Неожиданно ему почудилось всхлипывание. Или это о борт чуть-чуть хлюпает вода? Прислушался. Нет, это явно кто-то плачет. Не то ребенок, не то девушка. Гурин быстро пошел на этот звук. На низеньком кнехте кто-то сидел, охватив коленки, уткнув в них лицо. Гурин пригляделся, - Зоя.
- Что с вами? - тихо спросил он, осторожно кладя руку на ее взлохмаченные волосы.
Зоя схватила руку, прижалась мокрым лицом к ладони.
- Как я могла?..
Ладонь Гурина ощутила движения ее губ и горячее дыхание. Ладонь словно забрала пригоршню ее слез и ее дыхания. Еще не понимая, что произошло, он, умиленный этой взбалмошной молодостью, ее грозами, начал ласково уговаривать:
- Милая Зоя! Все не так уж страшно. Это вам сейчас все кажется страшным. Потому что вы молоденькая. Любовь, разлуки, потери, измены - да разве это трагедии в вашем возрасте? Все горькое пройдет, все темное забудется, все светлое начнется заново, - голос Гурина прозвучал неуверенно. А от своей наигранной бодрости он поморщился.
Зоя снова уткнулась в колени, сжалась комочком. И Гурин понял, что произошло. По-глупому не сберегла девчонка свою любовь… Так, походя, загубила, может быть, свое счастье. И теперь уже не простит себе этого всю жизнь.
Гурин молча закурил, не зная, что сказать. А над землей сверкали звездные письмена. Звезды были рассеяны не как попало. Нет. Они вычерчивали четкие геометрические фигуры: треугольники, линии, круги, зигзаги. Во всех этих фигурах чудился Гурину разум, словно кто-то начертал для землян эти звездные письмена, а они не могут прочесть их и от этого несчастны…
- Ничего, ничего, - забормотал Гурин, - может быть, все обойдется… Забудьте это, как будто ничего и не было… Молчите… Никто и не будет знать. Множество людей о чем-нибудь да и помалкивают. И ничего - живут… - Голос его опять прозвучал неуверенно.
Тут, не нарушая тишины ночи, бесшумно выплыло из-за островов сверкающее диво: длинный-длинный, двухпалубный белоснежный теплоход, осыпанный огнями - земными звездами. На этом теплоходе все спали, и он казался пустынным, и Гурину почудилось, что он живет сам по себе и плывет куда-то по своим делам, без людей - сам себе хозяин.
Накатились от него волны, и лунная лента разорвалась на клочки-блики, и они заплясали, забегали, вспыхивая и погасая, вспыхивая и погасая. А осины пахли и пахли, и этот запах Гурину казался сладковатым. И не верилось ему, что где-то есть большие, пылающие города и скопища людей в них. Нет всего этого, нет. Есть только дремлющая река, танец бликов, письмена в высоте, запах мокрых осин, да эта, запутавшаяся в жизни, девчонка…
3
Причалили к высоченному колпашевскому берегу, с крутыми дощатыми лестницами. Внизу у борта, среди нефтяных пятен и щепок, плавала стоймя пивная бутылка наполовину с водой…
Желто-черный лесовоз - по-стариковски грузный и медлительный - отводил от берега баржи с горами бревен, пах тайгой на всю Обь. К дебаркадеру скользнула белая лебедь с красными лапами - краснодонная "Ракета" на подводных крыльях - изящная и легкая в движениях, как плясунья. Черный, с белыми надстройками, приземистый, широкобокий, трубастый буксир "Толбухин" осторожно подталкивал к грузовой пристани узкую и неимоверно длинную, похожую на плавучий мост, баржу, заваленную углем. Ее борта едва выступали из воды. Серединой Оби прошел белый танкер с серебристыми баками. На них пламенело: "Курить нельзя. Огнеопасно".
Обь жила торопливо: кончалась навигация…
Вся команда вышла на палубу, ждали кэпа, так речники между собой называют капитанов.
Гурин уже успел со всеми познакомиться.
Вон матросы: хмурая, нервная Зоя и мужеподобная, крупнолицая Нюра. Она такая молчаливая, что Гурин сначала принял ее за глухонемую.
