Начиная с шестнадцатилетнего Отиса Ормонда, которому только предстоит провести два года в "Школе Хилла", и заканчивая Дж. Ризом Стоддардом, дома у которого над письменным столом висит гарвардский диплом юриста; начиная с юной Мадлин Хог, которая никак не привыкнет, что ее волосы должны быть собраны в неудобную взрослую прическу на макушке, и заканчивая Бесси Макрэй, считающейся душой компании чуть дольше, чем подобает: уже лет этак десять, все это общество не только пребывает на сцене, но и одновременно состоит из тех единственных зрителей, которым открывается свободный обзор всего действия.
Музыка умолкает на торжественной и громкой ноте. Пары обмениваются искусственными равнодушными улыбками, весело повторяют "Ла-ди-да-да дум-дум!", а затем поверх аплодисментов взмывает щебет девичьих голосов.
Несколько разочарованных одиночек, застигнутых врасплох посередине танцевального зала как раз в тот момент, когда они собирались "перехватить" даму, вяло расходятся обратно к стеночкам, потому что это не буйные танцы на рождественской неделе, – эти субботние вечера считаются всего лишь приятными и слегка волнующими; на танцевальный пол выходит даже недавно вступившая в брак молодежь, умеренно радуя своих юных братьев и сестер древними вальсами и замшелыми фокстротами.
Уоррен Макинтайр, вальяжный студент Йеля, оказавшись в числе неудачливых одиночек, вытащил из кармана смокинга сигарету и вышел на широкую полутемную веранду, где за столиками были разбросаны парочки, заполнявшие увешанную фонарями ночь неразборчивым говором и неопределенным смехом. Он кивал тем, кто его замечал, а в его памяти всплывали полузабытые истории каждой пары, попадавшейся ему на глаза, ведь это был небольшой городок, и когда дело касалось прошлого любого из жителей, справочник "Кто есть кто?" был не нужен. Вон там, например, сидели Джим Стрэйн и Этель Диморест, которые уже три года были тайно помолвлены. Все знали: как только Джиму удастся удержаться на какой-нибудь работе хотя бы пару месяцев, Этель тут же выйдет за него замуж. Но сейчас они выглядели так, словно давно уже успели наскучить друг другу, и Этель иногда мерила Джима утомленным взглядом, словно спрашивая себя, зачем же позволила она обвиться стеблям своей страсти вокруг именно этого, столь подвластного всем ветрам, тополя.
Уоррену было девятнадцать лет; к своим знакомым, не учившимся в университетах на востоке страны, он относился с сожалением. Но, как и большинство ребят, он чрезвычайно много хвастался девушками своего родного города, оказываясь вдали от него. Ведь здесь проживали и Женевьева Ормонд, регулярно наворачивавшая круги по балам, вечеринкам и футбольным матчам Принстона, Йеля, Уильямса и Корнелла; и черноглазая Роберта Дильон, которая для своих сверстников была такая же знаменитость, как Хайрем Джонсон или Тай Кобб; и конечно же Марджори Харви, не только обладавшая внешностью сказочной феи и способным обезоружить любого язычком, но и успевшая заслуженно прославиться в прошлом году на балу "Башмак и лодочка" в Нью-Хейвене: она умудрилась при всех пять раз без остановки пройтись колесом.
Уоррен, выросший в доме напротив дома Марджори, уже давно сходил по ней с ума. Иногда она, как ему казалось, отвечала на его чувство взаимностью в виде легкой признательности, но, подвергнув его особому испытанию, никогда ее не подводившему, она с полной серьезностью объявила ему, что совсем в него не влюблена. Испытание заключалось в том, что, будучи вдали от него, она совершенно о нем забывала и легко завязывала отношения с другими парнями. Уоррен находил данное обстоятельство удручающим, особенно на фоне того, что Марджори все лето постоянно куда-то ездила. После каждого ее возвращения домой на протяжении первых двух или трех дней Уоррен наблюдал на столике в холле дома Харви огромные кучи корреспонденции с написанными разнообразными мужскими почерками адресами, и все эти письма были адресованы ей. И в довершение всех неприятностей в августе к ней на месяц приехала погостить кузина Бернис из О-Клэр, так что о том, чтобы увидеться наедине, не могло быть и речи. Приходилось все время рыскать в поисках кого-нибудь, кто мог бы позаботиться о Бернис. С приближением конца августа это становилось все труднее и труднее.
