На самом деле планы его были весьма туманны. Он знал, что с таким умом, как у него, то есть умом достаточно развитым, обладавшим интуицией и способным принимать мгновенные решения, лучше всего было заранее продумывать только общий план операции. Этому его научил эпизод с ручным пулеметом. Он стал бояться, что заранее обдуманный план приведет к тому, что в кризисной ситуации у него будет целых два варианта – а два варианта означали колебания.
Споткнувшись о стул, он задержал дыхание, прислушался; двинулся дальше, вышел в холл, обнаружил лестницу и пошел наверх; седьмая ступенька скрипнула под ногой, девятая, четырнадцатая. Он считал их машинально. На третьей скрипнувшей ступеньке он остановился и постоял где-то с минуту, – никогда еще в жизни он не чувствовал себя таким одиноким, как в эту минуту… На войне, в дозоре, один на один с врагами, он ощущал моральную поддержку полумиллиарда людей; а теперь он был совершенно один, раздавленный, как абрикос, под тем же самым прессом морали, – он стал преступником. Никогда не чувствовал он такого страха, но и ликования такого ему испытывать еще не доводилось.
Лестница кончилась, впереди была дверь; он вошел и прислушался к ровному дыханию. Стараясь делать как можно меньше шагов, он изогнулся всем телом, чтобы дотянуться до комода и об шарить его, рассовав по карманам все, что могло бы пригодиться; спустя десять секунд ему вряд ли удалось бы перечислить эти вещи. Он наклонился к стулу, предположив, что там лежат брюки, и обнаружил там что-то мягкое – женское белье. Он механически улыбнулся.
Другая комната… Такое же ровное дыхание, сменившееся на мгновение хриплым храпом, заставившим его сердце вновь совершить тур куда-то в низ живота. Что-то круглое – часы; цепь; пачка денег; булавки; два кольца – он вспомнил, что нашел кольца и в другом комоде. Отшатнувшись от слабого отблеска, вспыхнувшего прямо перед ним, он вздрогнул. Господи! Это был всего лишь отблеск его собственных наручных часов на его же вытянутой руке.
Вниз по лестнице. Через две скрипучие ступеньки он перешагнул, но теперь скрипнула другая. Он не испугался – ведь он уже был практически в безопасности; достигнув конца лестницы, он вдруг подумал, как же все это банально и скучно. Вошел в столовую – подумал о серебре – снова отказался от этой мысли.
Вернувшись к себе в пансион, он произвел осмотр свежеприобретенного добра.
Шестьдесят пять долларов банкнотами.
Платиновое кольцо с тремя средними алмазами, стоившее долларов этак семьсот; алмазы нынче в цене.
Дешевое позолоченное колечко с инициалами "О.С." и датой "1903" на внутренней стороне – видимо, память о колледже. Стоит пару долларов. Продать не удастся.
Футляр из красной ткани, внутри – вставная челюсть.
Серебряные часы.
Золотая цепь – стоит больше, чем часы.
Пустой футляр для кольца.
Маленький китайский божок из слоновой кости – видимо, настольное украшение.
Доллар и шестьдесят два цента мелкими монетами.
Деньги он засунул под подушку, а остальные вещи – подальше, в армейский ботинок, утрамбовав все для надежности носком. После этого два часа без остановки он мысленно перебирал одно за другим события своей жизни, думая о прошлом и о будущем, вспоминая и плохое, и хорошее. Около половины шестого, с рассеянной и совершенно неуместной мыслью о том, как жаль, что он еще не женат, он уснул.
VI
Хотя описания ограбления в газетах и умалчивали о вставной челюсти, зубы не давали ему покоя. Образ человека, просыпающегося на рассвете и тщетно, на ощупь, пытающегося их найти, затем спускающегося, чтобы позавтракать исключительно кашкой, потом чужим, глухим и шепелявым голосом вызывающего по телефону полицейский участок, а затем отправляющегося на утомительный и удручающий прием к дантисту, вызвал в нем покровительственное чувство жалости.
