Зюзик промолчал, но Роману хотелось выяснить, о чем думал и думает Писка.
- Не в Дусю ли ты влюбился? - спросил он.
- Нет! Воровок не уважаю, - отозвался Писка. - Хоть сам, сам дербанул…
- Ходики! - поймал его на слове Зюзик. Он раскурил папиросу и с презрением в голосе продолжал: - Понимаете- кража века: часы спер!.. Молчал бы уж.
- Отвали, свол… - хотелось Писке осадить этого наглеца, но он поперхнулся.
Теперь только Писка понял, что его нарочно выводят из себя, и, не ответив Зюзику, отвернулся к волчку. Ему противен был этот разговор, начатый Романом, но тут же вывернутый наизнанку этим носатым брехуном. А может, просто он был сегодня не в духе, потому молчал, как на том суде, когда ему присудили два года, в сущности, за безделку (подростки вообще не признают виновности, особенно те, кто осужден впервые). Даже Котенок, исповедовавший новичка, поразился: "За такую кражу - на кичу? Ну ты даешь, в натуре!" По его мнению, это не стоило и десятка стерлядей, вовремя выловленных в родном Иртыше. Но Писка сглупил, "тасанул сверчка", а молчаливый адвокат не стал "править" положение и твердым голосом произнес: "Держитесь, гражданин!" - чтобы тотчас выплыть из зала, в котором тишина съела все - и сопение внимательных старушек, и монотонный голос судьи, шуршащего подшивкой "дела", и покашливание застоявшихся милиционеров, охраняющих подсудимого (уж такой порядок: охраняй - хоть клопа, если он до боли укусил кого-то, до крови). Только бабка его, опомнившись после оглашения приговора, накричала на своих подружек, сидящих рядом: "За что, господи? Это все вы, - шепелявила она. - Господь, он все равно достанет неправых…" И самому Писке было всегда стыдно рассказывать о своем преступлении, где сути - на грош, и он бы, конечно, рад был промолчать, но камера призывала к чистосердечности: "На суде фаланулся, а здесь - гаси меки? Гони все, кроме порожняка…" И ему приходилось рассказывать. "Ну, прикандехал я, - начинал он, - к бабуле, шлеп-ноге - она у меня хромает - взял часы настенные и прямиком на "тучу", чтоб продать их и купить мопед себе. В воротах столкнулся с бабкиными подружками - они, облетевшие осинки, посоветовавшись между собой, решили меня сдать участковому. Тот даже обрадовался, увидев меня, и просопел: "Давно ожидаю… И где, думаю, он, шкет, бродит, почему ко мне не спешит, чего выгадывает? Но теперь прямо скажу: "Начинающего воришку - за чугунный нарез!" Прощайся с миром воришек…" Словом, грешков накопилось довольно, чтобы получить свои две пасхи. Вот так, - вздыхал он, мучительно предугадывая реакцию камеры, - оказался я среди вас".
"Не будь шаньгой! - успокаивал его Котенок. - Реже грусти, чаще пой, щегол! Тебе нужно петь. А что, в натуре? Только хорошая песня сможет тебя вытянуть до полутора метров. Пой - и прости старух, - продолжал он разыгрывать камерную сценку-импровизацию. - В какой-нибудь церкви отец святой без нас разберется с ними: он знает, какую из них наказать. Верующие - особый люд… Их не надуешь".
"Нету веры! Откуда? - расправлялся Писка. - Все давно провожено… Хотя в церковь они ходят на Панином бугре. Там отец Василий, он тоже безбожник… Но гонит им фуфляк".
"Почему? Что же он, пробожившийся поп?"
"По вечерам ездит на своей "волжанке" в "Октябрь" и смотрит там наравне с грешными боевики - секс и трупы! Такой давно развратил весь приход. Такому и веры быть не может".
"Брось! - одергивал его Котенок. - Не семечками торгуешь. И не дрожи, как кролик. Не выдержишь нагрузки, а бабку потом кому? Бабушку-то на кого оставишь?"
"Сама по себе… Сдала меня, стерва, как барана".
"Нет, кровнячок! Ты ей еще понадобишься, - хитрил Котенок. - В жизни всегда так: сначала посадят, а потом начинают посылки слать, передачи носить да на денежный квиточек намекать. Так что верь - понадобишься еще своей шлеп-ноге… Она тебя найдет". "Крепитесь, гражданин!" - в натуре, лучше не скажешь!
