- Значит, я буду жить в Грузии. Арам говорил, что там живет пятьсот тысяч армян и столько же азербайджанцев. Там за все эти годы не было ни одного убийства на национальной почве. Не думай, папа, что я легкомысленная. Просто я чувствую, что у нас все будет хорошо.
Проблем было много, но не зря же говорила мудрая Этери, что Господь призывает к себе Арама через встречу с девушкой из Баку. Через два месяца в Кашветской церкви отец Элизбар крестил Джамилю и нарек ее Кетеван. Затем совершил миропомазание, и присоединенный к православию Арам стал Александром.
После этого новообращенные Александр и Кетеван встали на расстеленное белое полотенце перед аналоем. Соседи–грузины Вахо и Этери сзади держали венцы.
После венчания отец Элизбар поздравил новобрачных:
- Плодитесь и размножайтесь. Пусть ваш брак будет основой примирения наших южных соседей и залогом мира на многострадальной Кавказской земле.
Инопланетянка
Раннее утро. Кето в иконном углу, у окна, читает про себя утреннее правило. Угол у нее внушительный - весь завешан бумажными иконками, вырезанными из календарей. Впереди, перед горящей лампадой, - четырехконечный сосновый обрубок на манер взмывающего в небо самолета. Он, по замыслу Кето, олицетворяет крест святой Нины из виноградной лозы.
Кето уже перешла к главному прошению - самочинно составленной молитве за Грузию и за все оставшееся человечество: "Господи, сделай так, чтобы Грузия была сильной, независимой и процветающей и чтобы никто из грузин не нуждался. Помоги и всем людям на земле, подай им по их прошениям".
Хотела еще Кето одно словечко за нищих Грузии замолвить, да не вышло. В этот важный в патриотическом смысле момент с улицы донесся лай собачьей своры.
- Тьфу, - выругалась Кето, употребив по привычке крепкое выражение, так хорошо известное в ее деревне, но не нашедшее места в молитвослове, - весь настрой испортили!
И нервно отдернула занавеску. Так и есть. Света, местный гиж (считай, сумасшедшая), идет с потрепанными сумками в окружении десятка собак в парк.
Нет, только русские умеют так сходить с ума из–за животных! Виданное ли дело, чтобы человек в наше время два раза в день носился с уличными собаками и кормил их мясом? Гиж - она и есть гиж. И соседи ее правильно ругают. Собаки, как мутаки, целый день валяются у ее подъезда, ждут кормежку. Пройди мимо них - облают.
Сто раз права Тинико, шестнадцатилетняя дочка Кето, спящая сейчас в обнимку с мобильником, говоря, что Света - инопланетянка. Лучше бы о людях, непутевая, думала. Как Кето, например.
Итак, на чем Кето остановилась? Ах да, на молитве за Грузию. Но настроение явно испорчено. Лучше уж телевизор включить - посмотреть, какую еще глупость отмочило правительство (вразуми его, Господи!).
Света тем временем шла по своему ежедневному маршруту в окружении верных четвероногих спутников. Она поравнялась с мусорщиком Сакулом. Сакул, в новой оранжевой жилетке с синей эмблемой мэрии, опершись на приплюснутую метлу, пополоскал правой рукой в воздухе - поприветствовал: "Доброе утро, Света! Ты бы лучше десять овец завела. Хоть мясо мало–мало иногда кушала! - И чуть потише добавил: - Ай-ай! Совсем кишмиш твое дело".
Света, не удостоив его ответом, прошествовала дальше.
Интересно, кем Сакул себя воображает? Брежневым на Мавзолее? Что он там наболтал про кишмиш? Намек, паразит, сделал, что она, Света, старая, сморщенная, как кишмиш, а ума все нет и не будет. Да еще, наверное, на ее старомодную одежду и стоптанные туфли глазел.
Вот, дожила, даже последний курд–мусорщик, и тот в глаза смеется. Что уж о грузинах говорить! Они разве люди? Бездушные бездельники, показушники несчастные! Разве они могут ее понять? Вот у Хромушки глаза человечьи. Собака, а все без слов понимает, телепатически.
