Шведов вдруг открыл, что комитеты комсомола этого и прошлых составов фиктивны, так как уже много лет при выборах не было кворума. Поверьте, один из второкурсников - Филиппов после этого открытия Шведова свихнулся. Буквально! Он ко всем подходил и спрашивал: "Так, значит, и все решения были фиктивными? Все речи, резолюции, выговоры?" Каждый день он добавлял что-нибудь новое - и не вынес. Фиктивными ему стали казаться сокурсники - почему бы им не поступить в университет по блату, потом преподаватели - они же из тех студентов, и, наконец, прохожие…
Раздался звонок. Все воодушевились: наконец-то объявился Шведов. Евсеев пошел открывать. "Хелло!" - приветливо крикнул в коридорную темноту Якобсон, и мимо него прошел человек в пальто, с поднятым воротником, в перчатках. Позабыв поздороваться, он медленно обвел всех взглядом. За это время все успели разглядеть застывшее выражение высокомерия на худом лице гостя.
- Филиппов! - воскликнул Якобсон.
Пришелец в первый момент, наверно, показался ему духом студента, который он невольно вызвал на чердак своим рассказом.
- Это тот?.. - спросили Якобсона, пока Филиппов с аккуратностью пенсионера вешал пальто. Якобсон кивнул.
- Как самочувствие?
- Ничего, - ответил Филиппов, подозрительно покосившись.
Он догадался, что о нем здесь говорили, но это не помешало ему решительно шагнуть к дивану и спрятаться за спинами девушек. Одна из них сказала:
- Его знают в Америке.
- Кого? - спросил Филиппов.
- Мы говорили о Шведове.
- Да, о нем знают в Америке, - подтвердил Филиппов слабым голосом.
- Все-таки увидим мы его сегодня или нет?
- Думаю, что придет, - Якобсон выделил взглядом девушку, которая явилась сюда с мороженым. Она разглаживала на коленях серебряную фольгу и была занята, казалось, только этим.
Она тотчас стала центром внимания: между нею и Шведовым была, по-видимому, какая-то связь, на которую намекнул Якобсон. Светлые волосы, желтая кофта, юбка, туфли не новые… У меня возникло ощущение, будто я что-то пропустил.
Снова: светлые пряди волос, красиво изогнутые губы, рассеянный взгляд. И опять пропустил что-то, какую-то особенность, какую-то возбуждающую интерес необычность. Это была Зоя.
- Дальше, дальше, - потребовали от Якобсона, и он снова вышел на середину комнаты.
- На втором курсе Шведов выпустил журнал "Лотос", на третьем - женился, а на четвертом, зимой, его предупредили, что экзаменаторы получили указание "посадить" его.
Он взял академический отпуск и, как говорит, "просто живет". Якобсона спросили, кто жена Шведова. Возможно, этим вопросом хотели выяснить, какое отношение имеет к нему рассеянная девушка. Якобсон сказал, что еще никому не удалось ее увидеть.
"Лотос" вызвал последствия обычные - его читали, авторов хвалили. Старый академик Томилин сказал по поводу "Лотоса": "Шарман! Шарман!" - но кто-то где-то произнес: на физическом факультете распространяется подпольная литература, и начались дознания, проверки воспитательной работы, кары.
Со Шведовым решило побеседовать неизвестное, но чрезвычайно важное лицо, проявившее наибольшую заинтересованность в предупреждении последствий шведовского своеволия.
Важное лицо было головы на две выше Шведова, одето было весьма и весьма тщательно, словно к визиту в деканат его готовили костюмеры театра.
