Мильтон Пайпер неожиданно и неуклюже встал. Через секунду встали и все остальные, а Мильтон очень торопливо начал говорить что-то о том, что хозяева, наверное, уже устали, что пора и честь знать; Эйхерны присоединились к нему. Затем миссис Эйхерн сглотнула и с натянутой улыбкой повернулась к Джесси. Эвелин увидела, что Том накренился вперед и положил свою руку на плечо Эйхерну, но неожиданно она услышала новый встревоженный голос за спиной. Повернувшись, она увидела Хильду, вторую горничную.
– Простите, миссис Пайпер. Я думаю, что у Джули заражение крови. Ее рука раздулась, у нее высокая температура, она стонет и очень тяжело дышит.
– У Джули?! – резко переспросила Эвелин.
Вечеринка неожиданно отошла на второй план. Она быстро повернулась, нашла глазами миссис Эйхерн и скользнула к ней:
– Прошу меня извинить, миссис…
Имя вылетело у нее из головы, но она продолжила:
– Моя маленькая дочь заболела. Я спущусь вниз, как только смогу.
Она повернулась и быстро пошла наверх, удерживая в памяти печальное зрелище клубов сигарного дыма в центре комнаты и звуки громкой беседы, грозившей плавно перерасти в отчаянный спор.
Включив свет в детской, она обнаружила Джули бьющейся в жару и издающей странные тихие стоны. Она дотронулась до щек дочери. Они горели. С восклицанием она засунула руку под одеяльце и нащупала там руку. Хильда сказала правду. Палец и кисть раздулись, а в центре была маленькая воспаленная ранка. "Заражение крови!" – застучало у нее в голове. Бинт сполз с ранки, и в нее попала грязь. Она порезалась в три часа, а теперь было одиннадцать. Восемь часов. Не может быть, чтобы инфекция распространялась так быстро! Она бросилась к телефону.
Доктора Мартина, жившего на соседней улице, не было дома. Семейный врач Фулк не брал трубку. Она ломала голову, придумывая, кому бы позвонить, в отчаянии набрала номер своего отоларинголога и яростно кусала губы, пока он искал в справочнике номера практикующих врачей. Эта минута показалась ей бесконечно долгой; она слышала громкие, доносившиеся снизу голоса, – но сейчас она находилась в другом мире, в иной Вселенной… Через четверть часа ей удалось наконец дозвониться до врача, который раздраженно с ней переговорил, рассердившись на то, что его подняли с постели среди ночи. Она побежала обратно в детскую и, взглянув на руку, обнаружила, что та распухла еще сильнее.
– Господи! – крикнула она, встала на колени рядом с постелью Джули и погладила дочь по голове, чтобы хоть как-то ее успокоить.
Ей показалось, что нужно – необходимо – принести сейчас же горячую воду; она поднялась и бросилась к двери, но кружева ее платья зацепились за резную спинку детской кроватки, и Эвелин снова упала на колени. Она изо всех сил дернулась вперед, бешено стараясь освободиться от нежданной помехи – кроватка дернулась, и Джули застонала. Затем – уже не так неистово – неловкими пальцами Эвелин нащупала шов на платье, оторвала весь кринолин и выбежала из комнаты.
В холле она услышала всего один громкий и настойчивый голос, но и он уже затих, когда она добежала до лестницы. Хлопнула входная дверь.
В поле ее зрения попал музыкальный салон. Там находились только Мильтон и Гарольд, растянувшийся на стуле; его лицо было бледным, воротник расстегнут, а челюсть двигалась неестественно свободно.
– Что случилось?
Мильтон с явным беспокойством посмотрел на нее:
– Маленькие неприятности…
Затем Гарольд заметил ее и через силу начал говорить.
– ‘Скорбил мою с’бственную к’зину в моем с’бственном д’ме! Проклятый нувориш ‘скорбил мою с’бственную к’зину…
– Том хотел проучить Эйхерна, а Гарольд вмешался, – пояснил Мильтон.
– Господи, Мильтон, – воскликнула Эвелин, – неужели ты не мог их остановить?!
