Голова Генки каталась по подушке. Тело извивалось. Он больно ударялся коленями в спину матери, ослепительные пятна плыли в его высохших ожесточенных глазах. Он бился с невидимым врагом, который обступил его со всех сторон, - с обреченностью. И только любовь еще знала слова.
- Я люблю тебя, дядя Коля… Я же люблю тебя… люблю!..
Это было неправдой или было неправдой еще вчера. Он не любил этого человека на раскладушке.
Он не любил его слабых рук, щетину на щеке, не пробритой из-за экземы. И как он обнимал мать. Он отказался носить брюки, который дядя Коля купил ему. Он не любил его еще за то, что отец Генки был уже убит, а этот человек - жив, каждую воздушную тревогу предусмотрительно спускается по лестнице вниз и там терпеливо дожидается окончания налета.
Генка продолжал презирать отчима и тогда, когда он ослабел и перестал ходить на завод. И потом, когда тот начал мочиться в постель, уже не понимая, когда требуется горшок. И голос его виноватый: "Прости, Варвара, кажется я…" В накинутом на голову одеяле отчим часами стоял на коленях над горшком, старательный и интеллигентный.
Сейчас Генка любил его открыто и мужественно. Стоял босыми ногами на ледяном паркете, прикрывал локтем глаза и оплакивал мужчину, который мог осветить смыслом со всех сторон обступившую тьму. Он оплакивал мать, которая уже не могла любить…
Отчим утих. Мать проговорила:
- Нет теперь у нас дяди Коли…
Проскрипела дверь, Прасковья Евгеньевна встала на пороге.
Генка замер. Весь сопротивляясь чему-то, сжался. Но мать дяди Коли не нарушила того, что можно было нарушить. Дошла до сына. Что-то поправила, что-то проговорила ему треснувшим шепотом на ухо.
Генка понял, что и Прасковья Евгеньевна тоже приняла укор.
- Никогда, - сказала у дверей, - не будет у вас, Варвара, такого…
Мать плакала. Генку трясло от холода и слабости.
Дверь снова проскрипела. Шлепанцы прошаркали - и оставили тишину.
ГОСТЬ ОТТУДА
Себя видит в зеркале шкафа: вдавленная в подушку голова. Глаза опухли.
Генка похож на старого Бетховена.
Запустил пальцы в композиторские космы и вынул пук белобрысых волос - цинга.
Репродуктор молчит. У холодной печки обломки кресла. На раскладушке отчим. Кажется, он продолжает жить, только иначе - беззвучно и незаметно.
Генка тратит много времени на проверку: поднимается или нет пикейное одеяло над грудью дяди Коли, действительно или так только кажется: над простынью, покрывающее его лицо, струится пар.
В начале недели сандружинницы увели Зойку. Она стала подолгу говорить на непонятном языке. Как уводили - видел.
Дружинницы в темноте искали выход из квартиры. Когда Генка открыл дверь в коридор, им стало светлее. Зойка ничего не сказала. Просто на него смотрела. Но Генка понял - она спрашивала: "Ты видишь, что со мной они делают?"
А это мать. Навстречу беличьей шубке протянул руку. Самому Генке рука кажется длинной и тонкой, как плеть. Ногти почему-то стали синими.
- Почему нет довеска? Ты не потеряла довесок!..
Мать собирает внутри печки костер. Выщипывает страницы из "Капитана Гатерасса". Она могла бы для растопки вырывать страницы из других книг.
Его теперь легко обидеть. Смирил и эту обиду, как многие другие, - закрыв глаза, одевается.
На собственной дощечке у печки режет хлеб. Своей ловкостью он сердит мать.
Сейчас ее сын в области цифр. Цифра сказочная. Крохотную пайку "иждивенца" рассекает на пятнадцать частей. Из ничего творит свое богатство. Липкие листки из хлеба невозможно держать, но, когда на печке подсохнут, с ними уже ничего не случится.
Генка листки переворачивает, щупает, считает. Иногда ошибается. Тогда начинает пересчитывать их снова. Намоченный палец дежурит над раскаленным железом "буржуйки". Он успевает снять крошку прежде, чем она обуглится, и отправляет ее в рот.