Шведов явился на вызов. Представитель, показывая на экземпляр "Лотоса", спросил: "Вы - редактор этой стряпни?" Шведов миновал представителя и спросил декана: "Дмитрий Васильевич, Вы меня вызывали?" - "Да", - подтвердил декан. - "Для того, чтобы познакомиться с этим гражданином?" - Шведов оборачивается в сторону представителя. Декан кивает головой. - "Дмитрий Васильевич, но этот человек не способен оставаться в границах элементарной вежливости?" Декан - ученый с мировым именем был известен тем благородством в отношениях с людьми, которое кажется теперь сомнительной роскошью. По лицу его можно было догадаться, что бесцеремонность представителя возмутила и его самого, и он высказал Шведову свое извинение ясно, но несколько длинно, чтобы, по-видимому, дать представителю время настроиться на подобающий тон. И тот, действительно, начал по-товарищески улыбаться, но все-таки вслед за этим допустил ряд оплошностей: положил Шведову руку на плечо, сбивался на "ты". Однако ему удалось усадить Шведова в кресло и начать беседу, в течение которой Шведов несколько раз поднимался с кресла в последней степени возмущения.
Я запомнил из этого рассказа Якобсона доводы, которые приводил Шведов в защиту своих стихов и самого журнала.
Представитель спросил, почему Шведов пишет "упадочные" стихи. Не "упадочные", а "упаднические", - поправил Шведов. На чердаке у Евсеева эта поправка вызвала аплодисменты.
Шведов сказал, что пишет стихи, когда ему одиноко, когда перестает верить, что жизнь имеет смысл. Стихи помогают эту веру вернуть.
- Для каждой веры нужно, хотя бы немного, поглупеть. Не правда ли?
- А других настроений у вас не бывает? - спросил представитель.
- Бывают, но тогда я стихи не пишу - мне и так хорошо.
Представитель своих вкусов не выражал, говорил "наш народ хочет", "народ требует", "от молодого поколения он ожидает".
В конце концов Шведов решил выяснить, что такое народ? Представителя такой вопрос вывел из себя. На этот раз он сам вскочил возмущенный.
Но Шведов усадил его и предложил такой способ определения понятия "народ".
- Народ - это Вы, я, наш уважаемый декан и так далее, и так далее, и тому подобное. Обозначим всех живущих в стране буквами а, б, в, д… Народ - сумма, не правда ли, всех индивидуальностей, тех же а, б, в, д…
И если я - "с" и у меня хорошее или плохое настроение, то и я там, в этой сумме. А вы хотите мне доказать, что "с" в сумме не существует, вернее, я не имею права на существование с таким-то настроением, - и Вы и пришли ко мне об этом сказать! И если я не приму Ваши вкусы, то, по-видимому, Вы захотите эту сумму сократить на величину "с": отчислите меня из университета, а может быть, примете более радикальное средство упрощения все той же суммы. Чем больше я говорю с Вами, тем больше я чувствую Вашу частность в бесконечности характеров, мыслей, вкусов.
Вы такое же приватное лицо, как каждый из живущих, но с характерной особенностью: то, к чему стремитесь Вы, Вы облекаете в форму "мы", "народ": "мы хотим", "народ требует". И при этом вы не спросили у меня - маленького "с" - хочу ли я того же, и не спрашиваете, что желательно для меня. Простите, но я в этом чувствую, может быть, привычную для Вас, но, тем не менее, подтасовку.
Вы говорите, что я и мои товарищи по "Лотосу" не скромны, в каждом стихе "я", "я", "я"… Но это неточность: я ведь ни в коем случае не хочу, чтобы меня, мои настроения путали с настроениями кого-нибудь другого. Разве скромнее говорить от лица всего народа или целого поколения, эпохи? Это не только нескромно, но, как выяснили, и не может быть точным. Если бы Вы писали стихи, то, конечно, Вы писали бы от лица "мы", "народа", но я не хочу писать стихи вместо Вас, даже в том случае, если Вы будете меня расхваливать. Попробуйте писать стихи сами, - предложил Шведов. Представитель рассмеялся. Тогда Шведов добавил: - Я стал чуть больше понимать, после Вашего смеха, значение экономического фактора. Распоряжение средствами позволяет прибегать к заказам, и с этой точки зрения заказ первичнее искусства. Иначе говоря, до заказа поэзии не существует, или как бы, - и он показал на "Лотос", который представитель держал в руке, - поэзии нет.