А вот Костя. Он из речного училища, а сейчас на практике. Ему лет восемнадцать. На нем тельняшка, черный китель - на рукаве его три золотые нашивки и штурвал, перекрещенный якорем, на форменной фуражке в лавровых ветвях тоже штурвал с якорем. Костя - щеголь, он гордится этой формой. Брючки у него отутюжены, ботинки - надраены. Чернявый, худущий Костя еще не бреется: на губе его чернеет лишь пушок. Ведет он себя на судне как у матери: капризничает - супы и щи не ест, капусту, сало, жареный лук, мясо с жирком не выносит. Повариха, Анна Филаретовна, варит ему только кашу, картошку да компот.
Гурин слышит сейчас, как она ругает его:
- Ирод! Околеешь ведь! Подумаешь, прынц какой - от рыбы нос воротит. Я тебе не мать, вот как тресну по лбу поварешкой! Поди, измучил ее, привереда.
- У нашего Кости кожа да кости, - закричал рулевой моторист Ванюшка Чесноков.
Костя бросился на него, и они схватились бороться. Так они целые дни задираются и барахтаются, как щенки. Они живут в одной каюте. Ванюшка чуть старше своего дружка.
Небольшого роста, Ванюшка весь какой-то округленный. Фигура его не плоская, а круглая, с выпуклой грудью и с выпуклой спиной. И ноги в узеньких брюках круглые, как водосточные трубы, и голова, как арбуз, с циркульно очерченным круглым лицом, а на этом лице блинообразная добрейшая улыбка.
- Я придавлю тебя, как муху, - Ванюшка охватил и приподнял Костю. Все захохотали. Дело в том, что у Кости была странная фамилия - Муха. Он уверял всех, что он не Муха, а Муха, но никто ему не верил. И он злился до того, что готов был драться.
- Вот будешь в еде рыться, так и останешься квелой мухой, - напирала на него Анна Филаретовна.
Поварих речники зовут "поварешками". "Поварешка" Анна Филаретовна - упругая, полная. Сдобные щеки ее румяны, коричневые глаза сладко-веселые, а зубы белы и молоды.
Анна Филаретовна любит волю. Дома ей не сидится, не живется. Все ей не по нраву. Старуха мать с норовом, дочка "то и дело в капрыз ударяется", болтливая внучка надоела хуже горькой редьки, на пьющего зятя глаза бы не смотрели. Непокорная, ревниво охраняющая свою вольную волюшку, она, как только открывалась навигация, брала потрепанный чемодан, звонкую старинную гитару с пышным алым бантом и отправлялась на теплоход.
Здесь она полгода была сама себе хозяйкой, плыла и плыла. Возни на кухне, конечно, хватало. Попробуй-ка накормить восемь прожорливых гавриков из команды, да еще киномеханика, да лектора; а иногда вваливалась на теплоход и шумная гоп-компания из самодеятельности. За день-то натопчешься у газовой плиты.
Зато уж вечером Анна Филаретовна отдыхала в свое удовольствие. Она закрывалась в маленькой, уютной каютке, облачалась в мягчайший байковый халат с черными цветами по ярко оранжевому фону, медленно, смакуя высасывала стаканчик сладенького кагора, брала гитарку и, полулежа на кровати, принималась задумчиво перебирать звонкие струны, глядя в окошко. Уж очень по сердцу ей была осенняя Обь-матушка, когда на ней сгущались сумерки. А вот скоро присыплет ее берега снежком, и будут смотреть из белого желтые пятна песков…
На гитаре играла Анна Филаретовна с детства, именно играла, а не тренькала, бестолково мотая пальцами над струнами, как делает теперь молодежь, избалованная транзисторами и магнитофонами. Да и зачем им самим играть? Для них и поют, и играют артисты.
