Собравшиеся сомкнулись вокруг них, и впервые в жизни Сэмюэль осознал все неудобства, проистекающие от враждебно настроенной группы людей. Он беспомощно оглядывался, но ни на чьем лице не заметил даже искры сочувствия. Он был выше своего противника на целую голову, и если бы он дал сдачи, то за ним немедленно закрепилась бы репутация громилы, обижающего младших, и в течение пяти минут он нажил бы себе сразу же дюжину непримиримых врагов; и все же, если бы он не ударил в ответ, то прослыл бы трусом. Мгновение он оставался на месте, глядя на разъяренного Джилли, а затем, издав нечленораздельный звук, проложил себе дорогу сквозь кольцо обидчиков и стремительно выбежал из комнаты.
Последовавший месяц представлял собой череду из тридцати самых скверных дней в его жизни. Бичи языков его одноклассников не оставляли его ни на минуту; его привычки и манеры стали излюбленными мишенями для острот, а чувствительность юности щедро подливала масла в огонь. Он стал думать, что быть парией – его удел, что непопулярность в школе будет преследовать его и дальше, во взрослой жизни. Когда он приехал домой на рождественские каникулы, он был настолько подавлен, что отец пригласил к нему психотерапевта. А когда пришла пора возвращаться в Андовер, то пришлось ехать последним возможным поездом – только ради того, чтобы доехать автобусом от станции до школы в одиночестве.
Конечно же, как только он научился сдерживать свой язык, все быстро забылось. Следующей осенью, когда он осознал, что необходимость думать о других является вполне благоразумной позицией, он смог начать все заново, воспользовавшись краткостью мальчишеской памяти. К началу выпускного семестра Сэмюэль Мередит был уже всеобщим любимцем и никто не стоял за него горой так, как стоял его лучший друг и постоянный собеседник Джилли Худ.
II
Сэмюэль относился к тому самому типу студентов колледжей, которые в начале девяностых годов организовывали забеги на тандемах, экипажах и дилижансах между Принстоном, Йелем и Нью-Йорком для демонстрации социальной важности спортивных состязаний. Он страстно верил в "хорошие манеры", – его выбор перчаток, стиль завязывания галстуков, манера держаться за руль скрупулезно копировались впечатлительными первокурсниками. Вне своего круга он считался снобом, но его общество было Обществом, и потому это его нисколько не беспокоило. Он играл в футбол осенью, пил хай-болы зимой и участвовал в регате по весне. Сэмюэль презирал всех, кто был спортсменом, но не был джентльменом, а также всех, кто был джентльменом, но не являлся спортсменом.
Он жил в Нью-Йорке и часто приглашал к себе домой на уик-энд своих друзей. То было время, когда общественным транспортом служила конка, и в случае нехватки свободных мест естественным жестом для любого из круга Сэмюэля было встать и предложить с вежливым поклоном свое место вошедшей леди. Как-то вечером первокурсник Сэмюэль и пара его друзей заняли места в салоне: свободными были ровно три сиденья. Устроившись, Сэмюэль обратил внимание на сидевшего рядом с ним усталого и пропахшего чесноком рабочего, который слегка накренился в сторону Сэмюэля и, расслабившись, как это бывает после тяжелого дня, занял чересчур много места на общей скамье.
Экипаж миновал несколько кварталов, на остановке в вагон зашла группа из четырех девушек, и, конечно, трое кавалеров сразу же вскочили со своих мест и с соблюдением всех необходимых формальностей предложили дамам занять места. К несчастью, скромный труженик, не знакомый с кодексом чести носящих галстуки владельцев собственных выездов, не поспешил последовать их примеру, и одной юной леди пришлось остаться на ногах. Семь пар глаз укоризненно уставились на дикаря; семь пар губ презрительно искривилось. Но объект обструкции флегматично смотрел прямо перед собой, совершенно не осознавая всей возмутительности своего поведения. Сэмюэль негодовал сильнее всех. Его унижало сознание того, что кто-то, называющий себя мужчиной, может вести себя подобным образом. И он заговорил.