Представитель сказал, что Шведов и его друзья наивны, они не понимают, что искусство нельзя отделить от политики.
- Конечно, нельзя, потому что я не могу запретить Вам интерпретировать мои стихи с Вашей точки зрения. Но я-то не интерпретирую и не заказываю другим, я их пишу. А вы интерпретируете - и не пишете. Возможно, поэтому мы видим мир не из одного окна.
Шум был поднят вокруг "Лотоса" неимоверный. Однажды Шведову принесли американскую газету. Шведов прочел статью о своем журнале и искренне удивился:
- Прямо-таки противоположная интерпретация. Меня обвинили в том, что я пишу не от лица народа, от своего "я", здесь нахваливают за то, что я выражаю настроение молодежи целой страны. Господа, я с вами не играю. Пошли вы к черту, "я ухожу, воткнув моноклем солнце в широко растопыренный глаз".
Вскоре после этого Шведова изгнали из всех комиссий и комитетов.
- И никто его не защитил? - спросили Якобсона.
- Защищали. Студентам перечислили все должности, на которые он был избран, апеллировали к гуманности: нельзя, чтобы один человек нес такую общественную нагрузку. Ребята добрые: надо освободить, дать такому прекрасному парню возможность учиться. И освободили…
Становилось поздно. Якобсон прочел стихи Шведова, который на чердаке так и не появился. Я запомнил самое короткое и самое странное, как мне показалось, стихотворение:
Нет, я могу остановить минуты,
Перечеркнуть всем заданный маршрут, -
Взять в руки прутик и сказать: "Сезам!
Возьми себе, что хочешь, сам".
Домой я шел пешком и думал о том, что если даже все сказанное о Шведове - легенды, то в этих легендах уже есть замысел, и он будет с неотвратимостью кем-нибудь исполнен, и если не сегодня, то завтра.
- Ах, нельзя ничего изменить, - Элеонора Сергеевна закончила свои дела и внимательно смотрит на меня.
Ну что ж, настал заключительный момент похорон: речи произнесены, пора бросить прощальную горсть земли.
Из-под вороха старых журналов я вытащил толстые тетради. Кажется, по одной из них Шведов мне читал свои рассказы.
- Элеонора Сергеевна, - говорю, - в эту стопку я отложил библиотечные книги, а это, похоже, дневники.
- Будьте любезны, Борис, отнесите книги в библиотеку, а тетради я возьму с собой.
Я колеблюсь, колеблюсь намеренно, чтобы ясно показать: эти тетради хочу оставить у себя. Но она протягивает руку, и я понимаю, почему эта женщина не испытывала поражений.
Она вышла на кухню, и я слышал, как она сказала соседям, что завтра за вещами зайдет ее муж. Мы вышли на улицу, попрощались, не пытаясь сказать что-либо друг другу. Все-таки одна из тетрадей была у меня - я сунул ее под пиджак, когда Элеонора Сергеевна оставила меня в комнате одного.
Тетрадь раскрыл, как только автобус, в который вошла мать Шведова, завернул за угол, и услышал знакомый голос:
"Я нашел прелесть в вечерней грусти. Грусть - это желание, но соединиться не с чем и не с кем, - она беспокоит, как тень, падающая неизвестно от кого. От кого?.. Грусть растворяет меня, и весь мир желанен…"
ТЕТРАДЬ ШВЕДОВА
Каждому уготован путь - стоит лишь назваться. Я назвался "У меня нет дома", - и меня даже не дослушали. "Остановитесь!" - это только метафора, я же прекрасно провел ночь на вокзале: всю ночь работает буфет, а в туалете есть даже полотенце!..
Когда никуда не едешь или едешь в другом измерении, дремлющие лица пассажиров увидеть стоит. Я ведь тоже тронулся с места - и вот набираешь скорость и мысли шевелятся, как дождевые капли на вагонном стекле. У каждого своя траектория, и у всех неизвестный финиш.