А в молодости Анны Филаретовны ничего этого не было. Сами играли. Бывало, соберется компания, настроят звонкие струночки, да как ударят по ним, и запоют гитара да балалайка, мандолина да гармошка - вот тебе и оркестр! И всю ноченьку до рассвета пляшут и танцуют…
Все убежало, будто ничего и не было… Ой, так ли? Не греши! Ведь было же детство ненаглядное, девичество, горевшее, будто цветок-огонек, была любовь пьянившая, работа усердная - все было, что положено быть у человека. Нет, она плакала не из-за того, что ее жизнь не задалась, а из-за того, что этой сладкой жизни осталась малая горсточка, что озорная певунья Аннушка уже скоро будет пенсионеркой. Но она и с таких пор не собирается чужой кусок выглядывать, она еще сама себя может прокормить, еще плывет ее суденышко и не опускает она устало свои весла.
- Ах ты, старая "поварешка"! Брось горевать, что нечего надевать: знай наряжайся! - шепчет Анна Филаретовна, откладывая гитару.
Махровым полотенцем она проводит по мокрому, пухлому лицу, выпивает еще полстакана кагорчика, недолго смотрит в окошко на еловый лес, на решетчатую вышку геодезистов над ним, на серенькую деревушку, на голубые вагончики буровиков, на цистерны, на штабеля бревен, на груды труб для нефтепровода, на какое-то истрепанное суденышко, облегченно вздыхает и ложится в кровать. И уже через минуту счастливо и покойно похрапывает…
Ванюшка и Костя Муха все возятся, все толкают друг друга, а Анна Филаретовна шумит:
- Шею свернете друг другу, петухи! Возьмите вон лучше гитару да спойте. Для вас ведь гитару-то вожу.
И видно, что ей хорошо с этой беспокойной "семейкой"…
Помощник капитана механик Шубин недавно вернулся из армии. Рыжий, зеленоглазый, он понравился Гурину своей сдержанностью и улыбчивой молчаливостью. В нем чувствовались внутренняя серьезность и сила, организующая команду…
От всех в стороне сидел на кнехте Николай, не подходил, должно быть, из-за Зойки.
Не хватало только радиста и киномеханика: убежали в клуб водников за свежими газетами и журналами…
Высоко, на берегу, показался человек в ватной телогрейке, в зимней шапке и рабочих сапогах. В руке его небольшой чемодан.
- А вот и кэп! - обрадовался Костя.
Гурин следил за капитаном, спускавшимся по лестнице…
Слегка улыбаясь, Шляхов по трапу взошел на палубу.
Лицо Гурина вдруг напряглось, затвердело, очки сверкнули, пронзительно уставились на капитана. Гурину почудилось, что они сделались сильнее и, как бинокль, укрупнили, приблизили лицо капитана, чтобы он, Гурин, смог мгновенно разглядеть на нем каждую черточку. И тут же Шляхов начал туманиться, стираться и почти совсем исчез. От жара, хлынувшего в лицо Гурина, от испарины очки запотели. Не торопясь, он снял их и, тщательно протирая носовым платком, слушал голос капитана:
- Ну, как вы тут без меня жили-поживали? - И голос его был чистый, легкий, как у певца. А, казалось, ему бы нужно было осипнуть.
И от возраста, и от курения, и от холодных обских ветров, и от всяких горячительных напитков. Но нет - тридцать лет прошло, а голос все тот же… Гурин надел очки… А вот горбоносое, красноватое лицо увяло, сморщилось под глазами. Но, вообще-то черты сохранились прежние. Даже светлые усики те же. Залысины появились у Шляхова, они поблескивали, точно костяные. Обветренные губы совсем погасли, спеклись лепешечками. И руки совершенно изменились. Те, прежние, были красивые, белые, а эти грубые, мозолистые, со вздутыми жилами. Должно быть, досталось этим рукам.
- Еще не протянул ноги от своего компота? - пошутил Шляхов, обращаясь к Косте. - Они тут вас, Анна Филаретовна, не съели вместо отбивных?
- А я, Алексей Михайлович, не съедобная!
- Ну, это как сказать!
Исчезла и щеголеватость, легкость фигуры. Шляхов стал мешковатым, простецким. Даже не верилось, что он мог когда-то танцевать и танго, и вальс.
Гурин с удивлением почувствовал, что ему ненавистен этот человек. Что же это такое? Ведь тридцать лет прошло после той страшноватой истории. И все эти годы он старался не думать о ней. Едва она оживала в памяти, как он тут же отшвыривал ее, уходил мыслями в другое. И постепенно стала она невнятной и смутной, почти забытой.
