От ожиданий смертельно устал. Сполз с кровати. На полке нащупал спички.
Он остался один. Но еще не знает, что такое безнадежное одиночество.
Печка уже потрескивала, раскаляясь, когда на лестнице раздались шаги. Он хотел накричать на мать за то, что ходила так долго, и плакать от радости - она пришла.
Генка не шевельнулся. Мать, не раздеваясь, присела на кровать.
Она смотрела на Генку и думала, какой он, однако, бесчувственный. Весь в отца.
ВРАГИ
Немцы, в мышиного цвета шинелях, в суконных шапках с козырьками и опущенными ушами, сразу стали видны на полупустынной улице, живущей без слов, без единого малыша, без единой автомашины, без лиц в окнах, замкнутых глухим обледенением. Конвоиры, закинувшие автоматы за спину, никуда не спешили…
Врагов можно было просто оставить посреди проспекта. В капкане, который они создали для города и в который сами попали, перед смертью все были равны.
Было бы странным, если бы эти солдаты окруженного города и если бы эти пленные из солдат, окруживших город, стали бы требовать выполнения Женевских соглашений…
ЖЕНЩИНЫ
Уже давно у парадной своего дома стоит Мария - слишком миниатюрная, чтобы ее пугались, слишком опрятная и сосредоточенная, чтобы счесть ее за потерявшую рассудок. Второй день ее мысли растерянно ищут сочувствие и содействие.
Мартовский вечер ярок. Воздух сиреневыми тоннелями стынет между домами. Рядом магазин. В магазин по ступенькам молча взбираются целеустремленные до ужаса люди. Еще недавно ей казалось, она знает всех живущих в квартале людей. Теперь никого не узнает - будто из квартир вышли люди, которые прежде их никогда не покидали.
С окраин города в центр переселили много людей - может быть, они принесли с собой это ожесточение.
"Боже мой!" - Мария узнала серое пальто, надетое на беличий полушубок, и вздернутый нос. Шагнула навстречу.
- Здравствуйте. Вы меня узнаете?..
Варвара с недоумением смотрела на маленькую женщину в фетровой шляпке.
Тонким, слабым голосом женщина стала убеждать Варвару, что только она может помочь ей и ее дочери, надежд на других людей не осталось, - здесь, у ворот дома, она мучается уже с утра.
Ее настойчивость настораживала.
- Кто вы? Что вы от меня хотите?
- Вы меня не узнаете? - огорчилась Мария. - Я тоже живу в этом доме - этажом выше. Наши мужья были знакомы. Мой муж вечером часто сидел перед домом с газетой. И я с ним. Вы приехали в наш дом недавно. Мы вас сразу заметили. Мой муж обожал красивых женщин. Я чувствовала, что вы ему нравитесь.
- Я вас припоминаю. У вас девочка.
Это было сказано равнодушно, но женщина с благодарностью посмотрела на Варвару.
- Меня зовут Мария Григорьевна… А вы, я знаю, Варвара Петровна?.. - Варвара кивнула. - Я не знаю, можем ли мы вас просить… Мой муж умер… - Варвара ждала, когда у женщины пройдет спазм горя. - Мы с Асенькой должны его похоронить. Мы всегда жили замкнуто и теперь остались с доченькой совершенно одни…
Варвара сказала, что ее собеседница выглядит совсем неплохо. Это было похоже на обвинение. Мария Григорьевна заволновалась.
- Мы с Асенькой стараемся меньше пить воды. Это плохо действует на сердце. Владимира Васильевича сгубила цинга. И потому что до последнего дня много работал. Он был настоящим ученым.
Варвара сказала, что ученым "подбрасывают продукты".
- Это неправда, - возразила Мария Григорьевна. - Зачем так говорят! У мужа была "карточка" служащего. Может быть, ученым, работающим на военных, добавляют питание. Но мой муж - филолог. Он ничего не получал. Он готовил издание "Вед". Восточная филология…
"Зачем женщина мне это рассказывает. Не хватало, чтобы и я ей стала рассказывать о своем Николаше. О его заводе. Начнем друг другу с утра до вечера говорить, кто, почему и как умер. Я ничего не хочу знать о других. Никто не может нам с Геной помочь. И я не могу другим помочь тоже. Все это знают. Эта женщина - недоразумение. Жизнь прожила за спиной мужа, а теперь вышла на улицу. Тоже выбрала момент! Неужели она думает, что я или кто-нибудь другой может заменить ей мужа. Никто и никогда. Прасковья Евгеньевна правильно сказала: никогда у меня уже не будет такого друга, как Николай".