Как бы ни боготворил Уоррен Марджори, он все же не мог не признать, что ее кузина Бернис как с Луны свалилась. Она была симпатичная, с темными волосами, румяная, но на вечеринках вела себя как самая настоящая зануда. Чтобы угодить Марджори, каждый субботний вечер он исполнял тяжкую повинность, долго и мучительно с ней танцуя, но в ее компании он ни разу не почувствовал ничего, кроме скуки.
– Уоррен…
В его мысли ворвался нежный голосок из-за спины, и он обернулся, чтобы увидеть Марджори – как всегда, румяную и лучезарную. Она положила руку ему на плечо, и он прямо-таки воссиял.
– Уоррен, – прошептала она, – сделай ради меня одну вещь: потанцуй с Бернис! Она уже почти час с юным Отисом Ормондом.
Сияние Уоррена поблекло.
– Ну… да, конечно, – без энтузиазма ответил он.
– Тебе ведь не трудно, правда? А уж я позабочусь, чтобы тебе не пришлось танцевать слишком долго!
– Хорошо.
Марджори улыбнулась, и эта улыбка сама по себе была
для него вполне достаточной наградой.
– Ты просто ангел, и я тебе жутко обязана!
Ангел со вздохом обвел взглядом веранду, но Бернис и Отиса нигде не было. Он побрел обратно внутрь, где у двери дамской гардеробной и обнаружил Отиса в центре покатывавшейся со смеху группы юношей. Отис угрожающе размахивал подобранной где-то деревяшкой и громко ораторствовал.
– Она ушла, чтобы поправить прическу! – как бы не в силах сдержаться, объявил он. – Я прямо горю желанием протанцевать с ней еще час!
Смех возобновился.
– Почему никто из вас не может ее перехватить? – с возмущением воскликнул Отис. – Она любит разнообразие!
– Ну-ну, Отис, – сказал один из его приятелей, – ты ведь почти уже к ней привык!
– А деревяшка зачем, Отис? – сказал Уоррен, улыбнувшись.
– Деревяшка? Эта, что ли?! Здесь ведь клуб! Как только она выйдет, я тресну ее по башке и загоню обратно!
Уоррен повалился на диванчик и взвыл от смеха.
– Не переживай, Отис, – произнес он сквозь смех. – На этот раз я тебя спасу!
Отис сделал вид, что сейчас упадет в обморок, и вручил деревяшку Уоррену.
– Тебе это понадобится, старина! – хрипло произнес он.
Вне зависимости от красоты и блеска девушки молва о том, что ее нечасто "перехватывают" на танцах, вредит ее положению. Возможно, юноши и предпочтут ее общество обществу легкомысленных "мотыльков", с которыми они танцуют по десять раз за вечер, но нынешняя молодежь этого вскормленного джазом поколения обладает беспокойным характером, и сама мысль о том, чтобы протанцевать целый фокстрот с одной-единственной девушкой, им неприятна, почти что ненавистна. А уж когда дело доходит до нескольких танцев, да еще и с перерывами между ними, девушка может быть уверена: как только юноша получит возможность от нее отойти, он уже никогда не последует по следам ее заблудших ножек.
Весь следующий танец Уоррен протанцевал с Бернис, а затем, исполнившись благодарности оркестру за объявленный перерыв, отвел ее за столик на веранду. За столиком на некоторое время воцарилась тишина, и Бернис принялась невыразительно обмахиваться веером.
– Здесь жарче, чем в О-Клэр! – произнесла она.
