Я знал ее слишком хорошо, чтобы понимать - сейчас она не думает о тех вещах, которые высказывала мне, не думает ни о вшах, ни о грязном белье, ни о рыбных палочках. Она думает о том, какой он чудесный мальчик и как нам всем будет его не хватать.
Он повернулся и взглянул на меня. Я улыбнулся, ободряюще кивнул и, чтобы сделать хоть что-то, протянул ему правую руку. Он слабо пожал ее, и мы отпустили руки. Мы никогда раньше не прощались рукопожатием.
Входная дверь была открыта. Его мать ждала. Его сестры вытирали глаза, произнося его имя, а Джони внезапно залепетала что-то про Рождество, и мы все стали уверять ее, что ничего не изменилось. Хотя изменилось абсолютно все.
- О’кей, - сказал я, и мы потащили чемоданы к ожидающей машине.
И мой сын уехал из дома, а я смотрел ему вслед, и горло у меня сдавило, потому что мне было абсолютно нечего сказать.
Я пришел в комнату Джони и увидел, что она сидит в постели и ждет меня, обняв руками колени, разрумянившаяся после ванны, улыбающаяся и пахнущая чем-то незнакомым. Я сел на краешек ее кровати, и она откинулась на подушку. Я открыл книгу.
- Тебе удобно так сидеть?
- Не особенно, - сказала она и улыбнулась вампирской улыбкой. - Шучу.
Я засмеялся впервые за день. И мы начали с того, на чем закончили.
- Представьте себе радость Пиноккио, когда он очутился на воле! - читал я. - Не теряя ни минуты, он повернулся к городу спиной и пустился по дороге к домику Феи.
На сей раз мы выбрали книжку Коллоди. Она превосходно вписывалась между сказками о принцессах и историями о горячих вампирских парнях. Мы решили пойти этим путем - вернуться к хорошим книгам, тем немногим, которые еще остались. С принцессами, а также мышами в балетных пачках, крокодилами на тракторах и всеми животными, которые умели говорить, было покончено, а время вампиров еще не настало.
Сейчас мы решили читать книги, которые, как мы думали, знаем по мультфильмам Уолта Диснея, но которых на самом деле вообще не знали.
- В надежде спасти своего отца Пиноккио плыл всю ночь напролет.
Это было лучше, чем все принцессы и щелкунчики, вместе взятые. Это была настоящая вещь.
Желание стать настоящим мальчиком. Желание быть таким, как все другие мальчики. Карло Коллоди превратил это простое желание в несбыточную мечту.
Дочь смотрела на меня сияющими глазами, и мы начинали понимать, что не у всех историй одинаковый счастливый конец.
9
Медаль отца лежала в моем письменном столе.
Не помню, когда я в последний раз заглядывал в бордовую коробочку. Видимо, достаточно давно, потому что совсем забыл, что в ней еще лежат три кольца. Кольцо матери, подаренное ей в честь помолвки, а также ее обручальное кольцо и кольцо, символизирующее вечную любовь. Они были совсем маленькие, словно на детскую руку. Все они были сделаны из низкопробного золота военного времени, можно сказать, что там почти не было металла, и, глядя на эти дешевенькие украшения, я почувствовал комок в горле. В груди у меня защемило, а на глаза навернулись слезы.
Теперь мои мама и папа, которые были вместе еще со школы, лежали в одной могиле. Кто я такой, чтобы оценивать эти кольца?
Я вынул кольца и тщательно уложил их в ящик стола. Потом посмотрел на медаль.
Голубая лента с двумя параллельными белыми полосками потемнела за шестьдесят лет, прошедшие с тех пор, как король приколол ее на грудь отца. На передней стороне старой серебряной медали было выбито лицо короля, а на задней - корона и листья лавра, обрамляющие крошечные слова: "ЗА ВЫДАЮЩИЕСЯ ЗАСЛУГИ".
Я закрыл коробочку и сунул ее в карман джинсов.
Я хотел отдать ее Кену Гримвуду. Это было самое малое, что я мог для него сделать.
Внизу сидела Джони, сгорбившись над журнальным столиком и раскидав вокруг себя карандаши. Она была в школьной форме, готовая к выходу, но всецело занята рисованием открытки, на которой было написано: "Сегодня твой день рождения! Не грусти! Ешь пирог!" На обложке открытки я заметил картонный пирог и печального картонного человечка. Джони вырисовывала на пироге множество разноцветных свечек, делая его пожароопасным, и заставляла картонного человечка улыбаться, подрисовывая ему вверх уголки губ. Увидев, что я вошел, она поспешно прикрыла открытку рукой.
- Ничего, ничего, ничего, - весело повторяла она, и в этот момент мать окликнула ее.
