Я рассказала Севе об этом конфликте и о том, что не знаю, есть ли в этом случае педагогическое решение. Моему Севе быть бы учителем! "Решение? И еще какое имеется! - рассмеялся он. - Поручи Олегу составить план экскурсии, которую ты задумала. А Буркаю - ее организовать. Уверен, это не только их примирит - станут мил-приятелями…" Он стал говорить, что каждый человек лишь тогда живет с чувством удовлетворения, когда сближается с людьми, его дополняющими. "Вот пример: ты и я. Ты же моя любимая половина".
Сева часто говорит такие необыкновенные вещи, после которых долго не могу уснуть. Вот он давно спит, как ни в чем не бывало. А я всё думаю - я такая маленькая в его огромной душе! Он для меня не любимая половина, а любимое - всё…"
"…Я была невнимательна и несправедлива к Коле Печёнкину. Он растет без отца, у него несносный характер, некрасив, грубит. Больше всего я винила его за то, что он заставляет свою мать плакать. Боялась даже думать о его будущем. Но какое он написал сочинение - смелое, сердитое! Чувства! Мысли! Он грубит, потому что неудовлетворен, потому что страдает сам. "У-у, - сказал Сева, когда стал читать сочинение, - как его несет!" Прочитав, сказал: "У мальчика определенно талант. С этим тебя и поздравляю".
Я представила Печёнкина в старости - знаменитым, награжденным, в окружении учеников и почитателей. И как бы хотелось мне оказаться среди них. Если б такое было возможно! Я больше ребенок, чем сердитый Печёнкин…"
И так день за днем - Всеволод и дети, дети и Всеволод.
Последняя запись в дневнике:
"Сегодня директор объявил, что наша школа закрывается на неопределенное время. Впервые подумала о нашем директоре с сочувствием. По-своему он любит свое дело.
Мы, учителя, даже не шелохнулись. Все подавлены. Надежд никаких. Школа для многих была местом, где мы не чувствовали себя совсем одинокими перед войной, голодом, зимой, смертью. От Севы писем нет…"
Были ужасные морозы, ночные очереди за хлебом, метроном, который вдруг, оживал в репродукторе, то замолкал. Казенный язык сообщал о нормах выдачи продовольствия по карточкам на новую декаду месяца… Что-то на еду меняла, как-то грела воду. Дни проходили в беспамятстве.
…А письмо не пришло - пришел после Нового года человек.
Большой, сутулый, в обтрепанной шинели. Стянул с головы шапку:
- Перфильева?.. Я из госпиталя… Не сяду - спешу, как бы на машину не запоздать. Пришел сказать, нет у вас больше мужа, нету Всеволода Юрьвича… Нету… нету…
Виноватый я. Не вынес тело Всеволода Юрьвича… Где ж там - в разведке-то! Шмякнуло и меня, и его. Меня - в руку, куда его - не спознать. Лежит - целый, как живой… Взял бумажник. Еще теплый. Бумаги были, фотки…
А по госпиталям как! - одевают, переодевают, перевозят, прожаривают все, что на тебе ни на есть… Где-то и сцыганили. Бумажник.
Покивал Ксении Марковне как на образ. И оставил стоять одну, не произнесшую ни единого слова.
А на другой день принесли повестку из райисполкома, чуть не разорвавшую ее сердце. Одна мысль - жив-жив мой дорогой Сева, опровергнут в исполкоме красноармейца, другая - держать ей завтра в руках официальную похоронку, и мир, который она уже увидела без Севы, таким останется уже навсегда.
В доме с колоннами о Всеволоде Юрьевиче не было сказано ни слова. Как если бы ничего не случилось и он продолжает жить где-то там - в разведке, - где раненых подбирают и не подбирают, возят по госпиталям, меняют белье, наспех лечат, и оттуда приходят мужчины с плачущим голосом.
Неотвратимая потеря откладывалась, переживет ее потом заново. К чему приведут ее мысли, еще не знает и не должна знать. Потому что в доме с колоннами ей дали важное задание. В заиндевелых домах страшное произошло и с детьми, и с родителями.
Семнадцать дней со списками учеников ходила по домам, квартирам, поднималась по парадным и черным лестницам, стучала кулачком в двери.