Варвара заплакала. Маленькая женщина обняла ее за талию.
- Дорогая Варвара Петровна, извините. Я расстроила вас. Не принимайте мою беду так близко к сердцу. Давайте поднимемся ко мне. У меня не так холодно и есть чай. Познакомитесь с моей Асенькой… Вы нам поможете?.. Не откажите?..
- Не знаю…
Слово ХЛЕБ еще не было произнесено, но невидимый суфлер будто его произнес, как только женщины увидели друг друга. Мария Григорьевна заспешила:
- Поверьте, я заплачу. Хотите, мы пойдем с вами в булочную вместе! Ровно четыреста грамм!
Варвара вскинула голову. Она дала дворнику целый килограмм хлеба, а с Геной они получают хлеб, сколько женщина с девочкой. Гена, может быть, потому и слег, что одного дня без крошки во рту не выдержал.
- Хорошо, хорошо, Варвара Петровна, - полкило. Мы с Асей сэкономим.
- Не знаю, не знаю… - твердила Варвара, но пойти вслед за маленькой женщиной не отказалась - лишь не возвращаться домой, лишь не видеть, как угасает Гена. Сегодня ей достать ничего не удалось.
Владимир Васильевич в черном отглаженном костюме, при галстуке, лежал посередине комнаты на столе. Восковой лоб, впавшие виски, гордый нос… Покойник не будет слишком тяжелым, подумала Варвара, в рукава пиджака уходили тонкие высохшие руки, и шейка ученого - как у петуха.
Ее позвали к печке.
- Вам, Варвара Петровна, я завариваю горицвет. Помогает сердцу и почкам. Мой муж знал все лекарственные травы. Помните, как в аптеках все раскупали?.. Остались только травы. Наш Папа пошел по аптекам и накупил их целый рюкзак.
Ася присоединилась к ним. Девочка заимствовала у отца гордый носик, у мамы - цыганский цвет лица. Обхватив ладонями чашку, Варвара опустила лицо в душистый пар. Чужое горе словно размочило и разбавило ее несчастье. Мария Григорьевна начала рассказывать о муже.
Они могли бы уехать, но Владимира Васильевича в городе держали книги и архивы.
- А когда начался голод, он нам с Асей сказал: забудем, что мы в осаде. Скажем себе: "Мы сами решили здесь жить без электричества, без газет, недоедая… По доброй воле. Приняли такой обет. (Ведь так, Варвара Петровна, на самом деле жили йоги в Индии, наши отшельники в лесах…) Чтобы своим духом победить свои слабости. Давайте, девочки, - он называл нас с Асенькой "девочками", - не будем жаловаться, покажем, мы сильнее…"
Ася была недовольна, что мама пропустила эскимосов:
- Папа про эскимосов рассказывал, помнишь? Они зимой закрывают ярангу и не выходят из нее, пока из-за горизонта не появится солнце. "Никто ничего им не давал. А у нас карточки. Каждый день получаем маленький, но все же кусочек хлеба. Нам нужно радоваться…"
- Муж очень жалел, что в нашем городе людям не разъясняют, как нужно вести себя в трудных условиях. Люди ослабели, им нужно по радио напоминать правила поведения каждый день. Владимир Васильевич хотел помочь людям. На эту тему написал письмо и послал на радио. Оно называлось "Не паниковать и не отчаиваться". Мы его по радио не услышали.
Сменяя друг друга, Мария Григорьевна и Ася говорили о Папе, говорили для Варвары. Она понимала незаменимость своего присутствия. И оказалось, что только сейчас она узнает, как жили в эти месяцы другие.
Вот Владимир Васильевич обивает двери старыми одеялами, а пол застилает оконными шторами. Чтобы не пропадала ни одна калория тепла. Варвара узнает, что еду здесь делили на три равные части. Ели в одно и то же время. А время показывали большие старые часы. Ели свои крохотные порции медленно, ни на что не отвлекаясь, - так рекомендовал Папа.