Он не любит, когда мать начинает наблюдать за его занятием. Жалеет ее хлеб, который она ест, запивая кипятком. Она не понимает смысла увеличивающихся и уменьшающихся цифр.
Мать снова уходит.
Прежде она отправлялась к госпиталям - за картофельными очистками, к выгоревшим складам - за дурандой. Теперь очисток не бывает, а на складах даже земля, где лежали жмыхи, унесена в кошелках и съедена.
Теперь она уходит просто туда… Мороз, дневная луна, обходит падающих острыми коленками в снег.
Генке теперь не одолеть лестницы. Раньше уходил на улицу и он. Стоял у булочных. Там меняют хлеб на кулечек сахара, хлеб - на табак… Кто-нибудь стоит с салазками дров, за которые ожидает получить хоть что-нибудь.
Мать ушла, потому что ноги ее еще сильны.
Генка перебирает сухарики, как четки. В печке рассыпаются угли. Генка устал - устал сидеть, держать голову, утомлен стуком капель, сбегающих с окна. Он как часовой, которого забыли сменить. На раскладушке, в ногах дяди Коли дремлет.
Его фигурка покачивается. Сейчас его лицо забыло о морщинах старого Бетховена. Его губы и кончики пальцев вздрагивают, как будто во сне пробуют сбежать в прежнюю жизнь - к теплу, к надежде, к защищенности.
Почти всегда Генка видит солнце - это от печки.
Почти всегда ему немного стыдно - потому что часто видит себя нагим.
И всегда улыбается - будто знает то, что известно ему одному. Это потому что он еще жив…
…Идут! Это еще во сне. Но знает: нечеловеческие шаги раздаются с лестницы.
Город шаркал, запинался, брел… Эти ноги давили ступени, пренебрегая их высотой и неровностями. Всё бессильно перед такими шагами.
К двери они приближались с заготовленным знанием. Кто-то в мире знал, где он.
Он укрыл свои сухарики дощечкой прежде, чем отворилась дверь, и стал спокоен, как человек, который сделал все, что мог.
В темноте - печка давно прогорела - мимо него прошуршало что-то большое и тяжелое. Оно оставило после себя клубы мороза и запах табака, остановилось у стола, треща промерзшим паркетом.
Воздушно миновала Генку шубка матери.
- У вас есть спички? - спросила.
Спичка взорвалась. Вверх вытянулся язычок коптилки… Удивление поразило Генку.
Посреди комнаты стоял мужчина. В мехе ушанки пряталась металлическая звезда. Это его полушубок шуршал и скрипел под ремнями. Не гася спичку, солдат щурился в углы.
Он был насторожен, но не пуглив. Он пришел оттуда, где остался Генкин отец, где на снежных полях дерутся в овчинных доспехах. Гость знал свое назначение.
Солдат увидел Генку. Осмотрел без удовольствия. Но подросток не обиделся, не отвернулся. Он простил гостя с вещмешком, из которого выпирало дно консервной банки.
Гость берег свой свободный вечер - может быть, единственный, он слишком многое ожидал от него. И не хотел скрывать свои права. Генка понимал его и тоже ничего не скрывал. Наверно, так же он встретил бы и своего отца.
Голос матери нов, но она еще могла разговаривать с людьми, ни о чем их не упрашивая. Генка старался не смотреть на нее и на вещмешок, который боец держал в руках.
- Кто это? - спросил гость. И тотчас отдернул простыню с лица дяди Коли.
Задернул и стал уже уходить. Мальчик это понял раньше мужчины. Гость переступал ногами, мать что-то вполголоса говорила, но гостя уже здесь не было. С опущенной жесткой губой снова посмотрел на Генку.
Пошел к двери - и потянул за собой пламя коптилки. Мать пропустил вперед. Их шаги звучали все глуше и глуше и как-то иначе.
Генка не жесток. Он сидит в ногах дяди Коли и не запрещает человеку в ремнях - когда ему будет очень плохо, если больше ничего у него уже не осталось! - позвать: "Вар-вар-р-р-ра…"
Внизу хлопнула дверь. Мать возвращалась.