Пытаясь определить, женская это или мужская челюсть, он аккуратно вытащил зубы из футляра и приставил их ко рту. Подвигал челюстями; померил пальцами, но так ничего и не решил. Зубы могли принадлежать либо женщине с большим ртом, либо мужчине с маленьким ротиком.
Повинуясь доброму побуждению, он завернул зубы в плотную оберточную бумагу, извлеченную со дна армейского чемодана, взял карандаш и нацарапал на свертке кривыми печатными буквами: "ЧЕЛЮСТЬ". Следующей ночью он пришел на Филмор-стрит и швырнул сверток на лужайку перед домом, поближе к двери. На следующий день газеты объявили, что у полиции появилась зацепка: стало известно, что грабитель находится в городе. Но какая это была зацепка, упомянуто не было.
VII
К концу месяца "взломщиком Билли, грозой богатых кварталов" няньки уже пугали детей. Ему приписывалось пять ограблений, и, хотя Дэлиримпл совершил всего три, он решил, что придется подчиниться мнению большинства, и приписал титул себе. Однажды его даже видели – "здоровый громила с нечеловечески гнусной рожей". Вряд ли можно было ожидать от миссис Генри Кольман, проснувшейся в два часа ночи от попавшего в лицо света потайного фонарика, что она узнает Брайана Дэлиримпла, которому она махала флагом Четвертого июля и которого описывала как "вовсе не такой уж и сорвиголова, вы не находите?".
Распаляя свой разум до белого каления, Дэлиримпл мог превозносить для себя свое новое мироощущение, свою свободу от мелких сомнений и угрызений совести; однако, как только мысли начинали блуждать без этого панциря, им внезапно овладевали ужас и подавленность. Тогда, чтобы снова набраться уверенности, ему приходилось начинать все заново и обдумывать дело с самого начала. Теперь он уже не рассматривал себя в качестве бунтаря – так было лучше. Большее утешение приносила мысль о том, что вокруг одни дураки.
Его отношение к мистеру Мэйси изменилось. Он больше не злился на него и не чувствовал себя ущербным в его присутствии. Когда миновал четвертый месяц его работы в компании, он обнаружил, что испытывает почти братские чувства по отношению к своему нанимателю. У него появилось смутное, но тем не менее весьма стойкое убеждение, что в глубине души мистер Мэйси не только поддержал бы его, а еще бы и похвалил. Будущее его больше не тревожило. Он собирался накопить несколько тысяч долларов и смотаться – уехать на восток страны, а может, и во Францию или куда-нибудь в Южную Америку. За последние два месяца он не раз порывался бросить работу, но его удерживал страх привлечь к себе внимание, – как объяснить, откуда деньги? Так что он продолжал работать, но уже без всякой апатии, а с презрительной усмешкой.
VIII
А затем совершенно неожиданно случилось нечто, изменившее его планы и положившее конец ограблениям.
Однажды, ближе к концу рабочего дня, его вызвал мистер Мэйси и с добродушно-загадочным видом поинтересовался, не занят ли он сегодняшним вечером. Если нет, то не соблаговолит ли он прибыть в гости к мистеру Альфреду Дж. Фрейзеру, скажем, к восьми вечера? Дэлиримпл поначалу изумился, но тут же засомневался. Он тщательно обдумал, не нужно ли понимать это приглашение как намек покинуть город ближайшим поездом? Но, поразмыслив в течение часа, он решил, что все его страхи беспочвенны, и к восьми вечера прибыл в большой особняк мистера Фрейзера на Филмор-авеню.
Мистер Фрейзер считался в городе влиятельной политической силой. Сенатор Фрейзер приходился ему родным братом, конгрессмен Демминг был ему зятем, так что влияние его было значительным, даже несмотря на то, что он не злоупотреблял им до такой степени, чтобы занять какую-либо формальную руководящую должность.
Голова его была огромна, лицо – широкое, с глубоко посаженными глазами, верхняя губа была вздернута вверх, обнажая передние зубы, и все это смешение черт увенчивалось почтенным, выдающимся вперед подбородком профессионального политика.