И я подумал - о, да. Теперь я вспомнил.
Завтра у меня день рождения.
Когда вам исполняется сорок, вы начинаете смотреть жизни в глаза. Вы еще молоды, но уже не можете дурачиться. Именно в это время вы начинаете понимать, какой сделали свою жизнь.
Меня это не беспокоило. Были вещи, которые мне нравились больше, и были вещи, которые мне нравились меньше. Деньги - больше. Вес - меньше. Волосы - больше. Работа - меньше. Но я не верил в кризис среднего возраста. Я считал его мифом. Когда мне исполнилось тридцать, моя жизнь затрещала по всем швам. Неужели можно пережить больший кризис, чем тогда?
- Папа, ты ведь ничего не видел? - спросила меня дочь.
Я улыбнулся и покачал головой:
- Ничего не видел, ангел.
- Хорошо.
Я отправился на работу.
- Вы знаете, что мы вас любим, - говорил Блант, кривя мягкий рот в гротескной пародии на выражение чувств.
Я не мог себе представить, что он кого-нибудь любит.
- Думаю, я возьму мясо акулы и равиоли с тыквой, - заявил Марти, оглядываясь в поисках официанта.
Он совершенно ничего не замечал. Но я понял. В Би-би-си тебе никогда не говорят о том, что любят тебя, пока не настанет день, чтобы выкинуть тебя прочь.
Я вас люблю. Поэтому вы должны умереть.
Я обвел глазами место, где мы сидели, - облицованный деревянными панелями итальянский рыбный ресторанчик в Мейфэр, который неизвестно почему облюбовали деловые люди нашего бизнеса, и понял, что устраивать сцену будет самоубийством. В этом случае про нас подумают, что мы не умеем достойно проигрывать. А тем, кто не умеет достойно проигрывать, не предлагают работу.
На столе лежал хлеб. Он был не порезан, а поломан руками - таким образом здесь хотели продемонстрировать, как едят хлеб итальянские крестьяне.
- Можно поломать хлеб не так крупно? - спросил Марти у официантки, и она отнесла его обратно на кухню.
- Демографическая ситуация с определенного момента изменилась, - разглагольствовал Блант. - "Оплеуха" делает то, о чем говорится в Интернете, - но неужели мы действительно должны потворствовать родившимся во время беби-бума и готовым убить того, кого видят за рулем с мобильником в руке?
- Определенно, - проговорил я, хотя в душе подозревал, что уже слишком поздно.
- Вы собираетесь брать закуски? - поинтересовался Марти. Он похлопал по растущему экватору пояса своих брюк. - Я, пожалуй, воздержусь.
- Марти, - проговорил я, глядя на Бланта. - Марти, нас увольняют.
В ресторане было шумно. Все места, куда мы ходили, мало чем отличались друг от друга. Складывалось впечатление, что все пользуются ртом исключительно для болтовни. Но Марти продолжал помахивать меню, призывая утомленную молодую уроженку Восточной Европы в белом фартуке. Я не сводил глаз с Бланта.
- Потому что мы не пришли послушать вашу убогую речь? - спросил я. - Вашу супер-гипер-медиа-распрекрасную речь? Потому что мы не к вашим услугам сутки напролет? Потому что у нас своя жизнь? Потому что у нас семьи?
Блант вспыхнул:
- О, дело вовсе не в этом.
- А в чем?
- Мы просто хотим внести кое-какие изменения.
- Почему, когда люди так говорят, изменения никогда не бывают в твою пользу? - уже не сдерживался я. - Почему изменения всегда делают жизнь хуже? Почему ничего никогда нельзя оставить без изменений?
Это была бы хорошая тема для нашего шоу. Нашим слушателям она бы понравилась.
_____
В "Пусси Галор" возникла проблема с карточкой Марти.
Официантка в пачке принесла ее назад со смущенной улыбкой, ведя за собой вышибалу. Он навис над ней, ожидая, чем закончится дело.
- Вы знаете, кто я такой? - спросил Марти, глядя на карточку с серебряной полоской, и громила поднял свою громадную голову, словно принюхиваясь к добыче. Я подвинулся к Марти, успокаивающе похлопал его по руке и потянулся за бумажником. Мы выпили всего одну бутылку. Я заплачу наличными.
- Быстро сюда, - позвал вышибала своих напарников, похожих на неандертальцев. - Тут мужик, который не знает, кто он такой…
- Сколько с нас? - спросил я, и официантка в пачке с готовностью направила фонарик на счет.
Мы с Марти слепо уставились на него. Честно говоря, в полутемном помещении "Пусси Галор" нам обоим нужны были очки, но мы не хотели этого признавать. "Пусси Галор" была последним местом, где мы надели бы очки.