Рука сама потянулась погладить черную кудлатую псину. А та и рада, хвостом виляет, в положение входит.
Охо–хо–хо, сказал бы кто Свете двадцать лет назад про ее плачевное сегодня - наверно, наплевала бы тому в его бесстыжие глаза.
Тогда, защитив в Москве диссертацию и получив корочки кандидата медицинских наук, столько радужных планов строила. Ведь она, Света, весь Советский Союз объездила, чего только не видела: конференции, симпозиумы, столько интересных людей! И куда это все потом исчезло? "Как сон, как утренний туман"…
Семейная жизнь у нее не сложилась. Ну и что? Зато еще оставалась интересная любимая работа.
Когда стукнуло сорок, захотела она взять ребенка. И это не сбылось. Родные проявили эгоизм, все были против: "Откуда ты знаешь, какая у него генетика? А может, алкашом вырастет. Замучаешься с ним потом!"
Не взяла. Надо было настоять на своем. Была бы сейчас живая душа рядом.
А потом жизнь Светы вообще под откос покатилась. Союз распался. Никому не нужны были ни ее лабораторные исследования, ни ее знания. Надо было выживать всеми возможными способами: продавать вещи, работать уборщицей в богатых семьях и пить горькую чашу унижений от людей, которые по всем статьям ниже тебя.
Каково слышать в спину отвратительный горделивый шепот: "Наша–то уборщица - кандидат наук!" - объясняла хозяйка своим гостям (и откуда она только узнала? В Тбилиси ничего не скроешь - все друг про друга все знают). Гости непритворно удивлялись: "Ва-а! Где достали? А наша только техникум закончила. Но тоже неплохо работает".
Э, все прошло, и остались только они - Рыжуха, Бомбора, Пеле, Бобик и еще три–четыре приблудившихся, без имен. Вот из–за них, из–за собачьей радости в глазах и восторженного скулежа с подвыванием и таскает Света ежедневно тяжеленные сумки с банками и мисками, чтобы разливать суп дворнягам.
Дома у нее целый зоопарк - три свои собаки и четыре кошки, подобранные в разное время на улице. Просто не смогла пройти мимо, и все тут.
Сколько с ней, Светой, соседи ругались из–за собак! И со своего дома, и из чужих, напротив! Вон окна ее старой врагини, пучеглазой Кето. Небось, зенками ее, Свету, из–за занавесок провожает и гадость какую–нибудь вслед говорит. Как–то поцапались они из–за собачьих какашек под кетовым окном. Кето даже религию приплела: "Богу, - говорит, - не угодно, чтоб так из–за собак с ума сходить!" Это, видите ли, идолопоклонство. У нее забыли спросить!
Света тогда плюнула от злости пучеглазой под ноги и сказала пару ласковых. У нее свое понятие о Боге. Ей, Свете, по церквам мотаться некогда. Вон орава какая!
Последнее время нервы совсем никуда стали. И сердце так бьется, что вот–вот выскочит из груди. А сумки с базара, мясными обрезками набитые, для Светы словно гири стопудовые. Ну и пусть соседи–чистоплюи ее сумасшедшей считают. Ведь им не объяснишь, что так, может, Света свои грехи замаливает. Тогда, в молодости, опыты на щенках ставила, желудки им оперировала и много всякой химической дряни в их беззащитные тельца вводила. Для пользы науки. А щенки те, что дети, так и смотрят теперь на нее во сне вопрошающе: "За что?" Потому и не может она сейчас этих дворняг бросить - себе в еде откажет, а им, разномастным, последнее отдаст.
Так, незаметно, за внутренним разговором, пришло время возвращаться домой, к оставленным делам.
