Лена меня часто пилила: ну, что там она одна и одна сидит у себя, как в норе. В самом деле, матушка слишком уж нам не докучала, нальет чаю в свою чашку в горошек, сделает бутерброд с докторской колбасой, и к себе. К некогда оплеванному телевизору–Николаю. Она держала свою уже чуть трясущуюся руку на политическом пуль–се страны. Все выборы, все референдумы "да", "да", "нет", "да" прошли через ее сердце, запиваемые горячим чаем. Самая большая неприятность состояла в том, что ей не с кем было поделиться переживаниями. Я, что было многолетне проверено, для этих целей не годился. По ее мнению у меня в голове была совершеннейшая каша, думаю, к концу жизни она пришла именно к такому выводу. К тому же ей поднадоела и моя раздражи–тельность, и моя снисходительность. Старухи, навечно засевшие на скамейках у подъезда, для общения тоже не годились. Их интересовала скорее политика двора, чем думская. Перемывание костей, переплетение сплетен, это Идее Алексеевне было неинтересно. "Темные", отзывалась она о пенсионерках. Особенно ее огорчала Галька–татарка, такой, казалось бы подходящий кадр, трактористка тридцатых годов, чуть ли не первая мусульманская женщина севшая на пахотный механизм, а никакой сознательности. Бродит с грязными клетчатыми сумками от парижского универмага Тати, собирает бутылки, и сведения о том, кто кому изменил. Была еще Тамара Карповна, вдова подполковника, старушка по словам мамы "воспитанная", но почти совершенно глухая. Если все остальные бабки называли маму "Алексеевна", то эта только по имени. "Ну, что Идея, гулять пошла?" "Ну, что Идея, хлебца купила?" Отвечать ей было бесполезно.
В идеале маме подошло бы для благодушного, наполненного смыслом старения общество пикейных жилетов, где она бы образовала женскую фракцию. Но окрестные старички давно перемерли, подчиняясь утверждениям газет, что продолжительность их жизни на десять лет меньше, чем у старух. А те, что остались, сидели с удочками на пруду за соседним домом. Единственной отдушиной был полковник Ногин, вот он понимал все, судил обо всем сходно, кипел похожими возмущениями, но одно плохо, редко был в состоянии составить компанию даже по телефону, потому что больше про–водил время в реанимации, чем дома.
Вот и сидела Идея Алексеевна у себя в комнате. Когда мне становилось стыдно, или когда Ленка совсем уж допекала меня упреками, я заходил к ней, усаживался в ста–рое замызганное кресло и, перебарывая чувство неловкости, заводил какой–нибудь разговор. О прошлом мама вспоминала неохотно, и все с меньшим количеством подробностей. Чувствовалось, что она как бы не вполне доверяет моему интересу, ее смущает мое тыканье пальцем в те драгоценные для нее события. Вдруг ни с того, ни с сего взял, явился, и рассказывай ему про то, как пили чай за столом у дяди Григория. Мне приходилось даже напоминать: скуповат был и бородат, изрядный лошадник, брал в ладонь кусок желтого сахара, и откалывал ножом тоненькие как слюда кусочки. И надо было с этим "напиться чаю". Она кивала, да, правильно. Вот и повспоминали.
Еще хуже вышло с моей попыткой навести политические мосты. Я приносил ей газету "Завтра", пел про "антинародный режим", смеялся над Ельциным. Но она, вместо того, чтобы обрадоваться этому как акту политического единения родственных душ, смущенно улыбалась, и лишь формально, без страсти кивала. Я было подумал, что она просто начала утрачивать интерес политической сфере, но это было не так. Как–то я сидел у нее, кое–как лепя разговор, мама кивала, вздыхала, раздался телефонный звонок, она взяла трубку и просияла. "Арсений Савельевич!" Это звонил Ногин. Очень скоро я почувствовал себя совершенно лишним на этом празднике телефонной жизни.