Однажды на глазах Аси мальчик вырвал у женщины хлеб. Девочка пришла домой рыдая: "Его били, а он продолжал есть, есть!" Владимир Васильевич спросил ее: "Ты могла мальчику помочь?" Ася ответила: "Нет". - "А женщине, которая осталась без хлеба?" - "Нет".
Папа объяснил: "Не следует говорить, да еще так эмоционально, о том, что ни ты, ни я с мамой не можем изменить. Мы не будем вырывать хлеб у других. Мы не будем бить несчастных, у кого не осталось сил терпеть голод. Он нас попросил говорить только о важном, быть всегда друг к другу внимательными, не говорить слишком громко".
- У нас всегда было тихо. Асенька рисует или ведет дневник. Я вяжу или читаю. Владимир Васильевич работал. Писал. Переводил. Каждый день ходил в библиотеку… Вдруг вернулся почему-то рано. "Что случилось?" - "В библиотеке все умерли". По вечерам читал "Дхаммападу" и по-русски нам пересказывал. Или японские сказки.
- Они очень смешные, - добавила Ася.
- Два дня назад читал нам японскую сказку о самом длинном имени. Мы с Асенькой улыбались - Владимир Васильевич ее нам уже переводил. И вдруг, понимаете, наш ужас. Он заговорил по-японски - не с нами! А с кем-то другим… И сердито так. На нашего Папу не похоже.
- Они всегда начинают сердиться, - добавила Варвара, - когда начинают чувствовать…
- Мы ничего ему не сказали. Ночью с Асенькой решили сделать так, чтобы ел он побольше. А утром Владимир Васильевич уже не проснулся… Вы не поверите, - опустив глаза, прошептала Мария Григорьевна, - вокруг столько несчастья, а мы были счастливы до последнего дня… Ася, я расскажу Варваре Петровне, что нас там ждет?.. - Ася кивает. - Асенька говорит, мы там встретимся. Там нет солнца и нет слов. Но и в полной темноте будем всегда знать: мы рядом, мы вместе… А сегодня нашли папино завещание. Он написал: мы должны обратиться к людям, мы должны жить. Я вышла на улицу… И встретила вас. Это он вас послал нам…
Слезы, не спрашиваясь, бежали по лицу Варвары. Ей было жаль "девочек" и себя. Мужчины ушли от них.
Варвара сказала, что на кладбище за хлеб отвозил умерших дворник. Но говорят, вот уже неделю он не встает.
- Так вы тоже не спасли своего мужа!.. - догадалась Мария Григорьевна.
Варвара промолчала. Маленькая женщина еще не знала: большое горе забывается быстрее всего, чтобы потом…
- Ваш муж был замечательным человеком. Мы однажды встретили его на почте. Володя сказал: "Посмотри, какое доброе лицо у этого молодого человека!" У него было очень доброе интеллигентное лицо. Владимир Васильевич ведь был старше вашего мужа, и он мог его назвать молодым человеком… А ваш мальчик?
- Не встает мой Гена. Часами смотрит на потолок…
Впереди, пригибаясь, широким шагом идет Варвара. Влечет за собой санки с зашитым в простыни телом. За санками, чуть отступая, следуют маленькая женщина в черном и девочка лет двенадцати. Обе худенькие, смуглые, остроносенькие.
Маленькая похоронная процессия идет маршрутом, давно уже проложенным другими. Матери с дочерью иногда приходится, помогая друг другу, сани нагонять. Приблизившись к саням, снова переходят на согласованный шаг. "Что бы сказал нам Папа сейчас?", "Что посоветовал бы Владимир Васильевич нам делать дальше?" - так же согласованно текут их мысли.
Он сказал бы: "Ася, будь сдержанной".
Он сказал бы: "Не теряйте, девочки, присутствие духа".
"Мария, наша дочь должна учиться. У нее ясный, доверчивый ум".
"Папа, я всегда буду с мамой".
"Я всю жизнь посвящу Асеньке"…
ВЕСНОЙ
Вот уже месяц Генка вылезает из постели лишь для того, чтобы добраться до туалетного ведра или печки. Теперь на печке хлеб не сушит, а мог бы - из 250 граммов теперь - сделать сухариков великое множество.