– Я пытался; я…
– Джули заболела, – прервала она его, – у нее заражение крови. Уложи его спать, если это тебя не затруднит.
Гарольд посмотрел на нее:
– Джули больна?
Не обращая на него внимания, Эвелин стремительно удалилась из столовой, случайно бросив взгляд на ту самую большую чашу, все еще стоявшую на столе: лед растаял,
и вода смешалась с остатками пунша, – у нее по спине от страха пробежал холодок… Она услышала шаги на лестнице – это был Мильтон, помогавший Гарольду подняться в спальню, – а затем услышала, как Гарольд бормотал себе под нос:
– Что она ск’зала, с Дж ли вс’ в п’рядке.
– Не пускай его в детскую! – крикнула она.
Последовавшие часы превратились в сумрачный кошмар.
Доктор прибыл около полуночи и на протяжении получаса с помощью ланцета исследовал рану. В два часа он уехал, дав ей телефоны двух сиделок, которых можно было вызвать среди ночи, и обещав заехать еще раз в половине седьмого. У девочки действительно началось заражение крови.
В четыре часа, оставив Хильду ухаживать за дочерью, Эвелин ушла к себе в комнату; дрожа, она выскользнула из вечернего платья и бросила его в угол комнаты. Она надела обычное платье, вернулась в детскую и отправила Хильду варить кофе.
До девяти часов она никак не могла себя заставить заглянуть в комнату Гарольда, но когда все же пересилила себя и сделала это, то обнаружила, что муж уже проснулся и скорбно уставился в потолок. Он направил на нее взгляд своих пустых, налившихся кровью глаз. На мгновение она возненавидела его, и ненависть эта душила ее, она не могла произнести ни слова. Охрипший голос донесся до нее из постели:
– Который час?
– Девять.
– Проклятие! Я вел себя, как настоящий…
– Не в этом дело, – резко перебила его она. – У Джули заражение крови. Они хотят… – Она поперхнулась. – Врачи думают, что она потеряет руку.
– Что?!
– Она порезалась об эту – эту чашу.
– Вчера вечером?
– Какое это имеет значение? – крикнула она. – У нее заражение крови, слышишь ты меня или нет?!
Он смущенно посмотрел на нее и сел в кровати.
– Я сейчас оденусь, – сказал он.
Вся ее злость куда-то испарилась; огромная волна усталости и жалости к нему накатила на нее. Все же, как ни крути, это было и его горе.
– Да, – равнодушно ответила она. – Думаю, так будет лучше.
IV
Если красота тридцатипятилетней Эвелин еще балансировала на грани, то после этого случая она внезапно окончательно решила покинуть ее. Небольшие морщинки на лице внезапно превратились в настоящие морщины, а на ногах, бедрах и руках быстро нарос заметный слой жира. Ее манерная привычка иногда стягивать брови вместе стала доминирующей – она морщилась, когда читала, когда с кем-нибудь разговаривала и даже когда спала. Ей исполнилось сорок шесть.
Как и во многих семьях, от которых отвернулись удача и радость, теплые родственные отношения между супругами плавно переродились в бесцветный антагонизм. В обычном состоянии муж и жена терпели друг друга – так, как терпят присутствие надоевшего старого стула. Эвелин немного беспокоилась, если Гарольд был нездоров; в основном же она старалась выглядеть веселой и довольной, скрывая свою подавленность и усталость от совместной жизни с разочарованным человеком.
Семейная партия в бридж окончилась, и она вздохнула с облегчением. В тот вечер она сделала ошибок больше обычного, но это ее нисколько не волновало. Просто Ирэн могла бы не говорить вслух, что пехота – особенно опасный род войск. Писем не было уже три недели, и хотя в этом не было ничего странного, она все равно нервничала; естественно, она не запоминала, какие трефы выходили из игры.