Но "гражданин" не успокаивался, воспринимая все всерьез и выкатывал влажные, как голубика, глаза: "Нашли преступничка! Ничего, - утешался он, - я эти два года отломаю, будто на парашу схожу. Но знайте: я вам не гад! - дрожал он всем тельцем. - Придет час - хоть с быком стыкнусь, придет - и стыкнусь! А что? Не стыкнусь?"
И Котенок, и Зюзик начинали старательно поддакивать распаленному подростку, но Роману было не до смеха - он никак не мог понять: сопляк этот по-русски не может связать и двух слов, а "феню" осврил в три месяца и обсасывает сейчас каждую бяку, как ириску! Ну когда успел? И главное - душа это принимает, как хорошую песню.
Не то среди подследственных, не то в этапке, когда осужденных распределяют по камерам, но Писка успел нахвататься верхушек из "феклы" и смело вгонял их в свою речь. Никто его не притеснял, не обижал, как зачастую бывает среди малолетних преступников, не одергивал без нужды по-настоящему… Разговаривали, шутили, и тем, наверное, пока утешались. Молчком, как сова в дупле, невозможно было протянуть и дня, потому что убивали собственные мысли: они, оказывается, как вода, стекали под уклон, образовывая глубокую воронку, которая могла проглотить даже опытного пловца. В тишине - жутко и душно! Дремота. Табачный дым, расползаясь по потолку, желтел, как накипь на стенках рыбацкого котла. Слышно было, как в трубах хрустела вода… Кому-то сустав выворачивали с хрустом, но он не кричал от боли. Роман даже рифмовал:
В трубе хрустит вода.
Вам больно? Да?
"Кому - вам?" - не отпускал неожиданный вопрос. Как в патрон зажали башку. И получалось, что никому. Среди людей жил, а выдрали, как морковку из грядки. Никто не вступился даже… Кругом - мертвые вершки. Но куда ты теперь с этой обидой, щенок?!
У каждого впереди был срок, а относились к нему все по-разному. "Первоходочники" ожидали чего-то, но такие, как Котенок, старались сразу же как бы рассредоточиться в нем, чтобы потом, по ходу отсидки, не свалиться на один бок. Бывало, что придавит… Но нет, Котенок знал, как ему дотянуть до середины и перевалить через нее, чтоб без одышки приблизиться к желанному звонку. Собственно, уже все было. Надо просто повторить пройденный маршрут и избежать тех ошибок, что совершал по неопытности. Здесь проще.
Писка же по-прежнему оставался слепышом и тянулся за "бывалыми" изо всех сил, перехватывая на ходу и усваивая нужную походку, осанку, жестикуляцию, даже манеру говорить. С миру по нитке. В этом и заключалась вся его жизнь.
"Думаете, сконю?" - горячился он, обращаясь к Котенку. "Брось ты, щегол, - усмехался тот. - Лучше пой. Душевная песня из таких худоб, как ты, делает отличных ребят. Вот, к примеру, я, - в который уж раз вспоминал он. - Выкатил из кабака, топаю. Привязались чуваки. Я не сконил, кричу: "Вы че, в натуре?!" Сцепились. Оторвался кое-как, отступил на шаг и размахнулся костылем… А когда махнул да посчитал, оказалось - трое!"
Котенок не был приблатненным, как Зюзик, которому без "фени" - угар, но в розыгрышах все-таки не брезговал этим специфическим диалектом. Так и на Писку надавил… Тот даже растерялся и, отойдя к бачку, стал набирать воду в кружку, но цедил ее нарочно по капле, чтоб хоть так оторваться от проигрышного разговора, который его ни в коей мере больше не устраивал. На том и расходились.
Теперь же Котенок дремал, но Зюзик подкалывал Писку, и тот вынужден был приклеиться к волчку, чтобы не опростоволоситься очередной раз. Ему прощали все. Но впереди был срок.
