Построили вигвам на пустыре за магазинами. Лайама с Эйданом папаня перепутал, сказал, что это иглу. Он ходил в магазин и навестил нас на пустыре из любопытства.
- Это, парни, у вас иглу, - сказал он.
- Нет, вигвам, - не согласился я.
- Нет, типи, - подал голос Кевин.
Лайам с Эйданом молчали, хотели, чтобы папаня скорее ушёл.
- А, ну да, типи, - поправился мистер О'Коннелл и достал из сумки для писем коричневый бумажный пакет. Я догадывался, что там.
- Печеньица хотите?
Мы встали в очередь, пропустив Лайама с Эйданом вперед - это же их папаня.
- Видали саквояж? - таинственно спросил Кевин, когда мистер О'Коннелл ушёл.
- Это не саквояж, - обиделся Эйдан.
- Нет, саквояж, - сказал Кевин, но никто его не поддержал.
За домами Корпорации тоже были пустыри, правда, идти туда было далековато, к тому же не хотелось бегать мимо этих самых домов.
Перед самыми летними каникулами мы проходили в школе ориентирование по компасу.
- Сейчас я указываю - КУДА?
- На восток.
- Не хором, один кто-то - ТЫ.
- На восток, сэр.
- Просто для уверенности, что ты не повторил тупо за мистером Брэдшоу, сориентировавшемуся в сторонах света раньше тебя - ТЕПЕРЬ КУДА?
- На запад, сэр.
На западе дома Корпорации. На востоке побережье. На юге Рахени. А на севере интересно.
- Последняя граница, - как говорил папаня.
Настроили ещё новых домов. Так пока никто не жил, потому что их, ещё недостроенные, затопили подземные воды. За домами расстилалось холмистое поле, где раньше сажали огороды, а потом забросили, и оно сплошь заросло. Здорово там было строить хижины. За холмами был микрорайон "Приморский".
"Приморский" ещё не весь достроили, однако не стройплощадки нас интересовали, а совершенно дикие очертания будущего посёлка. Улицы кривые, гаражи непонятно где, какими-то кучками вдалеке от жилых домов. Вниз по тропинке, во двор - и перед тобой целая гаражная крепость. Бессмысленное место. Мы ходили туда, чтобы потеряться.
- Это лабиринт.
- Лабиринт!
- Лабиринт, лабиринт, лабиринт!
По "Приморскому" мы катались на велосипедах. Велики - наши боевые кони - стали вдруг необходимы. Мы мчались среди гаражей и на той же скорости возвращались обратно. Я приладил к рулю верёвку и привязывал велосипед к телеграфному столбу, как лошадь к коновязи, чтобы не бросить его на обочине - ещё поцарапается. В спицах переднего колеса запуталась верёвка; я так и кувыркнулся через руль. И рухнул, не успев сообразить, что происходит. Шарах! - и велосипед сверху, а я снизу. К счастью, я был один и даже не расшибся. Мы въезжали в гаражи:
- Ву-ву-ву-ву-ву-ву-ву!
И гаражи принимали наш детский шум, а отдавали другой - грозный и взрослый. Вырывались с другой стороны, выезжали на улицу и обратно, в новую атаку.
Стащили дома материю, соорудили себе повязки на головы. Моя была в шотландскую клетку, с чаячьим пером. Скинули свитера, рубашки, майки. Джеймс О'Киф снял брюки и в одних подштанниках проехал вдоль Залива. Так вспотел, что задницей прилип к седлу и ёрзал со скрипом. Мы закинули его брюки, рубашку и майку на крышу гаража, а свитер разложили на берегу.
Как удобно оказалось лазать на крыши гаражей! С велосипедных седел мы залезали наверх и брали штурмом укреплённый форт.
- Ву-ву-ву-ву-ву-ву-ву!
Когда мы развлекались так первый раз, из окна спальни выглянула какая-то женщина, сделала нам страшное лицо и замахала руками - спускайтесь, мол, спускайтесь. Мы тут же оседлали наших железных коней и умчались подальше, как ошпаренные. Полицию вызовет. А вдруг у неё муж полицейский? А вдруг она ведьма? Я спрыгнул с крыши прямо в седло и оттолкнулся от стены. Чуть не грохнулся, но удержался. Объезжал гаражи, пока все наши не спаслись от ведьмы.