Я уже упоминал, что между матерью и женой сложились, можно сказать, противоестественные отношения. Свекровь до такой степени отказалась от какой либо борьбы за должность хозяйки в квартире, что поселила этим в невестке чувство доброжелательной неловкости. Ленка решала, когда и какой мы будем покупать холодильник, ка–кие и где поклеим обои, как переставим мебель на кухне, и какой положим там линолеум, и знала, что возражений не будет никаких. За это у нее временами просыпалось желание "отслужить" старушке. Попитать ее родственным вниманием. Во–первых, она всегда правильно звала маму, Идея Алексеевна, не сбиваясь на упрощенно–народное, ни церковное именование. Во–вторых, она чаще, чем кто либо вспоминала о мамином диабете. "Да, что это вы все Идея Алексеевна хлеб с колбасой, да чай, давайте я вам гречки сварю". Мама несколько раз отказывалась под разными предлогами, однажды даже сообщила, что этой ей врач прописал такой режим питания.
- Да это только доктор убийца мог прописать вам, диабетику докторскую колбасу. Чистый крахмал.
Мама покорно вздохнула, как всегда, когда ее ловили на какой–нибудь несообразности, и сообщила правду.
- Да ты знаешь, Леночка, я ведь вкуса вообще никакого не чувствую. Только вот колбаска…
Лена с большим и вполне искренним энтузиазмом относилась к маминым гостям. Чаще других у нас оказывались дочки Аньки Кулишенко, они повыходили замуж за офицеров, и время от времени пересекали страну с запада на восток и севера на юг, вместе с мужьями и детьми. Проездом через Москву. Неврастения и гостеприимство вещи несовместные, для меня каждый такой визит был кошмаром, Лена отставляла меня как пугало в угол ситуации, чтобы не травмировать гостей, и поддерживала мар–ку дома. О чем–то щебетала с женами, совала конфеты детишкам. Мамуля была до–вольна и благодарна, и говорила, что с женой мне повезло.
Однажды по телевизору показывали знаменитый советский фильм "В бой идут одни старики". Ленка вдруг оживилась, она тоже знала историю про давнее харьковское ухаживание Леонида Быкова за молодой артисткой Идой Шевяковой. "Поди, поди позови Идею Алексеевну, пусть с нами, как следует, посмотрит".
Я обрадовался удобному случаю навести мосток, ибо после случая с той злополучной десяткой, чувствовал, что между нами пролегла зона тягостного непонимания. Чувствуя себя почти таким же хорошим, как в тот момент, когда повел мамашу за сапогами на рынок, я привел ее в нашу комнату, к значительно лучшему телевизору, чем тот, что был у нее, удобно усадил, смотри, мол, наслаждайся.
Во все те моменты, когда на экране появлялся Леонид Быков, мы с Леной любопытствующе косились на Идею Алексеевну. Она была внимательна, серьезна, кажется, в ее лице высвечивалось нечто сверх того, что бывает просто при просмотре хорошего кино, какой–то интимный оттенок. Быков появлялся на экране все время, но по поводу того, что я высмотрел в мамином лице, я так и не смог сделать внятного вывода.
Когда все закончилось, она спросила, как называется кино. Я ответил, внутренне прищуриваясь. Мама вздохнула, поднялась с дивана и сказала со смесью назидательности и обреченности в голосе.
- Да, сынок, сейчас такое время, что только одни старики и идут в бой, а молодежь только курит на дискотеке.
- Почему же только курит, еще и танцует. - Мрачно возразил я.
- Вот–вот, а ты все шутишь, тебе все равно. А надо что–то делать.