В темных закопченных квартирах со зловещими коридорами увидела детей, жалких и печальных, равнодушных и отчаянных, готовых бороться со всем миром и с нею, Ксенией Марковной.
В квартире Сережи Козлова дверь отворила его мама:
- Он жив, но плох. Вы хотите его увидеть?.. - провела темным коридором в комнату, кивнула на старое кресло с общипанными, но еще кокетливыми кисточками. - Вот мой Сережа. Сережа, к тебе пришла учительница.
В полумраке не сразу разглядела Сережу Козлова, забившегося в пальто и валенках в угол кресла.
- Мама, она пришла тебя ругать за то, что я не посещаю школу. Я не пойду в школу. Я не хочу в школу.
- Сережа, я не пришла тебя ругать. Наша школа на время закрылась.
- А что теперь делаете вы, Ксения Марковна? - с умной усмешкой спросил мальчик. - Вы принесли мне что-нибудь поесть - да?..
- Я, Серёженька, составляю списки учеников нашей школы. Это очень важно сделать…
Сережа Козлов выставил из воротника пальто свое худое острое лицо:
- Вы не приносите, Ксения Марковна, нам поесть - вы составляете списки. Вы нас считаете, да?..
Учительница потерялась:
- Да, Сережа, это важно…
Глазки мальчика засверкали. Он был беспощаден. Он кричал:
- Вы плохая, никуда не годная учительница. Вы составляете список мертвых учеников. Когда свою работу закончите, умрут все!..
Мать Сережи стояла за спинкой кресла и успокаивала:
- Вот это, Сережа, ты не должен был бы говорить…
Проводила до лестницы.
- Ксения Марковна, вы действительно ничем не можете нам помочь? Мы недавно с Сережей похоронили нашего папу. На очереди мы с ним… Вас послали обойти учеников ведь не для того лишь, чтобы поставить птички! Я знаю, - вдруг крикнула женщина, - вы распределяете помощь! - Рука женщины вцепилась в плечо учительницы. - Дайте мне ваши списки. Я посмотрю, что вы там поставили…
- Поверьте, я ничего не распределяю… - вскрикнула Ксения Марковна и стала долго и сбивчиво объяснять, почему и зачем она пришла к ним, к Козловым. Ничего подобного - против Сережи Козлова она не поставила в списке "птичку", "птичку" она ставит против имен тех, кто умер, например, - Володи Смолкина, Иры Махоткиной, Вити Ургант… - Вы поняли меня?
Ксения Марковна уходила, держась за сердце и пряча тетрадь со списком под пальто.
Входила в квартиры, на порогах которых уже угадывалось: здесь живых, увы, нет. В ворохе тряпья находила застывшие, неузнаваемые тела учеников. Шептала: "Митя Скородумов, мой мальчик. Я не сердилась на тебя. Ты всегда исправлял свои двойки. А неаккуратность! - это проходит с годами…"
Она не могла покинуть тело мертвого ученика, не произнеся слов утешения, в котором припоминала его черты и поступки, достойные любви, и прощались прегрешения.
Витя Косимов лежал в кровати рядом с застывшей матерью. Он сказал тихо и приветливо:
- Здравствуйте, Ксения Марковна. Я в школу уже не могу ходить. Но я еще не все забыл… Вот - Петр Первый родился в 1686 году, а когда умер, вспомнить сейчас не могу…
Отправляя на работу, тетя Маша сунула учительнице ломтик хлеба. Ксения Марковна протянула хлеб Вите. Мальчик заплакал. Раньше к нему заходила сестра матери, но уже третий день никого не было.
- Ты - мужчина, Виктор. Не плачь. Я попробую тебе помочь…
Ей удалось разыскать управдома. В полушубке, в шапке с завязанными ушами, окруженный паром собственного дыхания, и как будто чего-то ожидал в своей конторе. Оберегая свое тепло, под нос сказал: "Скажите, скажите мне, что я должен сделать в связи с вашим учеником! Позвонить? - Телефон не работает. Сказать? - Кому сказать, что один из моих жильцов умирает?.. Почему я сам здесь сижу, вы знаете? - Потому что в это время начинается обстрел. Во! Слышите?.. Начинается. И есть приказ: управдомам быть на местах во время бомбежек и обстрелов… Вот я и сижу".