А тут все вдруг вспыхнуло и обожгло, и его охватили ненависть и отвращение. Отвращение! Да еще какое тяжелое, злое, словно только вчера унизили его. Должно быть, нанесенные оскорбления жгут человеческую душу до скончания века. Да забывается ли, вообще, что-нибудь на свете?..
Механик Шубин подвел Шляхова к Гурину и познакомил их. Пожимая деревянно-жесткую ладонь капитана, Гурин следил за его лицом.
- Как устроились? Каюта теплая? - приветливо спросил Шляхов.
- Меня хорошо устроили, - глуховато ответил Гурин и подумал:
"Не узнал. Огрузнел я, седой, очками украсился. От прежнего ничего не осталось. Да он меня и видел тогда раза два-три, и то мельком. Не запомнил. Да и не мог запомнить. Я же ему ничего не сделал".
- Ночевать будем здесь, - обратился к команде Шляхов. - Уйдем на рассвете. Кто хочет - может прогуляться в город.
4
… Гурин медленно шагал по дощатым тротуарам бревенчатого северного города. Сколько лет пролетело! И вот он снова здесь, седой, на путях своей молодости.
Сергей Гурин работал тогда в Томском передвижном театре администратором. Здесь он и встретился с Тамарой Чубуковой.
Большие, серо-зеленые глаза ее удивляли: на них почему-то были коричневые крапинки, от которых глаза казались пестрыми. Пышные, темные волосы, крепкая, в меру полная фигура, полные красивые ноги, яркость игры и обаяние на сцене - все это сразило Сергея Гурина.
Была Тамара компанейской девчонкой, любила повеселиться, попеть, потанцевать. То и дело за кулисами или в зале, или в фойе раздавался ее хохот. Этакая бедовая, забубенная головушка, готовая на самые рискованные похождения! И они случались у нее, только Сергей, доверчивый добряк, с головой ушедший в свои стихи, не замечал этого.
Ей было двадцать, а ему двадцать три, когда они сошлись. Он было заикнулся: "Давай зарегистрируемся", - но она беспечно воскликнула:
- Э, Пушкин! К чему все это? Не усложняй. Хватит того, что мы любим друг друга.
И Гурин согласился с ней. Они прожили вместе уже год. Он во всем ей уступал, а она, веселая сумасбродка, верховодила. Ему даже нравилось потакать всем ее причудам…
И вот, перед самой войной, театр отправился на гастроли в Нарым.
Когда кончилась посадка на пароход, и они отплыли, стояла ночь. Усталые, они сразу уснули… Утром Гурин заторопился на палубу. Интересно все-таки взглянуть на Обь - он еще не плавал по ней. За ним вышла и Тамара.
Дело происходило в такое же время, осенью. Дул холоднющий ветер. Тамара и Гурин кутались в пальто. Плыли им навстречу белые пески отмелей, с упавшими на них подмытыми березами, да рыжие и золотистые острова.
Стояли, облокотившись на белые поручни. Ветер рвал с головы Тамары цветастую крепдешиновую косынку, завязанную под подбородком. Тамара поглядывала вокруг ленивенько и сонно.
А Гурин все смотрел и смотрел вперед. И ему, как мальчишке, казалось, что это не просто река, а его дорога, полная загадок и тайн. Вот упирается Обь в острова. Ну, конечно, за ними-то и таится избушка на курьих ножках, в которой живут его стихи… Проплывали между островами, и опять открывался новый извив и тоже упирался в острова. Нет, наверное, избушка притаилась за этими. Проплывали и их. Над протоками склонялись деревья. Пусто на островных бережках. Никого и ничего. Стой! Что это? С воды поднялась стая уток. Летят низко, над самой водой; летели, летели и снова плюхнулись на воду у дальнего берега. Там из-за туч все сумрачно, и только в одном месте, где сели утки, падает столб света и из серости тальников выхватывает одну лишь березовую рощицу. И она, единая, сияет золотом пожухлой листвы. Ну, конечно же, там таится избушка! К ней и полетели утки.