У меня не хватило наличных. Причем довольно много. Бутылка джина в "Пусси Галор" оказалась до неприличия дорогой. Поэтому я вытащил свою карточку, ощущая, что сердце заколотилось, и положил ее рядом с карточкой Марти.
Официантка ушла. Затем вернулась с обеими карточками, разрезанными на две части.
- Карточки компании, - объяснил я Марти, когда вышибала потянулся к нам своими мясистыми ручищами и ухватил за шиворот. - Они чертовски быстро их заблокировали.
Он проволок нас через толпу почти голых девушек, спрашивающих мужчин в костюмах, хотят ли те повеселиться. Он сделал это один. Это было оскорбительно. Думаю, было бы намного лучше, если бы у нас было по вышибале на каждого. А еще лучше было бы, если бы Марти не схватил ведерко со льдом и не швырнул ему в морду.
Все вышибалы набросились на нас.
Они вывели нас через черный ход. Только что стемнело. С соседних улиц до нас доносился шум машин. Начинался час пик.
Шеф-повар из соседнего ресторанчика покуривал в аллее косячок. Он бросил на нас взгляд и смотался. Я увидел, что вышибала, получивший в ухо ведерком со льдом, ударил Марти коленом между ног. Марти рухнул на землю.
Другой вышибала появился в дверях, неся две коричневые коробки. Содержимое наших столов. Мы оставили их в клубе. Какая чуткость с их стороны, подумал я, принести нам коробки. Затем я увидел, что вышибала вытряхивает коробки прямо на замусоренную аллею. Не скажу, что мне это понравилось. Потом кто-то ткнул меня под ребра. Я никогда не подозревал, что можно чувствовать такую боль.
- Только не по голове, - сказал один из них. - Бей их куда угодно, только не по голове.
Я стоял перед дверью Кена, пытаясь сдержать тошноту.
День куда-то исчез. Сколько времени мы провели в "Пусси Галор"? А сколько часов ждали в отделении неотложной помощи, пока нас заштопают? День провалился в небытие. От него почти ничего не осталось.
Как и от меня. Я безумно устал, ослабел от выпивки и побоев. Носоглотка была забита каким-то дерьмом. Одна сторона грудной клетки горела огнем. Я стер с подбородка что-то влажное и осторожно потрогал передние зубы кончиком языка, ощущая на них множество новых странных пиков и впадин.
Но медаль была у меня. Каким-то образом мне удалось не выронить медаль отца. Я потерял все - работу, чувство собственного достоинства, зуб, - но медаль осталась. И я верил - этот поганый день может закончиться не так уж плохо, если я отдам медаль отца "За выдающиеся заслуги" его старому другу.
Поэтому я нажал кнопку звонка. Потом нажал снова. И только после этого заметил, что в квартире абсолютно темно. Она выглядела заброшенной, потому что муниципалитет убрал разбитую дверь и установил вместо нее тонкую деревянную пластину, заключенную в металлическую решетку. Казалось, что ты находишься в оставленной всеми тюрьме. Я повернул назад, вечный сквозняк в коридоре выдавил у меня слезы из глаз, и я подумал, увижу ли когда-нибудь снова Кена Гримвуда.
На этот раз на бетонной лестнице не было ни души. Я ускорил шаг, слыша отдаленные крики и смех. Квартиры иногда были пустыми, но никогда тихими. И тут я увидел у основания лестницы его, лежащего на животе и жующего потерявший форму теннисный мячик.
Тайсон.
- Хорошая собака, - сказал я, перешагивая через него и одновременно нажимая кнопку ключа от машины. Машина издала короткий сигнал, оранжевые фары дважды вспыхнули. О, поехали отсюда поскорее, словно говорили они.
Но Тайсон утробно заворчал, вскочил и обхватил мое бедро мощными передними лапами. При этом он неистово переступал задними лапами и терся о меня. Я взглянул на его тупую морду, язык, далеко вываленный из мокрой пасти, смутный огонь желания в глазах.
- Плохая собака, - проговорил я и направился к машине.
Тайсон поволокся за мной, вцепившись в штанину, словно желая никогда со мной не разлучаться.
Я вернулся домой, когда церковный колокол в отдалении начал бить полночь.
Я немного помедлил перед дверью, вставив ключ в скважину, успокаивая дыхание и чувствуя, что мне уже за сорок.
Моя голова разрывалась от вопросов. Прожил ли я больше лет, чем мне еще предстоит прожить? Будет ли у меня когда-нибудь другая работа? Что сказать жене? Что сказать в химчистке?