На вокзале я так хорошо думал о человеческих душах: о душах женщин, сонных и бдительных, о душах детей и о душе алкоголика, возвращающегося каждый раз после того, как краснофуражечник выводил его из зала ожидания. Он, может быть, стыдился спать где-нибудь в подвале, а здесь, в зале ожидания, он - как все порядочные люди - и благородно негодовал.
Мировая душа, должно быть, есть, иначе невозможно было бы переносить это множество людей, их скандальную непохожесть, видеть это и не пугаться, - хотя бы с безразличием благословлять: "Пусть все живет". Детские души переносят это множество с трудом, им нужно говорить: не передразнивай заику и не смейся над старостью. Но когда серьезный человек, вероятно, не злодей, выходит на кафедру и опровергает "абстрактный гуманизм" - подо мной вспыхивает сиденье. Кричит человек! Неужели предварительно станешь спрашивать, русский это мучается или татарин, красивый или уродливый, член профсоюза или из него исключенный, - кричит ЧЕЛОВЕК, чистая абстракция, - и если ты не отозвался, ты - скотина, бревно буквальное.
"Граждане пассажиры, через пять минут отправляется поезд номер двадцать восемь, Ленинград - Киев"… Поезжайте во все стороны, но сойдитесь хотя бы в чем-нибудь, хотя бы в этой отзывчивости на крик о помощи. Где, как не на вокзале, можно сделать такое напутствие?
Вера Шиманская впустила в прихожую и включила свет.
Для хозяйки в этот миг я представлял наибольшую опасность: мое лицо не пересекали шрамы уголовника, я не был красавцем, высоким и романтичным, - с чемоданом в одной руке и с пишущей машинкой - в другой, в сером обезличивающем пиджаке, - я явился с улицы, как один из тысячи прохожих. Но что может быть более таинственным, опасным, чем такой вот, с улицы? Я не вертелся и не задавал вопросов, стоял спокойно, вытянув руки по швам, чтобы хозяйка могла увидеть товар лицом.
Если она мне сейчас почему-либо не откажет, я знаю: эта женщина, с царственными движениями красивых рук и напряженным высокомерием, сегодня или через месяц будет в меня влюблена. И как на собственное предчувствие ожидающей ее влюбленности она улыбнулась. Видимо, ее взгляд отыскал во мне что-то странное, непонятное, привлекательное; уверенность госпожи покинула ее. Эта потеря уверенности и была той дверью, в которую я вошел, чтобы жить дальше.
Впрочем, и моя влюбленность неотвратима: я уже любил, как она держала голову, - словно пук льняных волос, схваченный лентой, оттягивал ее затылок назад. Такие женщины не отдаются - а дарят себя.
Собственно, и это не имеет значения, она могла быть другой. Если даже насильно мы принуждены узнать друг друга, нам ничего не остается, как хотя бы на мгновенье друг друга полюбить, взглянуть друг на друга и подумать о человеке как-то иначе, как если он может изменить нашу судьбу.
- Хотите посмотреть, как я живу? - сказала она.
Я соглашаюсь с трудом, но хозяйка не замечает, что сейчас меня было бы лучше всего оставить одного.
Она показывала кухню, а я рассматривал ее: тело балованной в детстве девочки, отважные движения, под глазами припухлости. Совсем недавно, года три назад, она была актрисой.
Я вошел в комнату, забаррикадированную тяжелыми портьерами. Здесь, в полумраке, она рассказывает историю обители, полную жестких столкновений с домовой конторой, райисполкомом, претендентами на эту территорию, и вот с глубоким вздохом произнесла "Саша" - это имя ее бывшего мужа: "Саша ушел к Ларисе".
Драматичность сказанных слов минует меня. Представилось: Саша решил стать восточным визирем - удобно расположился на заднем сидении машины своей новой жены. В шелковом халате, вечерами готовится к кандидатскому минимуму… Я не вижу в этом драмы.
Вера Шиманская пророчит вслух: он вернется. Он слабый человек, но ему нужно попетушиться.