Маленький шкет, он стоял на цыпочках, едва дотягиваясь до застекленного отверстия-кругляша в двери, через которое надзиратели наблюдали, так сказать, за жизнью в камере. Роману даже стало жалко Писку, и он в душе покаялся, что попусту сцепился с ним. Ну, крутится, ну, смотрит - кому же помешал человек! И этот прилип к нему…
К счастью, Зюзик сам отвернулся от Писки, не желая больше выяснять подробности "кражи века". Он валялся на своей постели и смотрел в пол, точно соображая: "Свободу прошляпил: в бегах стреножили, как Сивку, теперь самое время подумать о том, как жить дальше. В камере. Здесь пространства нет, но жизнь… Сама мысль о жизни разрывает голову".
Наступила тишина.
Роман отбросил затертый до дыр журнальчик, когда за дверью, от которой отскочил Писка, заскрежетали запором, раскручивая сложнейшую конструкцию замков. Наконец "кормушка" распахнулась, и в ней показалось добродушное, с ярким румянцем лицо Дуси-баландерши:
- Кушать будем? А, ребятки мои?
Дуся улыбалась.
- Будем, мамка, будем! - подлетел к "кормушке" Котенок, будто и не спал вовсе. Писка притих за его широкой спиной.
- Всегда рада вас покормить, работнички вы мои! - нежно выговаривалась Дуся. - Плотники вы мои, каменщики и слесаря! А ну, подавай миску!
Запарившаяся от беготни, Дуся потянулась за черпаком. Белые ее груди едва не вывалились из разреза блузки… Но и так было видно, что бывшая кассирша не думала даже терять своих внешних данных. Срок сроком, а товар… Работая в тюремной хозобслуге, она не прокурилась насквозь, как проживающие с ней в камере девицы, не высохла в думах о приближающейся свободе, которая должна была окатить ее через полгода.
- Фуры гоните! - прохрипел надзиратель, выглядывавший из-за Дусиного плеча. - Чего вылупились, волчата?
На него никто не обратил внимания.
- Эх, мамка! - стонал Котенок. - Дай хоть я тебя мацану за что-нибудь! Ну, одним хоть клыком… Третью ходку без… О-о! - замотал он башкой, едва не дотянувшись губами до потной груди баландерши. Та вовремя отскочила и шлепнула в протянутую ей миску черпак дымящейся жидкости, настоянной, очевидно, на муке. - Ты че, в натуре! - обиделся Котенок. - Толкаешь, как мастевому. Черпай со дна да погуще, чтоб самый кайфолом!
Дуся провернула черпаком в котле и выловила целую картошину.
- Кушай на здоровье! - по-прежнему улыбалась она. - Суп, конечно, не ахти какой, но густоватый. После будет хорошая каша.
- Хрен с ней, с кашей! - подходя к столу, визжал Котенок. - Но я люблю похавать, чикуха-муха! Жру мало не потому, что не хочу, а потому, что мне не дают. А, Зюзикон?
Зюзик подтвердил, кивнув на "кормушку":
- Ты прав, как всегда.
- А где у вас карапузик-то? - заглядывая в "кормушку", спросила Дуся. - Ах, вот ты где прячешься, маленький мой! - обрадовалась она, увидев Писку. - Вот ты где! А я тебя, крошку!.. Ну, подходи смелей, подходи, роднятинка моя, - пела она. - Вот так, оть! Как мы ходим, как ходим ножками… Глаз не оторвать!
- Цыц ты, воровка!
- Оть так, оть… - тянулась к нему Дуся.
Писку любили все женщины тюрьмы - и те, что в пересменку драили коридор, и те, что развозили баланду. Кому-то он напоминал, может быть, родного сына, кому-то братишку… И всем хотелось дотянуться до него, погладить по головке, приласкать, просто взглянуть - чтоб унести с собой в камеру и побыть с ним наедине - хоть в мыслях, но как дома. То же тепло. Он им снился по ночам…
Но Писка негодовал, он зверел.
- Заелись, воровки! - подходил он к столу, едва отвязавшись от Дуси. - Нашли игрушку себе… Куски вонючие!
Котенок хохотал. Роман ел молча. Зато Зюзик, не скрывая ехидства, советовал:
- Не распаляйся, карифан! А то язык… Вон какой красный!