Перед зеркалом распустила косынку. Разожгла печку.
В зеленом вещмешке были огромные ржаные сухари, промасленный кирпич гречневого концентрата, жестянка с мясом. И пачка испанских сигарет: в рыжем мареве пустыни к горизонту идут верблюды.
Они не набросились на еду. Задумчиво смотрели на разложенное. Прислушивались к случившемуся разговору города - с человеком, живого - с мертвым мужчиной.
КАРТОЧКИ НА МАРТ
Они не спали всю ночь. Дядя Коля не то пукал, не то подсвистывал. "Это газы", - пояснила мать. И чуть свет ушла за хлебом, а Генка забылся. Забыл войну, забыл, что с матерью они теперь остались одни, забыл, что вчера ему исполнилось четырнадцать лет, - забылся и замер в ожидании скорого события, которое ничто не может остановить.
Что блокада! что немцы! У этого события, видится ему, широкое рыжее лицо, оно смотрит на Генку из-за снежной горы с улыбкой, от которой застит глаза. Осталось претерпеть совсем немного. Вот тогда он проснется и проснутся все - весь город, всё живое…
Генка открыл глаза. На стене рыжее, веселое пятно.
Сегодня солнце нашло город, нашло их улицу, отразилось от дома, стоящего через улицу, и заглянуло сквозь намерзший на окнах лед в комнату. Лед на стеклах искрится, вот-вот поплывет - так было всегда раньше - до войны, до блокады.
До марта осталось всего два дня.
Наверно, те, кто встретит март, будут жить. Дядя Коля три дня не дожил до марта.
Ночью ушел и остался - он здесь, на раскладушке. Генка мог бы достать его, если бы свесился с кровати и протянул к нему руку.
В свете дня Генка не узнает отчима. На раскладушке со сбившимися тряпками лежал другой, чужой человек - седой старик с отросшей за ночь бородой. В щелку приподнятого века смотрел на Генку мутный глаз.
Варвара и Генка теперь завтракали вдвоем. Мать положила на стол хлеб, полученный на карточку мужа, и делит его на три части - на Генку, себя и Прасковью Евгеньевну - идет ее звать на поминки. Слышно, как в комнате свекрови начались препирательства. Прасковья Евгеньевна упрекала мать за то, что Варвара своего сына спасла, а ее сына - нет. Смерть ее сына - лишь ее горе и ни с кем делить его не станет. Варвара возвращается в гневе.
До вечера они не произнесли ни слова.
Вечером в постели мать в ухо Генке зашептала: им не повезло, если б умер Николай хотя бы одним днем позже, они бы получили его карточку на март. "Я виновата. Надо было раньше вызвать медсестру. Опоздала…"
Они говорили долго. Генка впервые участвовал в семейном совете.
Все упиралось в справку, которую выдают врачи или медсестры поликлиники, навещая по вызову больных. По такой справке Варваре, как жене работника, в заводской канцелярии карточку выдавали. Теперь карточку не получить.
"Гена, на иждивенческих карточках нам с тобой март не протянуть". "Переживем", шепчет он. Мать отвечает: "Ты не понимаешь, я видела твои ноги. У тебя цинга… Николаша умер от цинги…"
Генка знает, у него цинга, у него лилового цвета голени на ногах, у него выпадают волосы, у него все время во рту вкус крови…
Стали говорить о справке. Выяснили, что справку написать несложно. Медсестра пишет ее от руки и диагноз всегда один и тот же - "алиментарная дистрофия". Все дело в печати, в простой печати - "Поликлиника" номер такой-то.
- Я сделаю печать, - решительно сказал Генка.
Мать задержала дыхание.
- …Как?…Когда! Завтра последний день.
- Утром.
Одно время мальчишки двора играли в "Остров сокровищ". Рисовались карты с указанием места закопанного клада. Когда Сашка Кулешов свою карту снабдил настоящей печатью - на печати название пиратского корабля, череп и перекрещенные кости - весь двор стал рисовать печати. Самым трудным было написать чернилами четким ровным шрифтом слова в зеркальном отражении.