Гарольд поднялся наверх, поэтому она в одиночестве вышла на крыльцо подышать свежим воздухом. На улице царило яркое очарование лунного света, рассеянного по тротуарам и лужайкам; зевнув, она рассмеялась, припомнив одну из давних встреч "под луной". Удивительно: жизнь казалась когда-то всего лишь суммой текущих и будущих влюбленностей! Теперь же она выглядела как сумма текущих и будущих проблем…
Была проблема Джули – Джули было тринадцать, и она все болезненнее ощущала свое уродство, проводя дни напролет в одиночестве с книгой в своей комнате. Пару лет назад она так сильно испугалась перспективы предстоявшей ей учебы в школе вдали от дома, что Эвелин не смогла заставить себя отправить ее учиться, поэтому Джули росла в тени своей матери… Жалкая маленькая фигурка с искусственной рукой-протезом, который она даже не пыталась использовать и уныло таскала в своем кармане. Она брала уроки использования протеза, потому что Эвелин боялась, что она вообще разучится поднимать обе руки вместе; но после уроков, несмотря на то что она с равнодушным послушанием иногда двигала протезом в угоду родителям, искусственная рука при первой же возможности вновь опускалась в карман платья. Некоторое время платья ей шили вообще без карманов, но Джули так подавленно и горестно целый месяц бродила по дому, что Эвелин не выдержала, сдалась и больше никогда не пыталась повторить неудачный эксперимент.
Проблема Дональда была в корне противоположной. Все попытки приблизить его к себе были тщетны, как и попытки отучить Джули слишком сильно опираться на нее. А с течением времени эта проблема и вовсе выпорхнула из ее рук: полк Дональда вот уже три месяца находился за границей.
Она снова зевнула – жизнь была делом молодых. Как же счастлива она была в молодости! Она вспомнила своего пони – его звали Бижу; и о поездке вместе с матерью в Европу, когда ей только исполнилось восемнадцать…
– Это и было счастье! – вслух обратилась она к луне. Затем вошла в дом; дверь почти уже закрылась, когда послышался шорох в библиотеке. Она вздрогнула.
Шумела Марта – единственная служанка, которую они еще могли себе позволить.
– Ах, это ты, Марта! – сказала она, немного успокоившись.
Марта быстро обернулась:
– Я думала, что вы уже наверху. Я только…
– Что-нибудь случилось?
Марта не решалась ответить.
– Нет, я… – видно было, что ей никак не стоялось на месте. – Принесли письмо, миссис Пайпер, а я его куда-то засунула.
– Письмо? Письмо для тебя? – спросила Эвелин и зажгла свет.
– Нет, для вас. Принесли вечером, с последней почтой. Я взяла его у почтальона, а в это время позвонили с черного хода. Оно было у меня в руках, поэтому я его оставила, должно быть, где-то здесь. Я думала, что тотчас же отыщу его…
– От кого письмо? От мистера Дональда?
– Нет, я думаю, что это была реклама или что-нибудь деловое. Конверт был длинный и узкий – вот что я запомнила.
Они начали осматривать музыкальный салон, заглядывая на подносы, на каминные полки; затем перешли в библиотеку и стали искать в книжных шкафах. Марта в отчаянии остановилась.
– Куда же оно подевалось? Я пошла прямо на кухню. Может, оно лежит где-нибудь в столовой?
Исполнившись надежд, она двинулась в сторону столовой, но сразу же обернулась, потому что услышала громкий, судорожный вздох хозяйки, стоявшей у нее за спиной. Эвелин рухнула в кресло, брови ее практически соединились в сплошную линию; она бешено моргала.
– Вам нездоровится?
Ответа не было целую минуту. Эвелин сидела молча, и Марта могла наблюдать, как ее грудь неестественно быстро вздымалась и опускалась.
– Вам нездоровится? – повторила Марта.
– Я в порядке, – медленно проговорила Эвелин. – И я знаю, где письмо. Можешь идти, Марта. Я знаю!