Терпеливо дался врачу. У молодой женщины было много сил и мало интереса и к Генке, и к матери: для Генки мать ничего не сумела выпросить.
Терпеливо отнесся к новой неприятности - пролежням: кожа полопалась на бедрах, на коленях, на пятках. Раны подтекают, липнут к простыне; вши кишат в них.
Его тело больше принадлежит насекомым, чем ему самому. Больше с ними не борется - снимает и отпускает на промерзший пол лишь тогда, когда маленькие пираты забираются в брови и глазные впадины. На голенях пошли лиловые пятна. Цинга тоже завоевывает его тело.
Тела осталось так мало, что голоду больше нечего в нем терзать. Оно больше не мешает ему жить ослепительно в своей постели. Медленные яркие видения, иногда протяженные в целый день, поглощают так, что задерживал дыхание, чтобы не спугнуть их. Однажды они осилили его.
Был ясный день. Солнце достало окно; с верхушки оконных стекол лед сполз. Рыжие пятна устроились на полу и столе - как рыжие кошки. Еле устояв на ногах, Генка достал с полки бумагу и акварельные краски. На кровати среди подушек устроил место. Получалось хорошо. Жалел, что ничего не может сделать с руками, которые оставляли на бумаге грязные полосы. Нарисовал озорного котенка, играющего с цветным шариком, потом дерево с длинной тенью, уходящей за горизонт.
В этой картинке чего-то недоставало…
Мать не ругала его. Она называла его "мой старичок". Генка соглашался: "Да, я старичок" - в зеркале шкафа мог рассмотреть маленького, обросшего, сморщенного человечка и не обижался. "Да, я старичок": теперь он знает смысл происходящего, который известен только ему. Мать пришла с улицы взволнованная: "Ты слышал радио? Ты знаешь, что наши освобождают Ленинград! Уже слышно, как с той стороны стреляют".
Он мог бы сказать: "Как я мог не слышать радио, если оно у нас не выключается". По радио даже фамилию генерала назвали, - который ведет армию: - "Федюнинский". Выступали командиры, солдаты, политруки. Они поклялись не пожалеть своих жизней и прорвать кольцо блокады.
Генка вслушивался в наивные голоса сытых людей. Они говорили, как дети из младших классов, заучившие заданные стихотворения. Они ничего не знают - еще не знают, что им придется испытать, не знают, что в город им не пробиться. Не знают, что исправить ничего нельзя.
Приходили женщины, они тоже говорили: "Ждать теперь осталось недолго". Те, кто еще не брал по карточкам хлеб вперед, шли в булочную и брали. Генка жалел их, доверчивых.
Бодрые речи по радио с каждым днем звучали все реже и тише. Потом над армией сомкнулась тишина.
Однажды Прасковья Евгеньевна вошла в комнату. Лукавая улыбка блуждала по ее высохшему длинноносому лицу. Генка первый понял, что она безумна, но промолчал об этом и о том, как, юркнув в комнату, открыла шкаф и убежала, унося с собой что-то оставленное матерью к ужину. Он не испугался и не подумал о ней плохо - голод умертвил в ней стыд, за нее теперь стыдился он - и притворился спящим.
Зойку сандружинницы подобрали на улице, несколько дней подкармливали в лечебнице. Теперь отправляют на "большую землю": в кузове машины, нагруженной вещами и людьми, пересечет по льду Ладожское озеро. Пришла прощаться. Говорила: "Что такое март? Тепло?.. Что такое Кострома? Город?.. Там лучше?.. Там хуже?.."
Под окнами остановилась машина. Зойку повели по коридору. Она продолжала говорить вопросительными предложениями: "Мы совсем уезжаем?.. Мы когда-нибудь вернемся?.."
Потом Генка увидел огромное ровное озеро. Снег был почему-то фиолетовым, а небо оранжевым. Самолеты, как длинные плавные рыбы, бросали бомбы. Взрывы пенились и оставались стоять, как деревья, с длинными уходящими за горизонт тенями. Машина становилась все меньше и меньше и наконец пропала среди теней навсегда.
Его знание, его видения, его терпеливость никому не были интересны. Генка отдалялся от матери и ее знакомых, приносящих слухи и новости, и от этого страдал. Он жил неподвижно и торжественно - они суетились в немощной борьбе.