Вся эта могучая, в плавных извивах, водяная дорога вела к невозможной радости. Со дня на день должен был выйти в свет сборничек стихов Гурина. Но ему все не верилось в это - так он жаждал войти в мир поэзии.
Думая о книжке, Гурин весело смотрел по сторонам и все не мог понять - по главному руслу плывет его каравелла или плутает в протоках…
Он хотел обнять Тамару, но совсем недалеко от них торчал парень в черном бушлате, в черной фуражке с каким-то золотым знаком речников. Из-под нее выбивались тоже золотые пряди волос. Гурин помнит, как подумал тогда: "Смазливый, даже с усиками. Но только уж очень красногубый"… И так же помнит он, что Тамара была тогда какой-то рассеянной. Иногда она косилась на парня. И вдруг спросила у него:
- Нам долго еще плыть до Александровска?
Гурин рассердился - он же вчера говорил, сколько плыть.
Парень ответил ей и, в свою очередь, спросил о театре, о спектаклях. Тамара оживилась, придвинулась к нему. Вот она засмеялась какой-то шутке. Между ними и Гуриным оказалось шага два пустоты. Он посмотрел в Тамарину спину и почувствовал себя здесь лишним. Раздосадованный ушел в каюту. Целый час мыкался в ней, а жены все не было. Тогда он вышел на палубу. Тамара и парень о чем-то увлеченно разговаривали и хохотали.
Гурин подошел к ним и спокойно сказал:
- Пора завтракать. Пойдем.
Тамара взглянула на него удивленно:
- Уже? - и повернулась к парню, с сожалением развела руками. - Идти нужно.
Парень этот показался Гурину противным и нахальным. А особенно неприятными были его красные губы под золотистыми усиками.
- Кто это? - как можно равнодушнее спросил Гурин, когда они отошли подальше.
- Выпускник речного техникума. Проходит практику на этом пароходе, - тоже как можно равнодушнее ответила Тамара.
- Что-то есть в нем такое… Не очень он понравился мне.
Тамара пожала плечами… Молча сели за столик. Гурин придвинул к ней узкую кожаную папочку, в которой лежало меню, едва различимо напечатанное на папиросной бумаге.
- Выбирай.
А в нем и выбирать было нечего. Каша манная, винегрет да чай, вот и все.
Давно опустели магазины, хлеб продавали на работе небольшими порциями. Это давала знать о себе война. Она разгорелась в Европе вовсю. Фашисты бомбили Лондон, англичане - Берлин. Гитлер вопил о "новом порядке"… Совсем рядом шумела война. И советские люди ждали ее. Страна была почти на военном положении…
Сергей думал о том, что, конечно, и ему придется воевать, и что эта война будет короткой, и закончится она мировой революцией… А на душе было как-то смутно. Неужели из-за этого парня?
Рядом, в салоне, кто-то играл на пианино. В большое окно виднелась река, вся в пенистых всплесках, точно из воды выбрасывалось множество рыб. Маленький, затрапезный буксирчик на тросе тащил старую баржонку, битком набитую телятами. Наверное, колхозники поволокли их на мясокомбинат…
Уже кончили завтракать, когда у их столика возник этот будущий капитан.
- Разрешите вашу спутницу пригласить на танец, - обратился он к Гурину. Голос у подошедшего был чистый, легкий, певучий.
Презирая себя за малодушие, Гурин вежливо и даже этак приветливо сказал:
- Пожалуйста!
Он боялся, как бы этот парень не заподозрил его в ревности. Кому хочется быть смешным и жалким?!
Краем глаза Гурин ухватил, как они просияли друг другу улыбками.
Не спеша расплатился и вышел из ресторана. Проходя мимо окон салона, увидел, как они танцуют. Ему показалось, что они так и приникли друг к другу. Гурину стало зябко. Он передернул плечами и поспешил в каюту.
Сунулся на диван, смотрел в окно. На берегу стояли белые свечи берез и серые свечи осин с догорающей желтизной последних листьев…
Так прошел час, другой, третий. Неужели можно столько танцевать? Значит, они где-нибудь на палубе. И все актеры их видят. Гурин не знал, что ему делать.