Кето как раз закончила уборку, когда увидела Свету с собачьим эскортом, идущую обратно. Покачала головой: "Вай, вай, несчастная. Тебя, видно, кто–то проклял по–еврейски". Бабка Кето, Гурандухт, рассказывала, что нет ничего страшнее еврейского проклятия: "Чтоб ты сам не понимал, не знал и других совета не слушал!" Кето вздохнула: "Тебе б мозги, а мне бы деньги! Вот бездельница!"
Улица постепенно оживала. Кто–то заводил машину, кто–то спешил за банкой мацони, дети стайками шли в школу. Света скрылась в своем подъезде. Прошло еще полчаса.
Вдруг раздался душераздирающий собачий визг. В соседних окнах появились головы - посмотреть, что случилось. И тут же многие задернули занавески. Ничего особенного - парень-дистрибьютор, таская ящики с хлебом, пнул ногой маленькую собачонку.
На визг выскочила и Света на свой балкон. Куда ж без нее! И закричала на всю улицу: "Что она тебе сделала, эта собака, негодяй? А? Вот я сейчас спущусь!"
Парня давно и след простыл, а тут такая реакция. Продавщица Лили, пересчитывая принесенные батоны, покрутила пальцем у виска и вздохнула: "Ох, что эта жизнь с людьми делает!"
Кето еще раз выглянула из окна на зализывающую бок неказистую дворняжку. Странные мысли, которых раньше не было, закопошились у нее в голове. Что это она недавно читала в журнале "Карибче"? Вроде случай про Иоанна Кронштадтского и девушку–инвалида, сказавшую, что она, мол, всем лишняя. На что святой ответил в таком роде: "Мой Господь не создавал ничего лишнего. Даже муравей имеет свое предназначение". По такой логике выходило, что и эта бестолковая Света нужна, да еще и как!
Если бы не Света, то собак и защитить некому. Что–то она последнее время еле ходит, на палку опирается. Совсем, видно, сдала, нужно ей поддержку оказать, а то все, конец без нее собакам. Тоже страдальцы.
И, окрыленная неожиданной идеей, Кето поспешила на кухню. По–быстрому собрала всякую всячину - круглый хачапури "имерули", несколько печений и вчерашние хинкали (сама пусть потом разогреет) - и бросилась набирать Светин телефон. Светин номер знал наизусть весь околоток. Когда уличные собаки не давали кому–нибудь прохода, сразу кидались звонить собачнице с требованием: "Убери своих псов!"
- Слюшь, Света! Это я, твой соседка Кето!
Ничего, что русский Кето был в том же объеме, как фильме "Отец солдата" - издержки деревенской школы. Главное, цель благородная - человека предупредить, что Кето не газовщик, явившийся отключать газ за долги. А если резко в дверь позвонить, Света еще и дверь не откроет, кинется счетчик перекручивать.
В трубке висело напряженное молчание.
- Э-э! - занервничала Кето. - Слышь, что говорю! Голос дай, ну! Аткрой двер! Я сичас приду! Дело есть!
- Приходи, - последовал неуверенный ответ. Кето, бросив трубку, бодро зашагала через дорогу, к подъезду Светы, с важной миротворческой миссией - налаживать дипломатические отношения.
Талисман
В одном из недавно возрожденных монастырей на севере России священник на Литургии отказался читать одну из поданных записок. А после службы он стал выяснять:
- Кто подал записку с неканоническими именами? Да тут язык сломать можно: Нестан, Цира, Амиран, Малхаз.
Одна из сестер, мать Ефросинья, слывущая молчуньей, показала священнику какой–то текст. В тексте значилось, что Грузинская Православная Церковь признает эти имена каноническими и празднует память этих святых. Вот об этих–то непривычных в России именах и пойдет речь.
* * *
Цира, невысокая голубоглазая студентка тбилисского института иностранных языков, выглянула на улицу. День обещал быть жарким и, как обычно, трудным. На тахте (старинный ковер над ней украшала некогда коллекция кинжалов, но от греха подальше ее продали при большевиках) стонал ее восьмидесятилетний отец Габриэл. В манеже возился годовалый сын Циры Малхаз. Сколько дел, а помочь некому. Мать умерла год назад, а муж Амиран только ищет случая уйти из дома играть в карты или выпивать с друзьями. Он, видите ли, семью содержит, а попросишь помочь - раскричится: "Я мужчина!"