Если подержать простую бумагу над паром, а затем прижать к ней рисунок печати, чернила переходят на влажную бумагу. Недостаток: больше двух-трех отчетливых отпечатков с такой печати сделать нельзя. Но Генке с матерью требовался отпечаток только один.
Утром встали вместе. "А меня не посадят?" - спросила мать. Генка вспыхнул: "Хорошо, я не буду печать делать!" и сбросил ботинки, чтобы вернуться в постель. "Вот-вот, ты весь пошел в отца!" - "Конечно, не в дядю Колю", - хотел сказать, но промолчал.
Потом оказалось, что мать сомневается, что правильно помнит номер поликлиники. Ушла узнавать номер, а Генка принялся за работу.
Самой подходящей бумагой для черчения оказалась оборотная сторона дореволюционных открыток. Их было у Баранниковых целая стопка. Прямоугольник сделался легко, а слово, всего одно простое слово, не получалось. Он делал одну ошибку за другой. То путал буквы, то забывал про зеркальное отображение. Отмороженные чернила на школьном перышке не держались - в самый ответственный момент клякса срывалась и все старания оказывались напрасными.
Мать сказала: "Ты всегда был неаккуратным".
Отец в подобном случае вставал грозно со стула, а мать уносилась на кухню.
Наконец сделал рисунок, лучше которого, он знал, у него не получится, - резало в глазах, рука не слушалась.
Нужно было еще нагреть воду, а время шло. "Я не успею, я не успею, заводоуправление будет закрыто…" - подгоняла мать. На дрова пошел старый фанерный чемодан. Над алюминиевой миской наконец стал подниматься пар. Мать на отдельном листочке уже написала образец. Через минуту печать на бумагу уже можно было ставить.
Получилось прилично. Но из-за спешки мать стала писать текст справки на еще не просохшей бумаге - чернила поползли. Нет, им карточки не получить, март не пережить. Мать и сын посмотрели друг на друга - будто прощались. Уже смирившись с поражением, повторили операцию. Получилось хуже, отпечаток вышел подозрительно бледным. Но мать уже одевалась.
Генка обложился подушками и стал ждать.
"Мама, помоги мне!" - шептала Варвара в дороге. Она знала: надо идти и идти, и больше ничего. В последнее время к ней вернулась девочкина память о годах гражданской войны. Тогда тоже выжить было нельзя. Хлеб - четвертушка фунта на едока. Отец умер от голода. Спасаясь от холода, все спали в кухне на полу - сестра, брат и она. Мама уходила утром, и никто не знал, где она, что делает и вернется ли. Сестра Нюра к ночи начинала плакать - сперва тихо ныть, потом подвывать. Брат Гриша тыркал ее в спину.
Она приходила. Глаза матери сияли. Они обнимали ее и ругали. Она садилась на стул, опуская руки. Они все вместе растапливали печку, почти такую же, которая сейчас стоит дома. Они еще не знали - что там, в материнской сумке: жмых? кусок конины? узелок картошки?.. Однажды мама вытащила из кошелки полуобщипанного петуха. До сих пор Варвара не может вспомнить, почему они все смеялись, - смеялись, окружив тельце петуха. Были смешны его лапки со шпорами и скрюченными коготками, рубчатый гребешок, хвастливый хвост. Каждый хотел его потрогать, подержать…
"…Мама, помоги мне!.."
Она прошла Сенную площадь, затем Никольскую церковь, и тут начался воздушный налет! Под аркой дома собралось несколько человек: ждали, когда тревога закончится. Варвара спросила, кто знает, сколько сейчас времени. Никто не ответил. Один мужчина высказал предположение: около шести часов. "Куда вы!" - крикнули ей в спину…
Бомбили завод Николая или что-то рядом с ним. Небо потемнело. В стороне что-то горело, тяжелый дым выносило на улицу, его черные космы цеплялись за крыши домов.
В проходной вахтер преградил дорогу. "Не пущу, заводоуправление закрывается. Придете завтра".
