он, - нашу жизнь в университете, нашу маленькую комнатку, толстую хозяйку, которую мы так часто сердили, и наши тощие карманы, которые сердили нас в свою очередь? помнишь румяную Анюту, за которою ты, злодей, волочился, а я ревновал не на шутку! Помнишь Ваню Крапивина, Колю Скрипицына и всех? Препоэтическое, братец, было время! И как после все мы разлетелись по разным сторонам! Вот уж и я четыре года на службе; ты вдруг стал богатым помещиком… А чувствительная вдовушка, с которою ты распевал страстные романсы и в то же время посмеивался над ее сантиментальностью… и потом нечувствительная прелестная Нина, под окнами которой так часто задавали мы серенады вздохов, увы, не доходивших до ее сердца.,. Куда все это исчезло?
- Охота тебе, - сказал Данаров, - поднимать весь этот старый хлам! скажи лучше, что было с тобой после?
- Да что после! ничего особенного… Много неприятностей, много хлопот, затруднений определиться на службу, да спасибо, добрые люди помогли; вот брату спасибо, он старался.
- Ну, и ты доволен?
- Да, покуда доволен, а там, думаю, в Петербург. А ты как провел эти годы? Ты, Данаров, очень переменился: постарел, похудел… А, кажется, теперь тебе надо расцветать… Будет, потерпел нужды…
Я невольно посмотрела при этих словах на Данарова. Он в самом деле много изменился даже после того, как я видела его в первый раз… Около губ и глаз обозначились резкие черты, придававшие его физиономии угрюмое и печальное выражение.
- Всему виною хандра, - отвечал он.
- Женись, братец: это лучшее лекарство от хандры.
- Какой вздор! - отвечал Данаров вспыхнув и переменил разговор.
Данарову во весь остаток вечера не удалось сказать со мной ни слова наедине. По какому-то странному капризу он стал любезничать с Машей. Просил ее учить его вязать чулки, спускать петли, путал нитки; даже раз, передавая ей вязанье, поймал один из ее тоненьких, сухих смуглых пальцев и держал с минуту, устремив на нее престранный, презамысловатый взгляд. Она краснела, смеялась, отшучивалась и кокетничала, не хотела сидеть с ним рядом, спрятала колечко, которое он просил дать ему посмотреть. Я предалась с Лизой воспоминаниям о прошедшем, что не мешало мне, однако, в глубине души чувствовать себя оскорбленною обращением Данарова с Машей.
- Где теперь Павел Иваныч? - спросила меня Лиза.
- Не знаю, я о нем ничего не слыхала с тех пор.
- Он теперь у хорошего места, - сказала Маша, как мы слышали, учителем в доме богатого помещика.
- Где же это? далеко?
- Отсюда далеко, туда за осек*. Не помню, как фамилия помещика.
- Что это за Павел Иваныч? - спросил Данаров Машу.
- Это жил прежде учитель у Марьи Ивановны, - отвечала та, сжав лукаво губы и бросив на меня летучий взор.
- Давно?
- Да, уж давно.
- Что он, был влюблен в вас?
- И не думал, - отвечала она.
- Не в вас ли он был влюблен, Лизавета Николаевна?
- Вот еще, - сказала Лиза, - я его терпеть не могла. Маша шепнула что-то Данарову, после чего он прекратил свои вопросы; но глаза его загорелись таким злым блеском, что мне нужно было призвать на помощь всю твердость, чтоб, выдерживать его взор холодно и спокойно.
Лиза наблюдала за ним исподтишка. Присутствие его в этот вечер было для меня тяжело и неприятно.
- Ну, Генечка, - сказала мне Лиза, когда он уехал, - что он влюблен в тебя, в этом я теперь уверена; только характерец, нечего сказать! Будь у него миллионы, не пошла бы за него! Неужели ты решишься?
- Полно, Лиза, мне даже становится скучно толковать о нем.
- Вот бы тебе жених, - сказала она, - Александр Матвеевич. Вот уж этот - так ангел!
____________________
* Осек - место, площадь, где вырублен лес.
- Что у тебя за страсть сватать меня!
- Помилуй, да что же? В девках что ли ты намерена оставаться? Вот радость!
- Тетушка не вышла же замуж.
- Тетушка твоя еще не указ… Нет, я была бы радехонька, если б тебя Бог пристроил. Состояние у тебя небольшое. Хорошо, пока Авдотья Петровна жива, а умрет, куда ты денешься? К Татьяне Петровне, так ведь там житье-то не такое будет. Здесь тебе все угождают, а там ты должна будешь всем угождать, да все переносить - и косые взгляды, и кислые мины. Положим, что Авдотья Петровна не оставит тебя, да ведь много ли у нее самой-то? Она маменьке говорила, что дает тебе вексель в пять тысяч серебром; а именье родовое, нельзя и Василия Петровича обидеть; у него сын. Нет, тяжело тебе будет, Генечка!
Я от души поцеловала Лизу за добрую забогливость ее обо мне.
- Конечно, - продолжала она в раздумье, - у Данарова хорошее состояние: восемьсот душ не безделица; да ведь, пожалуй, не рада будешь и тысяче, как характер-то ужасный. Посмотри, ревнивец какой; ничего не видя, каковы он глаза сделал, как говорили о Павле Иваныче, точно черт; на меня даже страх нашел. Нет, ты, Генечка, подумай хорошенько. А эта Филиппиха-то, что тут егозит? Чего она добивается? уж не думает ли за него замуж выйти? Как же, посмотрит он на нее! Никогда я не любила ее. Хитрячка!
К нам подошла Марья Ивановна. Лиза передала ей свое мнение о Данарове.
- Как же ты хочешь, Лизавета, - сказала Марья Ивановна, принимая сторону Данарова, - чтоб ему было приятно слышать о Павле Иваныче? Ведь я слышала, что Марья-то подшепнула ему…
- А что, маменька?
- А то, что Генечка была влюблена в него.
- Так что же! - отвечала Лиза, - ему и нужно было эдакие страшные глаза делать? Поможет что ли он? Полноте, маменька, заступаться за него; у него должен быть ужасный характер.
- Ничего не ужасный, а просто он еще не уверен в ней, вот это его и бесит.
- Ах, маменька, как вы странно судите! если уж он теперь не может скрыть своей злости, что же он мужем-то будет!
Мужем совсем другое дело… Напрасно ты смущаешь ее.
- Я и не думаю ее смущать, - сказала Лиза обидясь, - с чего вы это взяли?
- Лиза! - сказала я, - разве я не вижу твоего доброго участия.
- Мне-то что смущать тебя; ты вольна в себе, мне не остановить тебя.
- Да разве я для того сказала, - сказала струсившая гнева дочери Марья Ивановна, - я сказала так; я знаю, что ты добра ей желаешь. Ты уж к матери нынче слишком взыскательна стала, Лизавета!
- Ну, полноте, маменька, что об этом толковать; ничего не взыскательна. Пора нам и домой, уж поздно.
VIII