В дверь позвонили. "Что–то рано для мацонщицы", - подумала Цира и пошла открывать.
На пороге стояла незнакомая русская женщина в какой–то нелепой черной одежде и в повязанном по самые брови черном платке.
- Это вы Цира Сидамонидзе? - спросила незваная гостья.
- Да, я, - насторожилась Цира.
- Я твоя мать, - заплакала женщина и, опустившись на колени, стала торопливо рассказывать. - Двадцать один год назад я познакомилась с твоим отцом на море в Батуми. Он привез меня в Тбилиси, обещал жениться, потом бросил с ребенком. Жить было негде и не на что. От безвыходности я отдала тебя в бездетную семью и уехала в Россию. Прости меня, если можешь.
- Это ошибка, - пролепетала Цира. - Моя мать Нестан умерла год назад. Встаньте, пожалуйста! Вай, как неудобно! Что люди скажут?
- Нет, это правда, - женщина заплакала еще сильнее. - Прости меня.
- Оставьте меня в покое! - крикнула Цира и захлопнула дверь.
Из комнаты донесся стонущий голос отца:
- Кто там приходил?
- Да так, какая–то ненормальная, - на бегу отозвалась Цира, вытаскивая сына из манежа. - Говорит, что она моя мать.
Старик пожевал беззубым ртом и негромко сказал:
- Мне уже мало осталось. Я ждал ее. Эта женщина сказала тебе правду.
* * *
После похорон отца в доме стало непривычно пусто. Никто не стонал, и не надо было бежать в аптеку. Зато теперь стали забегать подружки, стеснявшиеся прежде приходить в дом, где умирает человек.
Цира наконец–то расслабилась. Однажды они с соседкой пили кофе на кухне, шутили, смеялись. И вдруг услышали, как в коридоре что–то глухо упало. Цира бросилась туда - на полу лежал бездыханным ее сын Малхаз. Первым вызвал "скорую" местный вор–рецидивист Тазо. А потом Цира слышала, как сквозь вату, разговоры врачей: "Клиническая смерть… пальцы сунул в розетку… кора головного мозга… не выживет".
Но Малхаз выжил и, заикаясь, рассказывал матери:
- Я видел дедушку Габриэла и бабушку Нестан. Они совсем молодые. Я пошел за ними, но они стали прогонять меня от себя. А какая–то женщина в черной одежде взяла меня за руку и повела сюда, к тебе.
Цира в ужасе ахала:
- Вай ме, вай ме, что ты такое говоришь, Малхо?
- Это бред, но это пройдет, - успокаивали Циру врачи.
И правда, это прошло со временем. Только нервный тик остался, и у Малхаза от любого волнения некрасиво кривился рот.
Вскоре после больницы Цира получила из Минска письмо:
"Я, твоя мать, всю жизнь буду молиться за тебя и твоих детей и всей своей жизнью постараюсь искупить свой грех. Дома у меня нет. Я странствую по святым местам. Может, мы еще и увидимся.
Высылаю тебе молитвы - утренние и вечерние. Читай хоть иногда, и Господь тебя не оставит".
Цира с досадой выбросила это письмо в мусорное ведро. Опять эта ненормальная! А вдруг снова приедет? Надо бы мужа предупредить.
Амиран, услышав новости о происхождении жены, разорался:
- Я так и чувствовал, что ты неизвестно какой породы! - и понесся непечатный народный фольклор.
* * *
Шло время, но незваная гостья так больше и не появилась. А Цира, дожив до тридцати пяти лет, захотела родить второго ребенка.
В консультации врачи переполошились:
- Рожать нельзя. В моче ацетон! Возьмите направление на аборт.