Любуюсь капризным несовпадением чувств - моих и Веры, их своевольной игрой; совпадения и есть тончайшая тайна человеческих отношений. Соблазнители и соблазнительницы умеют имитировать их, но в качестве приза получают не любовь, а искусством достигнутые наслаждения. Подделки интересуют тех, кто может жить без брезгливости.
А ну вас к черту, петухи!
Из-за чепухи
не купишь и яйца
в соседнем магазине.
А курицы - ужасные разини!
то верят петухам, а то резине.
Я настроен эпически. Мне все равно, куда выходят окна комнаты - в поле, на глухую стену или на тротуар. Одним словом, мне наплевать, какая по улице идет лошадь - рыжая или в серых яблоках.
Мне все равно, какой
был щиту Ахиллеса.
Он что-то держит перед собой,
когда стремится с Гектором на бой,
вот главное! И это,
с неотвратимостью отвеса,
вниз тяготеет;
в тяготенье и заключен
весь смысл земной.
Так вот как Шведов писал стихи - без заминки и без помарок! Так и читал их - словно продолжал говорить, и потому было трудно подумать о нем, как о поэте, - об этой стороне его личности. Но что я читаю: повесть, дневник? Нет ни даты, ни объяснения. Какую цель он ставил этими записями?..
Имя Веры Шиманской напоминает мне тот год, когда Шведов жил на Петроградской стороне, в комнате с окном, выходящим на узенькую улицу. Подоконник был не выше порога, и вечерами он часто входил сам и впускал гостей прямо в окно. Стало ли ему известно, чем закончилась история Веры Шиманской и Саши? Черт возьми, у этой трагедийной актрисы был действительно дар предсказания: Саша вернулся от Ларисы - визирь из него не получился, и в ночь на Новый год, в туалете, в котором, когда там жил Шведов, на двери не было крючка (нужно было на всякий случай придерживать дверь рукой), повесился.
- Вы меня звали?.. Я молчу. Оказывается, я не плотно закрыл дверь в свою комнату. - О, у вас темно. Я совсем забыла, что в ва… комнате нет лампочки.
- Не беспокойтесь, пожалуйста. Сегодня мне свет не понадобится, а завтра я лампочку куплю сам.
Я привстал как джентльмен. И более на тахту не лег. Оделся и опять на улице. В кофейне на углу привыкал к свету. Вот пример, брюзжал я в стакан, когда человек не решается произнести реплику своей собственной роли.
Вера Шиманская (царственно): Мой дом - ваш дом.
Режиссер (грубо): Разучите "Мой дом - ваш дом". Помните: вы - царица, а не служанка дешевой гостиницы. Между величественным и жалким нет расстояния, есть вера в свое предназначение или ее нет.
Но я не режиссер, у меня нет способностей вывихивать мужчинам и женщинам сросшиеся комплексы мышц и слов, неудобные для замечательных пьес. Режиссеру нужны верно произнесенные формулировки, мне же - отсутствие лжи.
Иду в кинотеатр. Успел на последний сеанс. В зале гаснет свет, и я закрываю глаза. Кто-то когда-то нанес рану - и кровотечение не остановить. Сейчас бессмыслица приблизилась ко мне вплотную, как локти соседей по креслам.
На экране нет ничего, кроме организованной лжи, - осветители еле успевают унести ноги из кадра. И как доверчивы полтысячи людей в безропотном сидении накануне длинной осенней ночи. Если девять человек лгут или ошибаются, то десятый - что будет с ним? - будет лгать и ошибаться, это неотвратимо.
Будет лгать, хотя бы ради того, чтобы быть с ними вместе.
Все, что случилось со мной, я знаю, не изменило меня. Вот почему, в конце концов, стало не важным, какая по улице идет лошадь, куда выходит окно моей комнаты. Но жаль тех, кто непрестанно измеряет меня, как будто время могло изменить мои размеры.
Нет почти никого, кто бы не упрекал меня: "Мало ли чего ты хочешь! Это еще не достаточное основание". Они не понимают, что это достаточное основание хотя бы для того, чтобы становиться все более одиноким.