В доме было темно. Но это не была заброшенная, пустая темнота, как в квартире у Кена. Это была темнота сна, отдыха, покоя, уютно сопящих под одеялами детей. Я почувствовал себя счастливым и постарался войти как можно тише.
Мимоходом я бросил на себя взгляд в зеркало, висящее в прихожей. Даже несмотря на то, что весь свет был выключен, я заметил ссадины и припухлости на лице, словно я брился хлебным ножом. Один глаз закрыт. Спереди на рубашке кровь. На штанине джинсов остались следы любви Тайсона. Я тряхнул ногой, сморщившись от отвращения. Моя картонная коробка вся разлезлась. Я тупо уставился на нее, не понимая, почему до сих пор не выбросил.
Я слушал спящий дом, мое тяжелое дыхание, казалось, могло всех перебудить, и я чувствовал себя какой-то ночной тварью.
Затем я вошел в гостиную и включил свет.
Они все были там, ожидая меня с шампанским, широкими улыбками и подарками. Ждали, когда я приду домой с работы. Ждали, чтобы отпраздновать день, когда я родился.
Моя жена. Моя прекрасная жена. Моя старшая дочь, выглядящая совсем взрослой девушкой. Моя младшая дочь, которая изо всех сил боролась со сном в столь поздний час. Кен Гримвуд в полосатом галстуке и пиджаке. Синг Рана. И даже Джина, с улыбкой, которую я помнил, улыбкой, которую я знал, хотя наш брак увенчался сокрушительным крахом, хуже которого быть не может. И мой сын, стоящий рядом со своей матерью, инстинктивно наклоняющий голову вперед, так, чтобы льняная челка закрывала ему глаза.
И все улыбались. Я видел, как застыли их улыбки, когда они получше разглядели мою разукрашенную физиономию и запачканную одежду.
Сид вышла вперед, держа в руке именинный пирог с укрепленными на нем свечами, которые трещали так, словно в любой момент могли взорваться, и в этот миг церковный колокол отмерил последний удар.
"Мне сорок, - подумал я. - Как это случилось?"
- Сюрприз, - сказала моя жена.
II
ВЕСНА.
ЕСЛИ БЫ Я БЫЛ МАЛЬЧИКОМ
10
Они смотрели сквозь меня. Мне это нравилось. Я не хотел, чтобы они смотрели на меня. Я хотел стать невидимкой. Это было бы лучше всего.
Вечеринка проводилась на тридцатом этаже блестящего стеклянного здания, высоко над рекой. Это были последние благополучные годы, прежде чем все вокруг опустошит финансовый кризис. Настанет время, когда многие из этих мужчин - в основном здесь присутствовали мужчины - понесут из этого здания свои пожитки в старых коробках из-под шампанского от "Берри бразерс". Но все это свершится в необозримом будущем. Сегодня вечером они отмечали свои премии. А компания моей жены обслуживала банкет.
Сид возникла рядом со мной, улыбнулась и сжала мне руку.
- Хочешь, чтобы я принес еще вегетарианской самсы? - спросил я.
Она легонько хлопнула меня по заду.
- Сначала унеси пустую посуду, - сказала она.
Они привыкли, что им прислуживают, эти люди, и они едва замечали меня, когда я пробирался между ними, собирая тарелки, усыпанные палочками от шашлычков-якитори и крупинками риса от суши. Просто парень в фартуке. Ничего особенного. Не такой, как они.
Я взял стопку грязных тарелок и понес на кухню. Вы не поверите, но на тридцатом этаже этой сверкающей вавилонской башни имелась кухня. По-видимому, они обедали и ужинали здесь, в залах заседаний. Иногда эти важные шишки не беспокоились о том, чтобы спуститься в ресторан. Это был другой мир.
Я плечом открыл дверь и внезапно остановился, держа в руках тарелки. Я увидел в окне свое отражение. Отсюда открывался восхитительный вид на Лондон. Глядя на него, вы бы подумали, что на земле нет ничего прекраснее и романтичнее, чем вид большого вечернего города. Лондон сверкал, как сокровищница Господня.
Но я ничего этого не видел. Ничего. Я видел только себя.
И я почувствовал это - почувствовал, как это бывает, когда ты сверху смотришь на город, а он, кажется, зовет тебя, и отвечает на все вопросы, и говорит - сделай шаг из окна, просто сделай его, упади и лети в воздухе, просто прыгни. То, что чувствует каждый, глядя на тротуар с большой высоты.
Или только я так чувствую?
Я ощутил, что задыхаюсь. Сразу, мгновенно. Как человек, утопающий в собственной жизни. О, мать твою, подумал я. Только этого мне не хватало. Паническая атака.
Сид вошла на кухню, взяла поднос с самсой и взглянула на меня.