- Я - Баранникова, - сказала она решительно, напирая всей своей многослойной одеждой на дистрофика в шинели. Пропуск Николая, она знала, еще не открывает ей дорогу на завод. Охранник должен был позвонить в бухгалтерию, назвать фамилию работника завода, чью продовольственную карточку идут получать, бухгалтер проверит по списку и лишь затем, после его звонка на проходную, раздавалось "Проходите". Варвара чувствовала, что лапы несчастья уже стискивают их с Генкой.
Варвара поднырнула под расставленные руки вахтера и упала. Вахтер не в силах был ее поднять. Она встала сама и, не сказав ни слова, вошла на территорию завода. В заводоуправлении, где коридоры и лестницы теперь еле освещались несколькими дымящими фитилями, испугалась - не ошиблась ли лестницей, тот ли этаж! В коридорах безлюдье и уличный холод.
Слух уловил какой-то звук. "Мама, помоги мне!"
Ей стало жарко. В темноте пробовала читать таблички на дверях… Темнота и беспамятство. И все же она открыла ту дверь и в тот момент, когда бухгалтерша уже начала складывать бумаги.
Они сидели по разные стороны стола. Горела керосиновая лампа. Палец закутанной в платок женщины двигался по списку фамилий. Справку Варвара держала в руке. Что мне делать, думала она, если женщина скажет: "И на эту подделку вы хотите получить карточку!" - убежать? отдать половину карточки ей?.. В комнате за другим столом работала с бумагами другая женщина. Она покашляла и поторопила: "Всё! Петрова, надо закрывать".
Варвара заговорила, она тоже должна спешить, - ей идти через весь город, дома больной сын… Огонь керосиновой лампы заметался из стороны в сторону. "Вот! я вижу фамилию мужа - Баранников Николай Степанович. Смотрите: это его паспорт и пропуск на завод. Дайте мне расписаться… Справка? - Пожалуйста".
Справка ушла в ящик стола, из стола явилась на свет новенькая розоватая, разграфленная на талоны рабочая карточка - она казалась нарядной, как новогодняя открытка, и была дороже их двух иждивенческих карточек - Гены и ее. Вышла в коридор. От слабости ее качало. Конечно, ей нужно было взять с собой хотя бы корку хлеба.
У плошки с фитилем остановилась. На вкус проверила, что там в плошке горит. Какое-то растительное масло. Погасила фитиль и сглотнула масло. Направляясь к выходу, останавливалась у каждого фитилька и шла дальше, оставляя после себя темноту.
Генка начал провожать мать, как только она вышла из дома. Сейчас перейдет Чернышевский проспект - увидит у булочной обменщиков, возле пожарной части - караульного, - а вот пошли жилые дома, потом переулок с дурацким названием - Друскеникский. Он повернул бы в переулок - там сугробы, но путь короче, мать, он знает, пошла прямо на Литейный.
Его задача ничего не пропустить, все увидеть и предупредить: "Не спеши, не поскользнись, не упади…" - так, ему кажется, матери идти легче, а ему - не так одиноко сидеть и ждать.
Генка проводил мать до Сенной площади, потом до Никольской церкви. Сюда он приходил с мальчишками смотреть на голубей. Ни в одном другом месте города голубей не кормили.
Загудел репродуктор. Так и есть - это воздушная тревога. Плохо! Справа канал, слева полутораэтажный дом. Над головой голое небо. Надо бежать, а ноги не бегут. "Иди, иди, успеешь дойти до первого квартала", - сурово подбадривает Генка.
Весь превратился в слух. Уши как тарелка репродуктора. Доносится гул зенитной пальбы. В небе видит черные черточки "юнкерсов" и белые клочья разрывов зенитных снарядов. "Сейчас, сейчас…" - вжимает Генка голову в плечи. Взрывы не слышны, но земля вздрагивает. Смотрит на раскладушку. Дядя Коля теперь уже ничего не боится.
Время идет. Мать стоит в подъезде какого-нибудь дома. Она ожидает отбоя воздушной тревоги. Но отбоя нет. Ожидая его, Генка задремал.
Очнулся. За окном собирались сумерки. Потом стало темно.
Все это из-за справки, думает он. Ее задержали. Но они не посмеют ее расстрелять.