Уоррен подавил зевок и кивнул. Его знаний о предмете
или интереса к нему хватило лишь на это. От нечего делать он попытался решить, была ли она плохим собеседником от того, что никто не уделял ей внимания, или же никто не уделял ей внимания потому, что она была плохим собеседником?
– Ты еще долго собираешься здесь пробыть? – спросил он, и тут же покраснел. Она ведь могла догадаться о настоящей причине этого вопроса!
– Еще неделю, – ответила она и тут же уставилась на него, словно собиралась ухватиться за ответную реплику, как только она слетит с его губ.
Уоррен поежился. А затем, подчинившись внезапному доброму побуждению, он решил продемонстрировать ей свой фирменный "подход". Он повернулся и посмотрел ей в глаза.
– Твои чудесные губы так и просят поцелуя, – тихо начал он.
Эту фразу он обычно говорил девушкам на балах в универси тете, когда разговор шел в такой же полутьме. Бернис аж подпрыгнула.
Она стала красной, как свекла, и чуть не выронила веер. Еще никто и никогда не говорил ей такого!
– Нахал! – невольно выскользнуло у нее, и она тут же прикусила язык. Слишком поздно она решила, что лучше было счесть это шуткой, и с запозданием одарила его взволнованной улыбкой.
Уоррен рассердился. Хотя эта фраза никогда никем не воспринималась серьезно, она все же или вызывала смех, или служила началом нежной беседы. И он терпеть не мог, когда его называли "нахалом" – если не в шутку, разумеется. Доброе побуждение исчезло, и он сменил тему разговора.
– Как всегда, Джим Стрэйн и Этель Диморест сидят в сторонке, – заметил он.
На такие темы Бернис говорить было привычнее, но облегчение от смены темы смешалось с легким сожалением. С ней мужчины о поцелуях не разговаривали, однако она знала, что с другими девушками в подобном тоне они говорят.
– О да! – сказала она и рассмеялась. – Я слышала, что они уже несколько лет бродят парой без гроша ломаного! Разве не глупо?
Раздражение Уоррена усилилось. Джим Стрэйн был близким другом его брата, и кроме того, он считал дурным тоном насмехаться над людьми, у которых не было денег. Но Бернис вовсе и не собиралась насмехаться! Она всего лишь нервничала.
II
Приехав домой в половине первого, Марджори и Бернис поднялись по лестнице и пожелали друг другу спокойной ночи. Двоюродные сестры не дружили. У Марджори вообще не было подруг – всех девушек она считала глупыми. Бернис же, наоборот, приехав в гости – о поездке договаривались родители, – все время стремилась вызвать кузину на доверительные беседы, щедро сдабриваемые хихиканьем и слезами, которые она считала обязательными при общении в женском кругу. Но в данном отношении она нашла Марджори довольно холодной; почему-то с ней разговаривать было так же сложно, как и с мужчинами. Марджори никогда не хихикала, ничего не пугалась, редко смущалась и, по сути, обладала очень малым количеством качеств, которые Бернис считала подобающими и присущими женщинам.
Намазывая пасту на зубную щетку, Бернис в сотый раз задумалась, почему, когда она не дома, ей никто не уделяет внимания. Ей и в голову не приходило, что факторами ее успеха в обществе родного города было и то, что ее семья была самой богатой в О-Клэр, и то, что мать не жалела средств на увеселения, устраивая фуршеты перед каждым балом, и даже купила ей личный автомобиль, чтобы возить гостей. Как и большинство девушек, ее вскармливали теплым молочком, сцеженным из творений Энни Феллоуз Джонстон и романов, в которых женщин любили за их совершенно непостижимые женские качества, которые всегда упоминались, но никогда не демонстрировались.
Бернис почувствовала легкую боль от того, что здесь она не пользовалась популярностью. Она, конечно, не знала, что, если бы не организованная Марджори кампания, так бы и пришлось ей танцевать весь вечер с тем, кто пригласил ее на танцы. Но ей было хорошо известно, что даже в О-Клэр другим девушкам, занимавшим куда более скромное положение и обладавшим менее яркой красотой, противоположный пол уделял гораздо больше внимания. Это обстоятельство она относила на счет легкой неразборчивости, которой обладали эти девушки. Ее это никогда не тревожило, а если бы даже и тревожило, то мать всегда могла уверить ее в том, что другие девушки себя не ценят, ну а сами мужчины ценят лишь девушек вроде Бернис.