Писка, отбросив ложку, сжал маленькие кулачки, но в голове не складывалось достойного ответа, которым можно было бы, как иглой, ткнуть Зюзика. А ответ был очень нужен, потому что в Зюзиной реплике Писка видел прямой намек. "Да что я, чушок? - сопел он, не отыскав ответа. - Ночью запорю заточкой!.." Но ночью он сладко спал и постанывал, когда ему снился нехороший сон, ворочался, с испугом цепляясь за сползающее на пол одеяло. И все же спал. И все спали, надумавшись про себя и навздыхавшись в подушку. В тишине раздавались только шаги надзирателей, подходивших иногда к волчку, да глухо позвякивали связки тяжелых ключей в их руках. Тюрьма спала. Притока свежего воздуха почти не ощущалось, потому тюремные сны почти не прерывались, как забытье, до самого утра. Зато утром, стоило только потянуться лицом к форточке, как свежий воздух окатывал - он бил струей, как из водонапорной колонки, и струя эта была студеной. Хотелось припасть к ней, чтоб напиться досыта. Потом это все уничтожалось табачным дымом и запахом прелого озноба, исходящего от постелей, пропитанных сыростью. Нестерпимо воняла параша.
Дуся привезла кашу. Успокоившийся Писка подошел к "кормушке" и протянул миску. Баландерша положила ему три черпака вместо одного и сверху залила кашу растительным маслом, позабыв о положенной "чайной" мерке: пять так пять! И надзиратель, сопровождавший ее, не запротестовал.
После обеда решили отдохнуть. Не хотелось забивать "козла", и в свои придуманные игры, непонятные посторонним, играть совсем не хотелось. Даже Зюзик забрался на верхотуру, не желая "блатовать" с Пиской.
Вот уже больше месяца они вчетвером сидели в этой камере, ожидая этапа на зону. Этап то собирали, то расформировывали по неизвестным причинам, будто нарочно создавали нервозную обстановку в камерах подростков. Вызывали, выдергивали с вещами в этапку, но через час возвращали назад. Путались в списках, толкали вроде бы тех, но не туда. Крики, схватки, брань… И так весь месяц.
Тюрьму лихорадило. Обалдевшие от безделья и постоянной лежки малолетние преступники активно искали отдушину: они ходили в "поход", протаранив двери спаренными койками (одна радость - побегать с выпученными глазами по коридору да позаглядывать в "кормушки" соседних камер). Контролеры, собравшись на аварийном посту, ловко орудовали деревянными киянками и через пять - десять минут водворяли бунтарей в свободную камеру. Жертв не было. Выбитую дверь чинили осужденные из хозобслуги… Страшней было, когда малолетки затевали свары между собой.
Но в этой камере пока не сходили с ума, хотя безделие поражало их, довалявшихся до пролежней, до бреда, до стона в утомительных снах.
Посредине - стол, с одной стороны - лавка, с другой - три табурета, в ближних от двери углах: параша да бачок с питьевой водой, которую выдавали два раза в день, а в дальних углах, под самым окном - спаренные кровати, где поверху, вместо сеток - узкие полосы из тонкого железа, чтоб матрац не проваливался, и две тумбочки - вся камера, над дверью которой зиял небольшой квадратный вырез с зарешеченной лампочкой, что светила круглые сутки. Иногда в камеру заходил воспитатель, выдавал газету и письма, если они были, оглядывал подопечных: "Жалоб нет?" - и исчезал. Никто здесь не знал ни имени его, ни звания.
Надзиратели поговаривали между собой о новой колонии для несовершеннолетних, которая якобы открылась прямо здесь, на Панином бугре, и туда не сегодня, так завтра должны были отправить всех осужденных и не помилованных по кассационным жалобам. Слухам верили и с нетерпением ожидали этапа: каждому хотелось прийти на зону в числе первых. И это была не прихоть - необходимость, проверенная не один раз самой жизнью. Любой сопляк знал, что только первые берут все в свои руки: и власть, и "козырные" места… А если власть в твоих руках, то ты - хозяин и смело можешь встречать прибывающих следом - они будут жить по твоей воле. Ты - топчешь масть, живешь в кругу привилегированных, а не забитых чуханов, которым предписано - половая тряпка да сапожная щетка в руках.
Но тюрьма пока держала крепко.
Сутки, вторые… Месяц, другой… Как бы пустеет кислородный баллон, что ты принес сюда, и дышать с каждым днем становится все труднее и труднее. Но перед тем как совсем задохнуться, ты вдруг, потемневший головой, вырвешься из удушья - и опять живешь! Легкие твои смирились, ты наконец в своей среде.