Недоумевая, Марта ушла, а Эвелин все так же осталась сидеть в кресле, – двигались только мускулы ее лица: сокращаясь и расслабляясь и сокращаясь снова. Она знала, где лежит письмо, – знала так хорошо, будто сама его туда положила. И она инстинктивно догадывалась, что это было за письмо. Конверт был длинным и узким, как реклама, но в углу большими буквами было написано: "Министерство обороны"; чуть ниже, буквами поменьше: "Официальное сообщение". Она знала, что оно лежит там, в той большой чаше, с ее именем, написанным синими чернилами снаружи и со смертью для ее бессмертной души внутри.
Ноги не держали ее; она пошла в столовую, мимо книжных шкафов, вошла в дверь. Через мгновение она нащупала выключатель и зажгла свет.
Чаша стояла, отражая свет малиновыми, окаймленными черным и желтым гранями; по краям грани были синими, тяжелыми и блестящими, триумфально-гротескными и зловещими. Она сделала шаг; остановилась; еще шаг – и она уже могла видеть белый краешек; еще шаг – и ее руки коснулись неровной холодной поверхности.
Через мгновение она уже держала в руках надорванный конверт. На нее посмотрели напечатанные на машинке буквы – и ударили ее. Письмо, как птица, порхнуло на пол. Дом, который, казалось, был полон шума и жужжания, неожиданно затих; через открытую дверь донесся шум проезжавшего мимо автомобиля; она услышала слабые звуки со второго этажа, а затем тишину разорвал молотящий грохот воды в трубе позади книжного шкафа – ее муж наверху повернул кран…
И в это мгновение все это стало выглядеть так, будто ничто не имело отношения к ее Дональду, как будто он был всего лишь пешкой в какой-то коварной игре, шедшей то бурно, то пугающе тихо между Эвелин и этой холодной, злой и прекрасной вещью, даром вражды, полученным от человека, чье лицо давным-давно стерлось из ее памяти. Массивная, задумчиво-неподвижная, она стояла здесь, в центре ее дома; стояла так же, как и всегда, – разбрасывая вокруг себя ледяные лучи из тысяч своих глаз, возбужденно-блестящих, плавно перетекающих один в другой, никогда не стареющих, никогда не меняющихся.
Эвелин присела на краешек стола и зачарованно уставилась на нее. Ей показалось, что чаша улыбнулась, – и ее улыбка была неумолимо жестокой, она говорила:
"Видишь, на этот раз я не тронула тебя саму. Я не люблю повторяться: ты знаешь, что это я взяла твоего сына. Ты знаешь, как я холодна, как я тяжела и как прекрасна, потому что и ты когда-то была так же холодна, тяжела и прекрасна".
Неожиданно Эвелин показалось, что чаша сама собою перевернулась, а затем начала раздуваться и набухать – до тех пор, пока не превратилась в огромный сияющий балдахин, дрожавший над комнатой, над домом, а когда стены медленно растворились и стали призрачно-туманными, Эвелин увидела, что ЭТО все еще раздвигалось, распространяясь все дальше и дальше от нее, закрывая даже линию горизонта. И солнце, и луна, и звезды сквозь балдахин казались слабыми чернильными кляксами. А затем ЭТО надвинулось на всех людей, и свет, падавший на них, преломлялся и искажался, пока тени не стали казаться светом, а свет – тенью, пока весь мир не изменился, исказившись под мерцающим небосводом чаши.
И появился далекий, ревущий голос, похожий на голос самого Владыки Ада. Он исходил из центра чаши, спускался по огромным стенкам к земле, а затем стремительно напрыгнул на Эвелин.
"Видишь, я – Судьба! – ревел голос. – Я сильнее всех твоих ничтожных замыслов, я – то, что правит всем и всеми, я не похожа на твои жалкие мечты. Я – течение времени, завершение красоты и неисполнившиеся желания; я – все случайности и неясности и все мгновения, бесповоротно меняющие жизнь. Я – исключение, не доказывающее никаких правил; я определяю пределы всех возможностей. Я – горькая приправа в блюде Жизни!"