Миша Буркай, живущий в том же доме, сидел перед открытой дверцей "буржуйки". В топке горели книги в дореволюционных переплетах. Отсветы огня бегали по его лицу:
- A-а, со школы пришли! А помните, вы нас пугали - рассказывали: когда припасы у осажденных кончались, они начинали есть собак, кошек, крыс. Где, Ксения Марковна, кошки, где собаки. Где крысы? Крысы!.. Буденный с Ворошиловым, наверно, давно уже своих коней съели…
Он рассмеялся. Глаза по-стариковски скрылись в дистрофических отеках.
…Иногда ей кричали через дверь: "Уйдите!"
В одной квартире хотели убить или ограбить. Ее мучил живот - утром тетя Маша накормила ее какой-то странной кашей. Зашла в квартиру - показалась, в ней не было жильцов. Нашла пустую кладовку, в которой решилась присесть. Оказывается, за нею кто-то крался. Прижалась в угол. Выход из кладовки загородил мужской силуэт. Руки человека зашарили по стене. В одышливом дыхании мирно копошились слова: "Где же ты, сволочь? Б-оль-ша-я умелица от людей прятаться…" Спасла темнота и немощь самого злодея.
В последние дни Ксения Марковна ходила все медленнее, путала номера квартир, попадала на другие лестницы. Но принуждала себя двигаться, пока вечерний мрак не заполнял дворы и лестницы.
Ее посещали разрушительные сомнения: не впустую ли потрачены годы на преподавание истории. Прежде верила: история - наука, а наука не знает ошибок, допуская лишь "уточнения и добавления"?.. Пришла ИСТОРИЯ и отобрала у нее всё. Кто она и ее умирающие дети - "уточнение и добавление"? История исчезает, когда не остается ничего - ни авторитетов, ни крыс.
Вчера пришла по адресу Вали Курнаковой. В комнате с выбитой взрывом оконной рамой нашла ее, свернувшуюся калачиком на диване. Из-под вязаной шапочки выпали ее беленькие кудряшки, ладошка в рукавичке прикрыла уши. Показалось, что девочка заснула.
- Валечка, Валечка, ты слышишь меня? - хотела согреть ладони Вали в своих руках. Они поддались со скрипом мертвого тела… Смотрела и не могла оторвать взгляда от ее застывшего лица. Плакала и говорила:
- …Милая девочка, милая девочка…
Я - взрослая женщина, - а хотела хотя бы один час побыть тобою.
Я хотела узнать, что значит жить, когда светятся, как у тебя, глаза, вьются, как у тебя, волосы, а любое платье гордится тобой, если ты задумывалась, - то о чем?..
беспокоилась - по какому поводу?..
Тогда бы я перестала быть смешным человеком - МоркОвной, как вы меня звали…
Я бы не мучилась тревогой, что рядом с Всеволодом Юрьевичем я заняла чье-то место.
И говорила бы то, что чувствую, никого не спрашивая, имею ли на то право.
Ты говорила, как будто в окно дунул ветер, а с ним - бабочка. Как мило ты смешила класс своей речью!..
Как я любила весь класс, когда с восторгом тебе начинали подсказывать с первой до последней парты. Эти жертвоприношения были прекрасны. Милое создание… Все виноваты перед тобой…
Вчера сделала последний обход. Списки переписывала до позднего вечера. Против умерших - ставила птички, против живых - крестики, и так за фамилией фамилию, за классом - класс. Ночью проснулась.
Во сне увидела знакомый берег моря, вспомнила даже время, когда там в последний раз была. Только никогда не было так пусто на пляже, не было таких туч страшно кричащих чаек. Птицы окружили ее, их крылья и страшно разинутые клювы, еще немного, начнут хлестать и клевать ее. Спасение одно: крошить хлеб и бросать во все стороны. Но кончается и хлеб… в ужасе открыла глаза и поняла: она совершила непоправимую ошибку - испортила списки. Имена живых детей она отметила крестиками, а мертвых - птичками. Потому они и явились чайками, чтобы отплатить ей за это.