В продолжение разговора с Дэлиримплом на его лице несколько раз являлось подобие улыбки, сменявшееся выражением бодрого оптимизма, а затем вновь воцарялась невозмутимость.
– Добрый вечер, сэр, – сказал он, протянув Дэлиримплу руку. – Присаживайтесь. Думаю, вам не терпится узнать, зачем я вас пригласил. Присаживайтесь!
Дэлиримпл сел.
– Мистер Дэлиримпл, сколько вам лет?
– Двадцать три.
– Вы молоды, но это не означает, что вы глупы. Мистер Дэлиримпл, я не хочу отнимать у вас много времени. Я хочу сделать вам предложение. Пожалуй, начнем сначала: я присматриваюсь к вам давно, еще с Четвертого июля, вы тогда произнесли благодарственную речь на митинге, помните?
Дэлиримпл что-то смущенно забормотал, но Фрейзер махнул рукой, приказывая ему замолчать.
– Эта речь осталась в моей памяти. Вы продемонстрировали, что у вас есть ум, и говорили вы без бумажки, и ваши слова были понятны каждому в той толпе. Уж я-то знаю. С толпой я имею дело вот уже много лет. – Он откашлялся, будто собираясь развить мысль о своем знании толпы, но тут же вернулся к основной теме: – Должен вам сказать, мистер Дэлиримпл, что мне довелось видеть немало молодых людей, начинавших блестяще, но впоследствии сгинувших в никуда, и все благодаря тому, что им не хватило прочности, или же избранные ими идеи оказывались им не по силам, или им не хватило воли, чтобы заставить себя трудиться. Поэтому я решил обождать. Мне хотелось посмотреть, что вы станете делать. Мне хотелось посмотреть, начнете ли вы трудиться, а если начнете, то хватит ли у вас упорства продолжать двигаться к намеченной цели.
Дэлиримпл почувствовал, что на лице у него выступает румянец.
– Итак, – продолжил Фрейзер, – когда Терон Мэйси рассказал мне, что вы устроились в его компанию, я продолжил наблюдать за вами – разумеется, с его помощью. В первый месяц вы заставили меня поволноваться. Он рассказал мне, что вы никак не могли успокоиться, что вы стали считать, что работа недостойна вас, что вы стали заикаться о прибавке…
Дэлиримпл вздрогнул.
– Но затем он рассказал, что вы все же одумались, стали помалкивать и работать. Вот эти-то качества я и ценю в молодых людях! Такой подход ведет к успеху. Не думайте, что я вас не понимаю. Я знаю, как тяжело вам пришлось после всей той глупой лести, которой вас осыпали престарелые бабы. Я знаю, какую борьбу вам пришлось пережить…
Лицо Дэлиримпла стало пунцовым. Он почувствовал себя неопытным юнцом с благородными, как ни странно, порывами.
– Дэлиримпл, вы умны, и у вас есть отличные задатки – вы то, что мне нужно. Я хочу посадить вас в сенат нашего штата.
– Куда?
– В сенат штата. Нам нужен молодой человек – с головой, серьезный, но не бездельник. И если я произнес "сенат штата", то это не значит, что на том все и кончится. Нам тут приходится несладко, Дэлиримпл. Мы должны привести в политику молодежь: нужна свежая кровь, а в наших партийных списках год от года числятся все те же "старые кони".
Дэлиримпл облизал пересохшие губы:
– Вы выдвинете меня в сенат штата?
– Я посажу тебя в сенат штата!
Выражение лица мистера Фрейзера грозило вот-вот разразиться улыбкой, и Дэлиримпл с легкомысленной радостью подумал, что мог бы пальцами подтянуть вверх уголки этих губ, но движение остановилось, губы замерли, и об улыбке теперь не могло быть и речи. Видневшиеся передние зубы от подбородка отделяла прямая, как гвоздь, линия. Дэлиримпл с трудом снова убедил себя, что перед ним был рот, и ответил, глядя прямо в него.