Цира заплакала. Сколько раз избавлялась от ненужных беременностей, откладывая все на потом. Жила и думала - все еще впереди. А впереди пустота, и не родится ее маленький, уже любимый, ребенок.
Только ночью она забылась беспокойным сном и увидела - стоит перед кроватью та ненормальная женщина в черной хламиде и успокаивает ее, гладя исхудалой рукой по голове. А рука даже во сне теплая, приятная.
Проснулась Цира с радостной решимостью: она родит, и все будет хорошо.
Дочь она назвала Нестан - в честь ее родной и единственной матери.
* * *
Однажды, заподозрив мужа в измене, Цира с горя пошла к гадалке. А ночью ей опять при–снилась эта ненормальная в подряснике - обличала, плакала и уговаривала сходить в церковь. И чего, спрашивается, привязалась? А наутро соседка сказала: "Если ты переживаешь за мужа, лучше в церковь сходи и свечку поставь".
Цира колебалась, но дело решилось само собой. Забежала в гости однокурсница Лела, известная поразительной способностью влезать в разные денежные авантюры, и застрекотала, как швейная машинка:
- Как ты проводишь пост, моя радость? И кто у тебя мамао (духовный отец)? Как это - у тебя нет мамао? Ты ужасно отстала от жизни! Даже политики имеют своих мамао. Пол-Тбилиси сейчас постится, и я тебе статистику приведу. Во время Великого поста, - восторженно тараторила Дела, - в городе в два раза снижается выпечка хачапури и в три раза увеличивается потребление лобиани и пирожков с картошкой. Ладно, не горюй, я тебя воцерковлю. Завтра у нас в церкви будет соборование. Никак нельзя пропустить! При соборовании прощаются сразу все грехи. А это способствует восстановлению дыр в ауре и чистке кармы от последних трех воплощений по мужской линии. Так мне один наш прихожанин–экстрасенс объяснял. Он к нам подзаряжаться ходит.
На соборовании Цире было не по себе: какая–то карма, аура, экстрасенсы с приветом? А тут еще эти бабки с замечаниями:
- Неправильно крестишься. Дай покажу.
- Чего расселась? На Евангелии не сидят.
В соборе было душно, и после службы Цира радостно поспешила к выходу. Тут ее атаковали напористые нищие, тянувшие прокуренными голосами:
- Подайте Христа ради!
Одна необъятно–грудастая и пьяная молодая женщина даже не просила, а требовала, вцепившись Цире в рукав:
- Да на тебе пахать надо! - отпихнула ее Цира.
Домой она вернулась с головной болью и твердо сказала самой себе:
- Ноги моей больше в церкви не будет!
Ночью, как по закону подлости, снова привиделась та ненормальная. Лицо было грустное и слова непонятные - про благодать, про Бога, про что–то еще. А Цира даже во сне сопротивлялась ей:
- Не верю я в кармы и всякую мистику! Чего привязалась? Отстань от меня!
А голубоглазая женщина в черном снова являлась во сне к голубоглазой Цире. Однажды Цира подумала, что глаза у них почему–то одинаковые. И вдруг стало жалко, что она выбросила в мусорное ведро молитвы, написанные голубоглазой очень старательно - красивыми печатными буквами.
* * *
Шестидесятипятилетняя послушница Ефросинья жила в монастыре с самого начала его возрождения и несла бессменное послушание на скотном дворе. Давно уже мать игуменья говорила с ней о постриге, а Ефросинья, сокрушаясь, отвечала: "Не достойна я. Большой грех на мне".
Что за грех, сестры не спрашивали, но приметили одну странность: на каждую Литургию старая послушница подавала записку с нерусскими именами. Впрочем, священник уже знал, что это имена грузинских святых, и на каждой проскомидии, вынимая частицу, молился о здравии Циры, Амирана, Нестан и Малхаза.
Старенькая послушница особенно переживала за Малхаза, сына Циры. Юноша уже, возраст взрывоопасный, и надо сугубо молиться о нем.