С некоторых пор я обратил внимание, что мама полюбила прогулки. Сначала я обрадовался, все–таки не будет одна сидеть перед телевизором с куском докторской колбасы. Как водится, и в нашем доме и в соседних хватало старушек, уже давно по–хоронивших своих старичков, доживающих век в семействе сына, дочки, или в коммунальном одиночестве. Когда они не сплетничали на скамейке перед домом, они делали это прогуливаясь парочками асфальтовым дорожкам между домами. Вполне умиротворяющее зрелище. Я решил, что мама снизила уровень своих интеллектуальных запросов и готова поддерживать беседы о домашнем консервировании, давлении и т. п. Ком–пания вещь великая. Но я рано обрадовался. Однажды мне понадобилось ее срочно отыскать. Не много, не мало звонила та сама харьковская Анька Кулишенко, чьи дочери залетали к нам время от времени. Чувствуя свою вину за не слишком радушное к ним отношение, я решил - исправлю впечатление о себе. Тем более настроение было подходящее, непонятно почему благодушное и даже игривое. Я сказал старинной маминой подруге, что ужасно рад ее слышать, и, конечно, же помню о ней. Мама столько о вас… Целый альбом фотографий, где они на репетиции, и на площади Дзержинского, "в таких шляпках", а с ними двое мужчин в длинных пальто и оба в очках. Один высокий, а другой…"Да, да, это Севка и Зорька". Да, слышал, мама рассказывала. А особен–но мне нравятся те фотографии, где они, такие молодые дурачатся в каком–то харьковском парке, притворяются, будто собираются съесть огромные клубничины нарисованные на щитах, что стояли на клумбе. Тетя Аня хохотала, я чувствовал по голосу, что она очень довольна. "Да, были, что ж, тогда молодые, а теперь вот разные хвори–болезни. Я тебе свитер свяжу". "Спасибо".
- А где она, ну, Идочка сейчас?
Я сказал, что гуляет, "прописан моцион", но сейчас я за ней - это быстро - сбегаю. Минут через десять можно будет перезвонить.
Во дворе мамы не оказалось. Значит на пруду. Он располагался сотне метров за ближайшими домами, несомненное богатство нашего микрорайона. Обведенный аккуратной асфальтовой дорожкой, обсаженный тополями, липами, где было место и для стариков, и для рыбаков и мирных собак. Пара выпивающих компаний курлыкала в собирающейся вечерней тени в тылу гаражей. Я очень быстро обошел его кругом, с каждым шагом все более удивляясь, что ни на одной из скамеек мамы не обнаруживаю. Где это она у меня "гуляет", со своими "больными ногами". Вышел на улицу Короленко, потом, на Олений Вал, заглянул в оба продуктовых магазина. Не найдя ее и там, за–волновался. Что это еще такое?! Но не успел впасть в панику, смотрю, вот она. Идет по Большой Остроумовской под ручку с какой–то незнакомой мне молодой особой. Судя всего, по направлению к дому. Вот оно, значит, в чем дело, Идея Алексеевна среди молодежи ищет себе союзников и собеседников. Всегда вокруг нее вились какие–то "хлопцы" и "девчата", всегда она старалась сбить какой–нибудь самодеятельный коллектив, заварить что–нибудь похожее на те харьковские милицейские капустники. Не хочет стареть душой Идея Алексеевна, а легче всего этого избежать, находясь рядом с подрастающим поколением. Мы с Ленкой, для нее уже пожалуй что и староваты. Особенно, я. Сорок лет, язвенная болезнь, цинизм. От капусты у меня изжога.
Я подошел вплотную к интересной паре.
- Ну, что ж ты мам меня пугаешь?! Бегаю, вот ищу, а ты…
Девушка обрадовано на меня поглядела.
- Вы кто, вы сын?
Ей ответила Идея Алексеевна, вздохнув.
- Да, это сын. - Можно было подумать, что она уже не видит во мне смысл своего существования.
- Очень хорошо, ваша мама, кажется, заблудилась. Я смотрю, аж, вы знаете, у стадиона "Знаменских", она не она, а это она. Я ее помню, она раньше часто бывала у нас в конторе.
- Я не заблудилась. - Сказала мама и, высвободив руку, которую все еще сжимала девушка, пошла у дому, благо он был буквально в двух шагах.
- Спасибо большое. - Кивнул я девушке, виновато разводя руками.
- Я работаю в бухгалтерии.
- Да? - Это информация не казалась мне в этот момент очень важной. - Спасибо вам большое…
- Знаете, вы бы зашли, как–нибудь.