– Перед вами стоит дама, – сурово заметил он.
Этого должно было быть вполне достаточно, но объект порицания бросил на него непонимающий взгляд. Стоящая девушка хихикнула и обменялась с подругами нервным взглядом. Но Сэмюэль был задет за живое.
– Перед вами стоит дама, – повторил он, на этот раз более резко.
Человек, кажется, начал что-то понимать.
– Я, как и все, заплатил за билет, – тихо ответил он.
Сэмюэль покраснел, его руки сжались в кулаки, но друзья кивками предупредили его, что кондуктор смотрит как раз в их сторону, и он неохотно подавил свой порыв.
Они достигли конечной точки своего маршрута и вышли из вагона. Вместе с ними вышел и рабочий, которому оказалось с ними по пути, и он пошел за ними, устало качая своей сумкой. Увидев, что ему предоставляется шанс, Сэмюэль решил более не сдерживать свой аристократический порыв. Он обернулся и со всем возможным презрением сделал громкое замечание о недопустимости самой возможности совместных поездок цивилизованных людей и низших животных.
В следующую секунду рабочий уже бросил свою сумку и набросился на Сэмюэля. Будучи не готов к такому повороту событий, Сэмюэль получил удар в челюсть и во весь рост растянулся в мощенной булыжником придорожной канаве.
– Не смейте надо мной смеяться! – воскликнул его противник. – Я работал целый день и устал как черт!
В этот момент весь его гнев испарился, а на лице снова воцарилась маска усталости. Он вернулся и поднял свою сумку. Друзья Сэмюэля развернулись и направились в его сторону.
– Постойте! – Сэмюэль медленно поднялся и помахал им, чтобы они возвращались.
Где-то когда-то с ним уже происходило нечто подобное. Не сразу, но он вспомнил: Джилли Худ. В тишине, счищая с себя придорожную грязь, он вспомнил, как чувствовал себя в тот момент в Андовере, и интуиция ему подсказала, что он опять оказался не прав. Силы этого человека, которые ему было необходимо постоянно восстанавливать, служили единственной опорой его семьи. Для него поездка домой с работы в конке сидя значила гораздо больше, чем для любой юной девицы.
– Все в порядке, – угрюмо сказал Сэмюэль. – Не трогайте его. Я вел себя как болван.
Конечно же, для того чтобы Сэмюэль смог пересмотреть свои представления о непреходящей важности "хороших манер", потребовался не час и даже не неделя. Поначалу он просто заключил, что именно неправота сделала его беспомощным – так же, как и тогда, с Джилли, – но с течением времени его ошибка в случае с рабочим повлияла на всю его жизненную позицию. Ведь снобизм, в сущности, представляет собой всего лишь хорошее воспитание, поставленное во главу угла; так что кодекс Сэмюэля не претерпел никаких изменений, за исключением того, что требование его безусловного исполнения другими благополучно потерялось в одной придорожной канаве. В течение последующего года в колледже отвыкли считать его снобом.
III
Через несколько лет университет, в котором учился Сэмюэль, решил, что темные коридоры альма-матер впитали доста точно света от блестящих галстуков этого студента, в связи с чем была произнесена пафосная речь на латыни и взыскано десять долларов за бумагу, оповещавшую мир о появлении еще одного неисправимо образованного человека. Сэмюэль был отпущен в суматоху жизни с изрядным запасом самоуверенности, несколькими друзьями и соответствующим ассортиментом безобидных вредных привычек.
К этому времени его семье из-за неожиданного падения сахарного рынка пришлось снова учиться затягивать пояса потуже, вот почему Сэмюэль устроился на работу. В его голове гулял тот самый ветер, который иногда бывает единственным результатом университетского образования, но ему было не занимать энергии и инициативы, поэтому он и решил использовать весь свой имеющийся опыт полевого полузащитника для прохода сквозь толпы на Уолл-стрит уже в качестве банковского инкассатора.