– Но я ведь теперь никто, – сказал он. – Моя слава ушла. Людям я надоел.
– Такие вещи – дело техники, – ответил мистер Фрейзер. – Славу воскрешает печатный станок. Подожди – увидишь, о чем будет трубить "Герольд" начиная со следующей недели… Если, конечно, ты с нами… И если ты, – тут его голос зазвучал пожестче, – не будешь уж слишком настаивать на своих идеях о том, как нужно решать вопросы.
– Ни в коем случае, – ответил Дэлиримпл, открыто поглядев ему прямо в глаза. – Поначалу вам придется давать мне множество советов.
– Очень хорошо. Тогда придется позаботиться и о твоей славе. Главное, всегда и во всем держись правильной стороны.
Дэлиримпл вздрогнул, – ему последнее время приходилось часто думать о рубеже, отделяющем правильную сторону от неправильной. В этот момент неожиданно раздался звонок в дверь.
– А вот и Мэйси, – сказал Фрейзер, поднимаясь. – Пойду открою дверь. Слуги уже легли спать.
И он оставил Дэлиримпла наедине с мечтами. Перед ним неожиданно распахнулась дверь, а за ней был целый мир: сенат штата, сенат страны… Так вот она какая, жизнь – нечестная игра… Игра без правил – и здравый смысл, вот что правит миром! Не нужно больше глупо рисковать, разве что нужда заставит; сила – вот что ценится… Никогда больше совесть или упрек не заставят его провести бессонную ночь; "да будет жизнь его мечом мужества…", но воздаяния не будет; все это чушь, просто чушь.
Сжав кулаки, он вскочил на ноги, чувствуя что-то сродни ликованию победителя.
– Ну как, Брайан? – произнес мистер Мэйси, появившись из-за портьеры.
Оба старика глядели на него, улыбаясь своими полуулыбками.
– Ну же, Брайан? – повторил мистер Мэйси.
Дэлиримпл улыбнулся в ответ:
– А вы как думаете, мистер Мэйси?
И Дэлиримпл задумался, не стала ли причиной его переоценки какая-то телепатическая связь между ними – что-то вроде взаимопонимания без слов…
Мистер Мэйси протянул ему руку:
– Я очень рад, что этот план мы будем осуществлять вместе; в отношении тебя я всегда был "за", а особенно последнее время. Я рад, что мы с тобой будем на одной стороне!
– Благодарю вас, сэр, – просто сказал Дэлиримпл; к его глазам вдруг подступили слезы.
Удары судьбы
Сегодня ни у кого из тех, кого я знаю, не может возникнуть ни малейшего желания ударить Сэмюэля Мередита. Возможно, это объясняется тем, что для человека за пятьдесят удар враждебного кулака может иметь самые печальные последствия, но я все-таки склонен думать, что это из-за того, что все его заслуживающие удара качества исчезли. Определенно можно сказать, что в различные моменты его жизни эти качества проступали на его лице так же ясно, как и тайное желание поцелуя на губах каждой юной девушки.
Уверен, что каждый знает подобного человека. У многих есть такие знакомые, некоторые даже сумели с такими подружиться – зная, что это именно тот тип, который всегда вызывает бессознательую страстную неприязнь, которая у некоторых выражается в непроизвольном молчаливом сжатии кулаков, у других же в речи сразу начинают проскальзывать невесть откуда берущиеся выражения вроде "дать в ухо" или "залепить с правой". У Сэмюэля Мередита это качество проступало столь явственно, что это повлияло на всю его жизнь.
В чем же было дело? Не во внешности, это точно, потому что он смолоду выглядел довольно привлекательно: широкоплечий, с открытым и дружелюбным взглядом серых глаз. Но я сам слышал, как он рассказывал целой толпе репортеров, жаждавших услышать одну из сказок вроде "…проснулся богатым и знаменитым", что ему неудобно рассказывать им правду, что они ему просто не поверят, что это не одна история, а целых четыре и что публика вряд ли захочет читать о человеке, которого буквально кулаками вогнали в сонм "достойных".