Как она могла перепутать - в райисполкоме ей внятно наказали: "Ксения Марковна, имена погибших помечайте крестиками, а живых - птичками".
"Ты встанешь - и переделаешь!" - приказала себе. Но не встала и не переделала, потому что из другой - не ночной - тьмы пришло короткое и ясное послание: УХОДИ… Утром послание удовлетворило ее простотой и ясностью.
По дороге в комнату № 12 дома с колоннами зашла выкупить хлеб.
В маленькой булочной люди стояли тесной очередью. По черным морщинистым физиономиям трудно было понять, кто мужчина, кто женщина. Каждый входящий не отличался от стоящих за хлебом, но каждый еще сохранял о себе представление, каким он прежде входил в присутственные места. Присоединение к пугающим несчастным было постоянным унижением - ты такой же, как все.
Чадила коптилка, и только там, где в маленьком пространстве горела керосиновая лампа, стояли весы, блистали ножницы, выстригающие из карточек талоны, и полотно ножа кроило маленькие буханки на крошечные кирпичики. Там слышались вопросы и ответы: "На сегодня?", "На сегодня"… "На сегодня?", "На сегодня и на завтра"… "На завтра". Слова "На завтра" выдавали тяжелую тайну. "На сегодня", не без гордости говорил тот, кто еще держался, - брал хлеб только на текущий день, он скажет "на завтра" только тогда, когда козырей в борьбе за жизнь у него на руках уже не останется.
Иногда у лампы тишина вдруг взрывалась, и мгновенно вся булочная начинала кричать, слабо толкаясь, но достаточно сильно, чтобы кого-нибудь опрокинуть. Зажигались глаза, поднимались сухие руки, очередь смешивалась - все сразу забывали, кто за кем стоял. "Бардак", "дистрофик", "бог", "гитлер", "карточка", "калории" - словарь, которым объяснялись встревоженные и мало похожие на себя люди.
Полузакрыв глаза, Ксения Марковна приближалась к керосиновой лампе. В себе она чувствовала океан терпения, потому что видеть все это ей оставалось недолго. Из булочной пойдет в дом с колоннами, потом еще дальше и дальше - в дороге пощипывая хлеб, чтобы продержаться до конца. Вытащила карточку и держала ее в руке:
- Милая, - тихо сказала продавщице, - дайте мне, пожалуйста, хлеб на завтра и послезавтра. Знаю, на послезавтра вы не даете. Но мне нужно сделать одно дело. Будьте добры… - учительница продолжала убеждать женщину. - Я могу вам показать… списки… Если бы вы их видели, вы уступили бы мне… - она говорила вежливо, с безразличием к тому, понимает ее женщина с ножницами или нет. Ее спокойствие можно было принять за безумие.
Ножницы блеснули и оставили в карточке огромную рану, которая казалась больше того хлеба, который она получила в руки. На улице отщипнула корочку, положила ее в рот - и в желудок потекла горьковатая струйка хлеба, в котором были и бумага, и жмых, но и несколько зерен хлеба, который когда-то колосился под дождями и солнцем.
Уже показалось большое желтое здание, когда послышались пугающие звуки. Но случилась не тревога - навстречу шла женщина. Она не то пела, не то кричала. Ее голова была не покрыта, волосы развевались. И хотя тротуар был широк, Ксения Марковна отступила к стене дома, потому что, казалось, женщина обязательно ее заденет.
Сильная, вызывающе красивая женщина прошла мимо учительницы, прижимала к себе укуток, качая его и по-деревенски причитая: "Маленький мой, как мы теперь с тобой жить-то будем! Как теперь накормлю я тебя! Солнышко мое, прости меня, никому не нужную…"
Улица уже знала, женщина с ребенком погибает - у нее пропали продовольственные карточки.
- Гражданка, гражданка, - позвала Ксения Марковна, не в силах женщину догнать. - Я же кричу вам, а вы…
Женщина остановилась. Они подошли друг к другу. Маленькая учительница и большая женщина.