Его всепоглощающим увлечением стали женщины. Их было около полудюжины: две или три дебютантки, одна не очень известная актриса, одна "соломенная вдовушка" и одна сентиментальная маленькая замужняя брюнетка, проживавшая в небольшом домике в Джерси-Сити.
Впервые они повстречались на пароме. Сэмюэль ехал из Нью-Йорка по делу (к этому времени он работал вот уже несколько лет) и от скуки помог ей отыскать пакет, который выпал у нее из рук в давке.
– Вы часто ездите этим маршрутом? – вежливо осведомился он.
– Только за покупками, – смущенно призналась она.
На ее лице выделялись большие карие глаза, а маленький рот имел по-детски трогательные очертания.
– Три месяца назад я вышла замуж, и мы решили, что жить здесь гораздо дешевле.
– А он… А ваш муж не очень переживает, что вы ездите в одиночестве?
Он рассмеялась – кажется, ему удалось ее развеселить.
– Господи, ну что вы говорите! Мы должны были встретиться в обеденный перерыв, но я забыла название кафе. Он будет жутко нервничать.
– Ну что ж, – осуждающе заметил Сэмюэль, – очень может быть. Если вы позволите, я провожу вас до дома.
Она с благодарностью приняла его предложение, и они вместе сели в вагончик фуникулера. Когда они уже почти дошли до ее маленького домика, в окнах показался свет: муж их опередил.
– Он ужасно ревнив, – сказала она, улыбнувшись вместо извинения.
– Я понимаю, – несколько натянуто ответил Сэмюэль. – Пожалуй, я не буду провожать вас дальше.
Она поблагодарила его, и он, помахав ей на прощание рукой, пошел обратно.
Этим бы все, возможно, и кончилось, если бы только они случайно не встретились снова неделю спустя утром, на Пятой авеню. Она вздрогнула, залилась румянцем и, кажется, была так рада его видеть, что они поздоровались как старые друзья. Ей нужно было зайти к портному, затем она собиралась пообедать в одиночестве у Тэйна, после этого ей надо было пройтись по магазинам, а в пять они с мужем встречались у парома. Сэмюэль сказал ей, что завидует ее мужу. Она опять покраснела и поспешила дальше.
Сэмюэль, насвистывая, направился в контору, но уже около полудня ему везде, куда бы он ни посмотрел, стали мерещиться обаятельный трогательный ротик и большие карие глаза. Он беспокойно вертелся, глядя на часы; он думал о баре на первом этаже, где всегда обедал, и о серьезных мужских разговорах за обедом, но постепенно у него перед глазами замаячила другая картина: маленький столик у Тэйна, карие глаза и этот ротик прямо напротив. Около половины первого он натянул шляпу и бросился к станции фуникулера.
Она очень удивилась, увидев его снова.
– Привет, – сказала она. Сэмюэль мог поклясться, что она была приятно напугана.
– Я подумал: а почему бы нам не пообедать вместе? Мне так надоели разговоры о работе за обедом.
Она на мгновение задумалась.
– Ну что же, я думаю, ничего страшного не случится. Это ведь абсолютно нормально, правда?
Ей пришло в голову, что вообще-то обедать с ней должен муж, но он всегда куда-то так торопится в середине дня! Он рассказала Сэмюэлю о нем: он был ростом чуть пониже Сэмюэля и был просто "настоящим красавцем". По профессии он был бухгалтером, жалованье у него было небольшое, но они были очень счастливы и собирались разбогатеть в ближайшие три или четыре года.
"Соломенная вдовушка" Сэмюэля находилась в плохом настроении все последние три или четыре недели, и из-за явного контраста он получил настоящее удовольствие от этой встречи. Она была такой свежей и искренней, и она совершенно не боялась. Ее звали Марджори.