Она погасила свет в ванной и вдруг решила пойти поболтать перед сном с тетушкой Жозефиной, в комнате которой еще горел свет. В мягких тапочках она бесшумно прошла по ковру в холле, но, услышав в комнате голоса, остановилась у приоткрытой двери. Услышав собственное имя, без всякого намерения подслушивать она замешкалась, а затем в ее сознание, словно за иголкой, стала проникать нить происходившей внутри беседы.
– Она совершенно безнадежна! – Это был голос Марджори. – Ох, да знаю я, что ты сейчас мне скажешь! Ты слышала от многих, как она красива, мила, да еще и умеет готовить! И что с того? Ей все время скучно. Мужчинам она не нравится.
– Недолгая дешевая популярность – это предел мечтаний?
Голос миссис Харви звучал раздраженно.
– Когда тебе восемнадцать – да! – категорично ответила Марджори. – Я сделала все, что было в моих силах. Я вела себя вежливо, я заставляла мужчин с ней танцевать, но они бегут от скуки! Стоит мне только подумать о том, какой дивный румянец понапрасну истрачен на эту дуреху и что могла бы совершить Марта Кэри, обладай она им, – ах!
– Да, учтивость нынче – большая редкость.
По тону миссис Харви можно было понять, что поведение современной молодежи для нее – это уж чересчур. Когда она была девушкой, все юные леди из хороших семей всегда замечательно проводили время!
– Мама, – сказала Марджори, – ни одна девушка не может себе позволить постоянно опекать "несчастненькую" гостью, потому что в наши дни каждая сама за себя. Я даже пыталась намекнуть ей, что сейчас носят и как себя надо вести, а она лишь впадала в ярость, – видела бы ты, какие странные взгляды она на меня бросала! У нее хватает ума, чтобы понять, что она не пользуется успехом, но бьюсь об заклад: она утешает себя, думая, будто она добродетельнее всех, а я – чересчур веселая и ветреная и для меня все кончится плохо! Все непопулярные девушки всегда так думают. Зелен виноград! Сара Хопкинс зовет Женевьеву, Роберту и меня бабочками-однодневками! Уверена, она отдала бы десять лет жизни и свое европейское образование в придачу за то, чтобы стать такой бабочкой-однодневкой, и чтобы в нее влюбилось три-четыре парня, и чтобы на танцах ее перехватывали через каждые два такта!
– Мне кажется, – перебила ее усталым голосом миссис Харви, – что ты должна найти какую-нибудь возможность помочь Бернис. Я знаю, что ей не хватает живости.
Марджори издала громкий вздох:
– Живости? Ну и ну! Я никогда не слышала, чтобы она говорила парням что-нибудь, кроме "как здесь жарко", "как здесь много народу" или что она собирается поступать в следующем году в колледж в Нью-Йорке! И иногда еще спрашивает, какая у них машина, и рассказывает, какая машина у нее. Страсть как захватывающе!
Наступила тишина; затем миссис Харви вновь принялась увещевать дочь:
– И слышать не хочу! Другие девушки, и вполовину не столь милые и привлекательные, все же находят себе партнеров на танцах. Марта Кэри, например, полная и шумная, а мать у нее – так просто вульгарная особа! Роберта Дильон в этом году так исхудала, что, судя по ее внешности, ей давно пора бежать в Аризону. Она себя до смерти когда-нибудь упляшет!
– Но, мама, – с раздражением возразила Марджори, – Марта веселая, ужасно остроумная и дико классная девчонка, а Роберта чудесно танцует. Она популярна с незапамятных времен!
Миссис Харви зевнула.
– Мне кажется, что в Бернис говорит кровь этих диких индейцев, – продолжила Марджори. – Может, у нее такой характер, потому что произошла реверсия? У индейцев женщины ведь просто сидели вокруг костра и не произносили ни слова.