Извечный монотонный ход - сутки, вторые… Они, как картофельные клубни, катятся по одному желобу и падают в бездонный мешок. Нечаянный стук в дверь мог оказаться мизерным, но событием, отвлекающим хоть на миг… Ко времени, к его движению можно было пристроиться, даже привыкнуть - проснулся, сходил на оправку, позавтракал; прогулка, обед, домино, ужин, радио, отбой… - но стены давили справа и слева, от окна и от двери - хоть кричи, чтоб отодвинуть на шаг, оттолкнуть эту каменную тишину, переворачиваясь на другой, не отекший бок. Рядом с тобою в этой коробке свободно плодились и размножались, не поддаваясь никакой обработке, липкие мокрицы, похожие на плевки.
Сутки, вторые… Обстановка иногда разряжалась по вине надзирателей. Случалось, что постовые, обалдев от одиночества в глухом коридоре, путали номера камер: выведут кого-нибудь к следователю, а вернут… не туда, и дверью хлопнут. Новичок - какой-нибудь деревенский увалень - и не подумает возразить надзирателю, полагая, что тому видней (странное дело, но всякий новичок в преступном мире сразу как бы теряет способность мыслить и поступать по своему разумению, как будто в человеке заранее откладывается что-то вроде запасного мышления, которое подготавливает его к неизбежной ситуации: оказался под запором - сдайся на милость того, кто тебя запер, и не ропщи. И сдается, и не ропщет, хотя бывает исключение - подросток, коим движет кровь, а не разум), и войдет в камеру, распахнутую перед ним. Случилось разрядиться и сорок третьей, когда в нее втолкнули щуплого, в кирзачах на кривых ногах мужичонку лет сорока пяти, что внешне походил на сельского кладовщика.
Он возник на пороге.
- Кто там? - прошептал Котенок, точно боялся спугнуть гостя. - Кто?
- Хрен в кожаном пальто, - отреагировал Зюзик, и сразу же отрезал гостя от двери. - Проходи, дорогой, желанный… У-ти какой! - подталкивал он обалдевшего кладовщика к столу. - Писка, канай с заточкой к волчку! Не дай боже фугануть… Ах какая прелесть!
За столом смешались все от неожиданности, кроме Зюзика. Но вот и Котенок отреагировал: он быстро вскочил и, навалившись на костыли, приблизился к гостю.
- Цинкуй, пахан: откуда и за что? - выдохнул он. - Прикидоном займемся после.
- Да я, я… Вот… - попытался объяснить кладовщик. - Не в ту камеру я…
- Какая ходка? Первая?
Кладовщик утвердительно кивнул.
- Не может быть! - задыхался Котенок, стараясь расстегнуть верхние пуговицы рубахи. Горло перехватило. Котенку стало невыносимо душно, и он свистел: - Я сразу смикитил, в рот меня высмеять… Этот волчина уже человек пять мочканул и схряпал в бегах. А? Я прав?
Гостя повело в правый угол - на тумбочку с питьевым бачком, но трое, продолжая кружить, не дали ему упасть. Четвертый, закусив уголок подушки, лежал на койке и изо всех сил сдерживался, чтоб не расхохотаться и не испортить этим успешно начатого спектакля, который сочинился сам по себе, на ходу.
И тут Писка, неразумный шкет, разменялся вдруг на мелочевку. Он вцепился в отворот пиджака:
- Дай прикину.
- Да я, я… не ваш… - просто по-дурацки продолжал вести себя кладовщик, и это было на руку обнаглевшей шпане.
- Будешь наш! - заверил Зюзик, прицениваясь к сапогам. - Лопаря скидай! Хромовые они или кирза?
- Не позволю! - взревел Котенок. - Не позволю дербанить человека, пока не выясню: почему без сала вломился? Где сало, хохол?
- Нас хотел схряпать? А! Вали его! - прозрел Писка. В его ручке появилась заточенная ложка, которой они нарезали хлеб, и он размахивал ею перед носом кладовщика. Но Котенок, не желая, чтоб пролилась напрасная кровь, вцепился в Писку и с дрожью в голосе повторял:
- Не позволю, щенок, не позволю! Будем прописывать его по всем законам. Зюзик, - оглянулся он. - Закладывай волчок!