Они договорились о следующей встрече; так получилось, что на протяжении следующего месяца они обедали вместе по два или даже по три раза в неделю. В те дни, когда муж собирался задержаться на работе, Сэмюэль провожал ее на пароме до Нью-Джерси, прощаясь с ней на небольшом крыльце ее маленького дома, дожидаясь, пока она не включит газовую лампу в комнате, чтобы "в случае чего" она не осталась одна перед лицом возможной опасности. Потихоньку у них выработался целый ритуал – и это ему совсем не нравилось. Как только из окна комнаты начинал струиться уютный свет домашнего очага, это означало для него, что теперь он может спокойно удалиться. Тем не менее он никогда не пытался зайти в дом, а Марджори его никогда не приглашала.
Затем, когда отношения Сэмюэля и Марджори развились до такой степени, что они уже иногда позволяли своим рукам нежно соприкасаться – только для того, чтобы показать, что они по-настоящему близкие друзья, – между Марджори и ее мужем произошла одна из тех чувствительных, сверхболезненных ссор, которые случаются только при условии, что оба члена пары действительно заботятся и думают друг о друге. Все началось со слегка запоздавшего ужина или же маленькой утечки газа – и в результате Сэмюэль увидел ее за столиком у Тэйна с заплаканными глазами и страдальческим выражением губ.
К этому времени Сэмюэль уже думал, что любит Марджори, и поэтому постарался выжать из этой ссоры все, что только было возможно. Он был ее лучшим другом, он нежно взял ее за руку, он наклонился и почувствовал запах ее локонов, а она почти шепотом, перемежавшимся горестными всхлипами, пересказывала ему все, что сказал муж этим утром, – и он стал для нее уже немного больше чем друг, когда помогал ей садиться на конку, на которой надо было ехать до остановки парома.
– Марджори, – нежно произнес он, прощаясь с ней, как и всегда, на крыльце, – если только тебе захочется позвать меня… Помни, что я всегда жду и буду ждать всегда!
Она кивнула в ответ и взяла его за руки.
– Я знаю, – сказала она. – Я знаю, что ты мой друг, мой лучший друг!
Затем она убежала в дом, а он стоял на крыльце до тех пор, пока в окне не зажегся свет.
Всю следующую неделю Сэмюэль не мог найти себе места. Рациональная часть его сознания настойчиво предупреждала его, что если копнуть глубже, то обнаружится, что у него и Марджори слишком мало общего, но в таких случаях земля всегда настолько тверда, что копать невозможно. Он думал и грезил о том, что любит Марджори, что он хочет ее, что она ему необходима.
Ссора продолжалась. Муж Марджори стал все чаще приходить домой позже обычного, несколько раз он позволил себе прийти домой навеселе, все чаще она стала чувствовать себя несчастной. Должно быть, гордость не позволяла им открыто обсуждать сложившуюся ситуацию – ведь, в конце концов, муж Марджори был достойным человеком, – и поэтому одно недоразумение рождало за собой другое. Марджори все больше сближалась с Сэмюэлем, ведь когда женщине симпатизирует мужчина, для нее это значит гораздо больше, чем все утешения подруг. Но Марджори даже не осознавала, как сильно она привыкла полагаться на него, как незаметно стал он неотъемлемой частью ее маленькой вселенной.
Как-то раз, вместо того чтобы развернуться и уйти, в то время как Марджори входила в дом и зажигала свет, Сэмюэль тоже зашел в дом, и они уселись на софу в маленькой гостиной. Он был счастлив. Он завидовал тому, что у них есть дом, и думал, что человек, который может отвергнуть такое достояние из одной только индюшачьей гордости, просто дурак и не достоин иметь жену. Но как только он впервые поцеловал Марджори, она тихо расплакалась и попросила его уйти. Он отплыл домой на парусах отчаянного возбуждения, совершенно уверенный в своем желании как можно сильнее раздуть эту романтическую искру и совершенно не задумываясь о том, каким будет пламя и кто в нем может сгореть. Тогда он был уверен, что все его мысли о ней не были продиктованы банальным эгоизмом; только позже он понял, что для него она значила не более чем экран для кинокартины: все, что для него имело ценность, было им же самим – ослепленным, алчущим Сэмюэлем.