Я посмотрел вслед маме, как раз заворачивавшей за угол, стараясь при этом, отвечать девушки хоть сколько–нибудь заинтересованной улыбкой, хотя никак не мог все же уразуметь, что ей от меня надо.
- Конечно, я постараюсь, загляну. В бухгалтерию?
- Да. Это здесь, сразу за больницей.
- Да, да. А-а, вас как зовут.
- Это не важно.
- А, ну да. - Кивнул я, хотя предложение конторской девушки стало для меня совсем уж непонятным. - Хорошо, я загляну.
- Только поскорее, а то время идет. - Она развернулась и пошла себе обратно по Большой Остроумовской.
- До свидания, спасибо вам.
Когда я вбежал домой, мама разговаривала по телефону. Стоя, высоко подняв подбородок, как будто отвечала на какой–то официальный звонок.
- Я все, конечно, помню. Только не в этом сейчас дело. Мы не можем отвлекаться и разбрасываться. Надо собрать остатки всех сил в кулак. И терпеть. А помощи ждать неоткуда, полагайтесь только на свои силы. До свидания.
И положила трубку.
- Кто это звонил, твоя Анька?
- Да.
- А-а, а зачем ты с ней так?!
Мама грустно улыбнулась
- А как же иначе, сынок, время–то какое, иначе и нельзя. Расквасится человек, и все, пиши пропало, выпал из рядов.
- Послушай, это же Анька твоя Кулишенко, лучшая подруга, ты ведь сама…
- Ничего ты не понимаешь. - Сказала мама, и зашаркала на кухню. Я догнал ее.
- Погоди, ты, может быть, не понимаешь, это Анька, из Харькова.
- Сам ты из Харькова. - Сказала спокойно мама, отрезая кусок колбасы. Это меня на секунду сбило, потому что я вправду родился в этом городе. Но отступать я не хотел.
- Погоди!
Я бросился в ее комнату, рассчитывая на альбом со старыми фотографиями. Фото выпускного курса ХГУ, капустники в Доме Милиции, поедание нарисованной клуб–ники, скетч "На старой даче", ария из оперы "Запорожец за Дунаем". Это было непостижимо, но альбом не находился. Здоровенный, тяжеленный. Потом выяснилось, что Ленка взяла его, чтобы что–то придавить.
Мама стояла в дверях комнаты, отхлебывая чай.
- Это что, обыск?
- Что ты несешь! - Рявкнул я, но тут же сообразил, что это… и продолжил вкрадчиво. - Анька, Ку–ли–шен-ко, по–дру–га. Месяц назад у нас была ее дочка, с мужем, с сыном. А, вот. - Я увидел на краю журнально–обеденного столика "Скандал в Клошмерле" и в подробностях пересказал маме всю связанную с этим названием историю. Она слушала внимательно, отхлебывала, откусывала от бутерброда, потом вдруг сказала.
- Можешь ее забрать себе. И еще вот эту.
Она поставила чашку на телевизор, полезла в щкаф, где у нее хранились запасы ниток, иголок, пуговиц - напоминание о своем портняжестве и моем портвейне - и положила по верх французского романа толстый сиреневый, в серебре том. Это был "За–кон Божий".
- Забирай.
Я повертел книжки в руках.
- А что ты делала на стадионе?
Она только улыбнулась.
- Там такие ребята. У них все впереди.
Несколько дней после этого случая прошли нормально. Мама спокойно, без каких либо возражений выслушала мои увещевания насчет того, что ей опасно отлучать–ся из дому одной, она может заблудиться, не дай Бог попасть под машину. Лекарство надо регулярно принимать, иначе ведь она сама знает, что будет "кома". Этого слова мама всегда боялась, с того самого момента, как ей объявили про диабет. Она кивала, показывала флакончик с манинилом, подтверждая, что прекрасно понимает серьезность положения.
- Ты пойми, Лена весь день на работе, мне тоже иногда надо отлучаться из дому, не могу же я постоянно при тебе находиться надстморщиком.