Рев прекратился; эхо его покатилось по Земле, к краям Чаши, ставшим границами Мира; прошло по ее стенкам и вернулось в ее центр, где недолго погудело и скончалось. Затем огромные стенки начали медленно надвигаться на Эвелин, Чаша становилась все меньше и меньше, стенки приближались все ближе и ближе, как бы желая раздавить ее; и когда она распростерла руки, встречая холодное стекло, Чаша неожиданно дрогнула и снова стала прежней, – она снова стояла на буфете, все такая же блестящая и неисповедимая, преломляя в сотнях граней мириады разноцветных лучей, рождая блики, пересечения и переплетения света.
А в дом через дверь снова залетел ветерок с улицы, и с неистовой энергией отчаяния Эвелин протянула руки к чаше. Нужно спешить – нужно быть сильной. Она сжала чашу так, что руки ее онемели, напрягла тоненькие мускулы, еще оставшиеся под размякшей плотью, и с огромным усилием подняла и удержала чашу. Она чувствовала холодный ветер, обдувавший ее спину, – дрожь пробирала ее до костей; она повернулась к ветру лицом; шатаясь под тяжестью чаши, она прошла через библиотеку и вышла на улицу. Нужно спешить – нужно быть сильной. Кровь глухо пульсировала в ее венах, колени подгибались, но ощущать холодное стекло в своих руках было так прекрасно!
Шатаясь, она шла по каменным ступенькам; собрав воедино оставшиеся силы тела и души, она бросилась вперед, пальцы, пытаясь ухватиться покрепче, вцепились в неровную поверхность – и в эту секунду она поскользнулась и, потеряв равновесие, с отчаянным криком повалилась вперед, а руки ее все еще держали чашу… она упала…
Все так же горели фонари на улице; далеко за пределами квартала был слышен звон падения – и случайные пешеходы недоуменно переглянулись; на втором этаже уставший за день мужчина проснулся, а маленькая девочка захныкала во сне, как будто ей приснился кошмар. И в лунном свете, заливавшем дорожку к дому, вокруг неподвижно лежавшей темной фигуры виднелись сотни хрустальных призм, кубиков и просто осколков, преломлявших свет и испускавших синие, желтые и малиновые лучи.
Бернис коротко стрижется
Если в субботний вечер, после того как стемнеет, выйти на поле для гольфа и встать у стартовой площадки, то горящие окна загородного клуба будут напоминать оранжевый закат над очень черным и бурным океаном. Волны этого, так сказать, океана – это тени множества голов любопытных кедди, небольшого числа шоферов из тех, что полюбознательнее, глухой сестренки одного из тренеров и еще нескольких случайных робких волн, которые вполне могли бы закатиться внутрь, если бы захотели. Это – галерка.
Балкон находится внутри. Он состоит из плетеных стульев, поставленных кружком вдоль стен этой комбинации клуба и бальной залы. В день субботних танцев балкон занимают в основном особы женского пола: шум и гам создают дамы средних лет с острыми глазками и ледяными сердцами, скрытыми за лорнетами и внушительными бюстами. Основная задача балкона – это критика. Балкон изредка демонстрирует скупой восторг, но никогда – одобрение, поскольку среди дам "за тридцать пять" хорошо известно, что на летние танцы молодежь собирается лишь с наихудшими намерениями, и если их не бомбардировать безжалостными взглядами, то сбившиеся с пути истинного пары тут же примутся отплясывать дикарские пляски по углам, а самые популярные – и опасные! – девушки убегут на улицу целоваться в припаркованных лимузинах ничего не подозревающих вдовушек.
Но этот критический кружок находится не так уж близко к сцене, чтобы различать черты актеров или нюансы их игры. Исходя из собственного набора предпосылок, они могут хмуриться, вытягиваться вперед, задавать вопросы и делать удовлетворяющие их выводы – например, о том, что жизнь любого молодого человека с приличным доходом походит на жизнь куропатки под прицелом множества охотников. Этот кружок никогда не воздаст должного случающимся в изменчивом и слегка жестоком мире юности драмам. Нет, ложи, амфитеатр, "звезды" и массовка – все здешнее общество – это лица и голоса, колеблемые печальным африканским ритмом танцевального оркестра Дайера.