Мать хотела чуда. Чуть не каждый день вдруг начала менять белье - грязное, завшивевшее бросала в угол коридора. Там росла гора полусмерзшихся простыней и наволочек, нижних и верхних рубашек. Ей казалось, что стоит обменивать часть хлеба на пару ложек сахара или жира, - к ним начнет возвращаться уходящая жизнь. Но вши быстро завоевывали новое пространство, а в сахар обменщики подмешивали соль. Жир со сковородки улетучивался белым паром - так исчезала надежда, что с лишней карточкой мужа они выкарабкаются.
Генка не мог уснуть, когда от маминых гостей услышал: люди стали есть людей. Подкарауливают и убивают. Чаще женщин и детей. Иногда прямо на улице отрезают части тела. Генка хотел бы узнать, какую часть тела они в тихом разговоре назвали "филейной". Однажды - тогда еще был жив дядя Коля - мать принесла с базара несколько котлет. Они сразу поняли: это человечина. Генка представил людоеда: как он выжидает с топором жертву в темном переулке, как возится с трупом, как наполняет кастрюлю "филейными частями"… Мурашки пробежали по телу, когда подробности оживили эту картину. Но приказал воображению не отступать - идти дальше, дальше… И вот убийца погружает слюнявые зубы в волокна человеческого мяса… И тут началась тьма, в которую, Генка понял, войти можно, но выйти - уже нельзя.
Заканчивался март.
В углу комнаты соседка шептала матери: "Твой Гена не жилец, до тепла не доживет…" - говорила, а глаза на широком лице косились в его сторону, - казалось, она сама была смертью.
В мальчике всё дрогнуло: ОНИ НИЧЕГО НЕ ЗНАЮТ - увидел перед собою дорогу и столько простора, света, времени, что не хватало сил всё охватить…
БЕЗ ОЧЕРЕДИ
Варвара открыла дверь и сразу направилась к Генке. "Вставай, - приказала она. - Хватит лежать! Ты слышишь?" Одеяло потянула на себя. Завязалась борьба. Удержать одеяло у Генки сил не хватило. Открылся его безобразный скелет с мокрыми ранами пролежней и расчесов. "Вставай, говорю! И не хнычь!" - "Перестань, перестань!" - кричал он.
Подхватив под мышками, решила его посадить. С ногами, опущенными на пол, он еле удерживал равновесие. Мать швыряла ему одежду, крича безумные глупости, которым не было конца.
Его тело завыло, заплакало в жажде жалости, и рубашка, которую он не мог натянуть, и сыплющиеся вши, и холод - все питало его протест. И тогда Варвара стала вдевать сына в рубашку, в рукава, в штаны, ругая и поддерживая, не давая упасть. Натянула на голову шапку, подняла на ноги и потащила к двери со злыми слезами.
Генка увидел улицу с серыми, словно сонными, редкими прохожими, низкое пасмурное небо и слепые окна домов. Только выше поднялись сугробы и ослаб мороз за тот месяц, который пролежал он в постели. Оказался на детских санках, впереди мелькали подошвы материнских бот.
Он не понимал, куда его везут и не длинным ли будет путь. Быстро простыло тонкое вытертое пальто, из которого давно вырос, и перчатки забыли натянуть ему на руки.
Скоро санки повернули к красному кирпичному дому. У подъезда мать подняла Генку на ноги. Он узнал: была поликлиника.
По коридору, мимо сидящих на скамейках закутанных мужчин и женщин, мать Генку провела молча, но он чувствовал ее страх и отчаянную решимость. Наверно, нужно притвориться больным, подумал он, так будет для меня лучше. Но что должен для этого сделать?
Мать протолкнула Генку в узкий врачебный кабинет. Здесь было тепло. При свете хорошо горящей керосиновой лампы голова врачихи сверкала сединой. "Гражданка!.." - лишь успела она возмущенно крикнуть, мать перебила ее, выставив Генку вперед: "Вы посмотрите, посмотрите на него! - сняла с сына шапку, чтобы обозреть можно было и вылезающие волосы, и мешки под глазами. - Вы посмотрите на его ноги…"
- Гражданка, мы не можем принять вашего сына. Все места заняты. Вы у нас не одни. Существует очередь…