На следующий день у Тэйна, во время обеда, Сэмюэль отбросил все притворство и открыто объяснился в любви. У него не было никаких планов, никаких иных намерений, за исключением одного: поцеловать эти губы еще раз, ощутить ее, такую маленькую, трогательную и любимую, снова в своих объятьях… Он проводил ее до дома, и на этот раз они целовались и целовались – до тех пор, пока их сердца не стали биться с бешеной скоростью, подчиняясь страстным словам и фразам, срывавшимся с его губ.
Неожиданно на крыльце послышались шаги, кто-то снаружи взялся за дверную ручку. Лицо Марджори покрыла смертельная бледность.
– Постой! – испуганным шепотом возразила она Сэмюэлю, но тот, раздосадованный нежеланным вторжением, уже подошел к входной двери и распахнул ее настежь.
Каждому доводилось видеть такое на сцене – в пьесах такие ситуации встречаются так часто, что когда с чем-то подобным люди сталкиваются в жизни, то ведут себя совсем как актеры. Сэмюэлю показалось, что он на сцене, и строчки роли вполне естественно стали срываться с его губ: он заявил, что каждый имеет право на личную жизнь и с угрозой посмотрел на мужа Марджори, как бы проверяя, не ставит ли тот под сомнение это утверждение. Муж Марджори заговорил о святости домашнего очага, сразу же забыв о том, что последнее время он не казался ему таким уж священным. Сэмюэль продолжил тему, затронув "право на счастье", муж Марджори упомянул о старине, огнестрельном оружии и разводе по суду. Затем он замолчал и критически осмотрел участников действия: трогательно сжавшуюся на софе Марджори и застывшего в позе оратора, опирающегося на комод Сэмюэля.
– Марджори, иди наверх, – спокойно сказал он.
– Останься здесь! – быстро возразил Сэмюэль.
Марджори встала, покачнулась, села обратно, затем снова встала и неуверенными шагами направилась к лестнице наверх.
– Давайте-ка выйдем на улицу, – сказал муж Сэмюэлю. – Я хочу вам кое-что объяснить.
Сэмюэль бросил быстрый взгляд на Марджори, пытаясь прочесть по глазам, что она думает, затем сжал губы и вышел за дверь.
Светила яркая луна. Когда муж Марджори сошел со ступенек, Сэмюэль ясно увидел, что тот очень сильно переживает случившееся, но ему было нисколько его не жаль.
Они стояли и смотрели друг на друга, их разделяло всего несколько футов, и муж откашлялся, прежде чем начал говорить.
– Это моя жена, – тихо сказал он, но затем в нем поднялась волна праведного гнева. – Будь ты проклят! – крикнул он и изо всех сил нанес Сэмюэлю удар.
В ту же секунду, недалеко от земли, Сэмюэля осенило, что его уже били подобным образом два раза в жизни. Инцидент вдруг превратился в окончившийся сон, и он понял, что наконец-то проснулся. Он поднялся на ноги и выпрямился. Противник находился в ярде от него, в ожидании, подняв кулаки, но Сэмюэль знал, что, несмотря на физическое превосходство в несколько дюймов и фунтов, он не станет с ним драться. Ситуация как по мановению волшебной палочки мгновенно изменилась: миг назад Сэмюэль казался сам себе настоящим героем, а теперь он чувствовал себя скотиной, случайно забредшей на чужое пастбище, и силуэт мужа Марджори, четко вырисовывавшийся на фоне освещенных окон, казался силуэтом настоящего героя, вышедшего на защиту собственного дома.
Молча Сэмюэль развернулся и в последний раз пошел вниз по тропинке.