- Мадам, возьмите этот хлеб! Мне не надо… Правда, поверьте…
Когда учительница вспомнила, что теперь и хлебная карточка ей не нужна, женщина была уже далеко - рука учительницы напрасно потянулась ей вслед.
В вестибюле дома с колоннами, с лепным потолком и высокими зеркалами, поседевшими от изморози, она попросила высшее существо, чтобы ее здесь не ругали, не хвалили и не попытались задержать.
- Здравствуйте, товарищ Перфильева. Садитесь. У нас не жарко, но расстегнуться можно.
Учительнице нравился этот человек - его лицо, покрытое морщинами усталости и воли, то становилось по-молодому непосредственным, то мгновенно каменело, когда Воротников гремел своим голосом в телефонную трубку. В стороне на ручке кресла сидела женщина, пристально разглядывающая Ксению Марковну.
Потом Воротников вышел с женщиной в соседнюю комнату. За время их отсутствия учительница размотала головной платок, открыла сумочку, выложила на стол списки. Потерла шершавые ладошки и принялась терпеливо ждать.
- Так, так, - сказал приятный человек. - Это списки?.. Спасибо вам большое. Пунктуальный вы человек…
- Я, кажется, сделала ошибку, - решила предупредить учительница, - я помечала птичками детей умерших - их намного больше, чем живых, а живых - крестиками.
- Ничего страшного, - просто сказал человек. - Давайте я сверху напишу, что вы сказали. Хорошо… Послушайте, - сделал он паузу, - тут наш товарищ только что видел, как вы отдали свой хлеб женщине?..
Ксения Марковна кивнула и подобие улыбки мелькнуло в ее глазах.
- Разве у вас есть лишний хлеб! Вы можете отдавать свой паек первому попавшемуся человеку на улице?
- Она плакала. У нее ребенок.
В разговор вступила женщина:
- Но вы отдали не свой хлеб. Вы столько не получаете. Там было больше… Это странно. Откуда у вас лишний хлеб?..
- У меня нет лишнего хлеба, - тихо сказала Ксения Марковна.
- У вас нет лишнего хлеба, а хлебом разбрасываетесь! - строго потребовала: - Отвечайте, откуда у вас лишний хлеб.
У Ксении Марковны задрожали колени, никогда в жизни она не оказывалась в положении преступницы. Попыталась улыбнуться, но не потому, что хотела расположить к себе допрашивающих ее людей, а потому, что увидела: то расстояние, которое их разделяло, - его не преодолеть. Они никогда не скажут: "Ксения Марковна, расскажите нам, какие они - дети"! Они твердо знают, что отдавать свой хлеб детям просто так нельзя.
Ее тренированный педагогический ум представил их такими, какими они были в детстве, - в детских брючках и юбочках. Там они были нормальными детьми. Но у них были другие учителя. Она сказала:
- Я пометила крестиками школьников, которые еще живы. Помогите им, чем можете, - они находятся в очень, очень плохом состоянии… - И взялась за сумку.
- Ксения Марковна, покажите-ка вашу карточку, - сказал ответственный товарищ.
Учительница положила карточку на стол и повернулась к выходу. Они увидели в карточке вырезанные талоны.
- Ксения Марковна, что вы! Мы не отбираем у вас карточку. Вы отзывчивая женщина, но вы не смейте отдавать то, что положено вам. Мы с вами не отвечаем за каждую разиню, которая теряет карточки. Что касается детей, мы знаем их настоящее положение…
Учительница закрутила платок вокруг головы, натянула варежки и вышла на улицу. Ничего Ксения Марковна не хотела знать, ни о чем не хотела помнить - внутри стало просторно. Теперь она может думать о чем угодно, идти куда глядят глаза. Но это была горькая свобода, и слезы сожалений, которым не было конца, побежали по щекам.
Горе тому, кто верил прекрасному в этой жизни.
Еще ночью поняла, что не хочет умереть ни в постели, ни в темных тесных дворах, ни на улице, где ее тело тотчас заметят и слабые руки всю обшарят. Она уйдет в поле, где много неба, а под снегом трава. В поле убит Сева - и ее место тоже там.
Она спросила мужчину, тащившего за веревку санки с несколькими дощечками:
- Вы не знаете, как можно выйти за город?