- Я понимаю, сынок, я понимаю. - Кивала она с самым искренним видом.
Но все это было лукавство и хитрость. Как только у нее появлялась возможность, она выбиралась из дому и отправляла в свои путешествия. Маршруты все время менялись, и логики никакой в них не было. Однажды я обнаружил ее в компании наших скамеечных бабок, но понял, что радоваться не надо, это случайное совпадение, просто дорожки случайно пересеклись.
Когда я ее отлавливал в отдаленном дворе, она недовольно морщилась, словно я помешал какому–то важному замыслу, но подчинялась и брела покорно домой, выслушивая мои, с каждым разом все более резкие проповеди.
- Что ты со мной делаешь, я бегаю выпучив глаза, а тебя может быть, уже машина переехала. Что, мне вообще нельзя уйти из дому?! Ты пойми, у меня дела, иногда даже важные, я сижу там и трясусь, что там с моей мамочкой! Ты сама посмотри, еле ноги передвигаешь. Когда–нибудь просто свалишься в канаву, ведь все перерыто! Да–вай, будем вместе гулять, если хочешь, когда я дома!
Иногда мне казалось, что она меня понимает, что я, наконец, достучался до нее. Она давала мне твердые обещания, что не будет больше убредать одна. И взгляд у нее был осмысленный, и она даже рассуждала, что сама, мол, знает - это у нее склероз, вот попьет она ноотропила и все будет хорошо.
И все повторялось.
- Ну, не привязывать же тебя к батарее!
Глаза у нее вдруг наливались слезами, и она совершенно серьезно просила.
- Не привязывай меня к батарее.
Однажды я искал ее особенно долго, изматерился, обследовал гаражи, тылы магазинов, обежал стройку. Заметил почти случайно у входа в детский сад. Она стояла у входной двери, с таким видом как будто на что–то решалась. Мое появление ее страшно расстроило.
- Что ты тут делаешь? Пошли домой!
Вместо того сразу же, как всегда, подчиниться и двинуться с виноватым видом за мной, она отвернулась и буркнула.
- Мне надо туда!
- Зачем?
- Мне надо туда!
- Это детский сад! - В голове у меня что то только не мелькало, может тут болезненно извратившаяся мечта о внуке. Сколько она меня умоляла, сколько вздыхала по этому поводу. - Это детский сад. Что тебе надо в детском саду. Впала в детство?! - Я произнес последние слова с гнусноватой издевкой в голосе, в ответ мгновенно поднялась волна жгучей жалости, но раздражение, при этом, никуда не делось. Сквозь эту путаницу чувств я не сразу понял, что она мне сказала.
- Там никого от России нет. - Вдруг твердо сказала она.
- Чего, чего?
- Там никого от России нет. Не проследили.
Ах, вот оно что! У меня из горла вылетел дурной смешок.
- Там что ООН, да? Наши забыли послать делегацию, да?! И ты решила своей грудью закрыть амбразуру. Ну, так открывай дверь, заходи! Чего ты ждешь. От России там никого нет, а ты тут топчешься.
- Я волнуюсь.
- Что, что?!
- Это очень ответственно.
Я оглянулся по сторонам, не видит ли кто этого гомерического эпизода.
- Мамочка, я тебя очень прошу, пойдем отсюда. Это детский сад. - Почти заскулил я.
- Сам ты детский сад. - Твердо сказала Идея Алексеевна, и в ее профиле появилось что–то отрешенное.
- Ну, хватит. - Заорал я и, схватив за предплечье, потащил за собой. Больше всего боялся, что она будет активно сопротивляться, и тогда семейная сцена примет со–всем уж жуткую и позорную форму. Нет, пошла, но с таким видом, что осталась при своем мнении о смысле происходящего, и сейчас просто подчиняется грубой силе.
По дороге я еще что–то говорил, но чем дальше, тем сильнее крепло убеждение, что все мои слова вылетают у нее из того же уха, в которое влетели. Голова матери казалась чем–то темным, абсолютно непроницаемым.