* * *
Все началось в Андовере, в частной школе Филипса, когда ему исполнилось четырнадцать. Ему, вскормленному с ложечки исключительно белужьей икрой вперемешку с нежными ляжками юных посыльных, привыкшему к утонченности европейских столиц, просто повезло, что у его матери неожиданно произошел нервный кризис, повлекший за собой передачу его дальнейшего воспитания в менее нежные и любящие руки.
В Андовере ему достался сосед по комнате, которого звали Джилли Худ. Джилли было тринадцать, он был невысок, в школе его все любили. С того самого сентябрьского дня, когда камердинер мистера Мередита поместил одежду Сэмюэля в лучший шкаф в комнате и спросил напоследок: "Что-нибудь еще, господин Сэмюэль?", Джилли стал считать, что деканат сыграл с ним злую шутку. Он был разгневан, как лягушонок, в аквариум к которому подсадили золотую рыбку.
– Черт возьми, – жаловался он симпатизировавшим ему одноклассникам, – да он просто проклятый надутый английский сноб! Он спросил: "Надеюсь, здесь в классе только джентльмены?", и я ответил: "Да нет, здесь обычные ребята", а он сказал, что возраст не имеет значения, и я ответил: "А кто здесь вообще говорил о возрасте?" Пусть только попробует еще повыпендриваться, маменькин сынок!
В течение трех недель Джилли молча выдерживал комментарии Сэмюэля по поводу гардероба и привычек друзей Джилли, не замечал французских фраз в разговоре, старался не обращать внимания на почти женскую мелочность – предсказуемый результат влияния любой нервической мамаши на единственное чадо, – а затем в аквариуме разразился шторм.
Сэмюэля не было. В комнате расположилось общество, выслушивавшее разъяренного Джилли, повествовавшего о последних прегрешениях своего соседа.
– Он сказал: "Я не могу спать с открытыми окнами" – и еще добавил: "Ну разве только чуть приоткрыть форточку", – жаловался Джилли.
– Не давай ему садиться себе на шею!
– Мне на шею? Да уж будьте спокойны! Естественно, я открываю все настежь, но проклятый болван не устает все закрывать каждый день под утро.
– Дай ему, Джилли, чего ты боишься?
– Да, кажется, уже пора. – Джилли яростно закивал головой. – Ничего я не боюсь. Пусть не думает, что я какой-то лакей!
– Да, точно!
В этот момент "проклятый болван" собственной персоной вошел в комнату и одарил собравшееся общество одной из своих язвительных улыбок. Кто-то сказал: "Привет, Мередит", остальные же едва удостоили его мимолетными недружелюбными взглядами и продолжили беседу с Джилли. Но Сэмюэлю этого показалось недостаточно.
– Не будете ли вы так любезны и не встанете ли с моей постели! – вежливо обратился он к двум близким друзьям Джилли, усевшимся поудобнее.
– Что?
– Моя кровать. Вы плохо понимаете по-английски?
К ущемлению в правах добавилось оскорбление. Последовало несколько комментариев по поводу санитарного состояния постели и видимых свидетельств присутствия в данном углу комнаты неких общеизвестных форм животной жизни.
– Что там стряслось с твоей кроваткой? – агрессивно осведомился Джилли.
– С кроватью все в порядке, но…
Джилли прервал это объяснение, поднявшись и направившись к Сэмюэлю. Остановившись в нескольких дюймах, он бросил на него яростный взгляд.
– Ты и твоя дурацкая кровать, – начал он. – Ты и твоя дурацкая…
– Переходи к делу, Джилли, – пробормотал кто-то из собравшихся.
– Покажи этому проклятому болвану…
Сэмюэль холодно посмотрел на него.
– Это действительно моя кровать, – сказал он наконец.
Но больше ему не удалось сказать ничего, потому что Джилли подскочил поближе и изо всех сил ударил его в нос.
– Давай, Джилли!!!
– Покажи ему, как задаваться!
– Пусть только попробует тебя тронуть – мы ему покажем!