– Иди спать, глупый ребенок! – рассмеялась миссис Харви. – Если бы я знала, что ты это запомнишь, я бы тебе никогда не рассказала! А большинство твоих идей я считаю просто идиотскими, – сонным голосом закончила она.
Вновь воцарилась тишина, и Марджори размышляла, стоит ли пытаться продолжать убеждать мать в своей правоте. Людей за сорок редко удается в чем-либо окончательно убедить. В восемнадцать лет наши убеждения представляют собой холмы, с которых мы оглядываем окрестности; а в сорок пять убеждения – это пещеры, в которых мы прячемся.
Закончив на этом свои размышления, Марджори пожелала матери спокойной ночи. Когда она вышла из комнаты, в холле никого не было.
III
Поздним утром следующего дня, когда Марджори завтракала, в комнату вошла Бернис. Она довольно холодно пожелала кузине доброго утра, села напротив, пристально посмотрела на нее через стол и быстро облизнула губы.
– Что с тобой? – недоуменно спросила Марджори.
Прежде чем метнуть бомбу, Бернис выдержала паузу.
– Я слышала, что ты вчера вечером говорила обо мне матери.
Марджори испугалась, хотя внешне лишь слегка покраснела; ее ответ прозвучал спокойно:
– Где ты была?
– В холле. Я не собиралась подслушивать – поначалу…
Невольно бросив на нее презрительный взгляд, Марджори опустила глаза и притворилась жутко занятой попыткой удержать в равновесии у себя на пальце пару кукурузных хлопьев.
– Видимо, мне лучше вернуться к себе в О-Клэр, раз уж я так здесь мешаю. – Нижняя губа Бернис сильно дернулась, и она продолжила дрогнувшим голосом: – Я старалась, чтобы со мной было легко, но мной сначала просто пренебрегали, а затем еще и оскорбили! Когда ко мне приезжают гости, я с ними никогда так не обхожусь!
Марджори молчала.
– Но, как я вижу, я всем мешаю! Я тебе в тягость. Твоим друзьям я не нравлюсь. – Она умолкла, а затем вспомнила еще одну обиду: – Конечно же я пришла в ярость, когда неделю назад ты попыталась мне намекнуть, что платье мне не идет. Тебе не кажется, что я и сама умею одеваться?
– Нет, – пробормотала Марджори почти вслух.
– Что?
– Я ни на что не намекала, – кратко ответила Марджори. – Мне помнится, я сказала, что лучше уж три дня подряд носить платье, которое тебе идет, чем чередовать его с двумя страшилищами!
– Тебе не кажется, что это было не очень любезно?
– А я и не пыталась любезничать. – И затем, после паузы: – Когда ты хочешь ехать?
Бернис резко поперхнулась.
– Ах! – негромко вскрикнула она.
Марджори удивленно посмотрела на нее:
– Разве ты не сказала, что собираешься уезжать?
– Да, но…
– Ага! Так ты просто блефовала!
Некоторое время они молча смотрели друг на друга через стол. Глаза Бернис застилал туман, а на лице Марджори застыло суровое выражение, которое она обычно использовала, когда подвыпившие студенты объяснялись ей в любви.
– Так ты, значит, блефовала! – повторила она таким тоном, словно ожидала чего-то в этом роде.
Бернис призналась, расплакавшись. Во взгляде Марджори появилась скука.
– Ты же моя кузина! – всхлипывала Бернис. – Я приехала к тебе в гости! Я должна пробыть у тебя месяц, а если я уеду, моя мама обо всем узнает и станет спрашивать…
Марджори дождалась, пока ливень из обрывков слов не сменился слабым сопением.
– Я отдам тебе все свои карманные деньги за месяц, – холодно сказала она. – И эту последнюю неделю ты сможешь провести где угодно; есть тут одна хорошая гостиница…
Плач Бернис достиг высокой ноты; она резко вскочила и умчалась из комнаты.