Велосипед мне подарили два Рождества назад. Я проснулся, то есть подумал, что проснулся. Дверь спальни медленно закрывалась, а к моей кровати притулился бочком велосипед. Я смутился и струсил. Хлопнула дверь, но шагов за ней было не слыхать. Я не вставал. Проходили месяцы, а я и не связывался с велосипедом. Нам они и незачем были: куда веселее бегать на своих двоих по полям, пустырям и улицам. Мой велосипед мне не нравился, и невдогад было, кто же додумался его подарить. Что есть он, что нет его… Золотой "Рэли". Как раз мне по росту, и это тоже было противно. Хотелось взрослый, как у Кевина, с прямым рулём и удобными, по руке тормозами. У меня тормоза отставали от руля снизу. Чтобы остановить велосипед, нужно прижать тормоз к ручке руля, а этого как раз у меня не получалось, рук не хватало. Одобрил я только наклейку Манчестер Юнайтед, которую нашёл у себя в чулке наутро, когда снова проснулся. Нашёл и прилепил под седло.
Велосипеды по-прежнему были незачем. Мы ходили и бегали. Удирали. Самое лучшее в любом хулиганстве - это удирать. Дразнили сторожей, кидались в окна камнями, играли в постукалочку - и удирали. Барритаун был весь наш. Навечно. Целое государство.
Царством велосипедов стал Приморский.
Кататься я не умел. Умел перекинуть ногу через седло, поставить на педаль, нажать - и всё. Не едется, не стоится неизвестно почему, а вроде всё делаю правильно. Я разогнался, вскочил в седло и рухнул, заранее зная, что рухну. Я перетрусил и сдался. Завёл велосипед в гараж. Папаня рассердился, но мне уже было наплевать.
- Тебе кто подарил этот велик? Санта-Клаус! Осталось научиться ездить на драндулете этом чертовом!!
Я не отвечал.
- Этому учишься, - с отчаянием сказал папаня, - Всё равно, как ходить.
Ходить-то я умел. И попросил папаню показать, как кататься на велосипеде.
- Будет время, - ответил он.
Я сел на велосипед; папаня придерживал багажник, а я крутил педали. Вперёд-назад. Вперёд-назад. Папаня думал, я наслаждаюсь, а я ненавидел этот велик. Стоило ему отпустить багажник, я покорно падал.
- Крути педали, крути педали, крути педали…
Я падал. Падал не по-настоящему, просто сползал с велосипеда или спускал на землю левую ногу. Папаня совсем расстроился и со словами "Не стараешься" забрал у меня велосипед.
- Давай лезь в седло.
Легко говорить "лезь в седло", а как? Велик-то у него. Папаня смекнул это, отдал мне велик. Я встал. Папаня молча взялся за багажник. Я крутил и крутил педали. Мы покатили по саду. Я набрал скорость, чего бояться, папаня же держит. Оглянулся - нет никого. Сразу рухнул, но ведь до того сколько сам проехал! Значит, могу. Значит, папаня не нужен. Значит, ну его, папаню.
Папаня и ушёл домой.
- Скоро настропалишься, - бросил он напоследок. Сам устал, наверное, и заленился.
Я не падал. Раньше доезжал до ворот, слезал, поворачивал велосипед, снова садился. А теперь сам поворачивал, не падая. Три круга по саду. Чуть не врезался в изгородь. Но не падал.
Мы правили в Приморском. Разбивали лагерь на крышах гаражей, разводили костры, несли дозор, готовились отразить нападение. В Приморском были другие мальчики, в основном младше, настоящие сопляки. Наши ровесники тоже оказались сопляками. Мы поймали одного мелкого и взяли его в заложники. Мы загнали его на конёк крыши, потом окружили, прижали к скату и надавали пенделей. Я размазал его по стенке.
- Если твои будут мстить, тебе конец, - угрожал ему Кевин.
Мы держали его в плену десять минут. Заставляли прыгать с крыши. Он не разбился, и вообще ничего особенного не случилось. Мстить никто не приходил.
Особенно здорово выходило в Приморском играть в постукалочку. Ночью. Ни заборов, ни изгородей, ни садиков настоящих. Ряд дверей со звонками. Плёвое дело. В конце каждого ряда поворот или переулок. Удрать ничего не стоит. Но самая сила - второй раз позвонить в одну и ту же дверь. Наш рекорд был семнадцать. Семнадцать раз звонили и успели убежать! В одном доме не было звонка, и я стучал в дверное стекло. Под конец кружилась голова. Мы играли по очереди: сперва я, потом Кевин, Лайам, Эйдан и снова я. Какая весёлая лихорадка: начинать игру по новому кругу и не знать, где та дверь, за которой тебя караулят.
- Уехали, наверное.
- Да нет, - сказал Кевин, - они все дома.
- Почём ты знаешь
- Дома, дома, - подтвердил я, - Видел я.
Холодало. Я опять напялил рубашку и свитер.
- Уже утро?
- Непросыпальное.
Я никогда не бередил ссадины и болячки. Никогда не спешил. Дожидался, пока она не заживёт а корочка не оттопырится над коленом. Тогда болячка сходит чистенько и легко, крови под ней нет, только розовая новая кожа. Это значит, что коленка зажила. Болячки, или струпья, состоят из так называемых кровяных телец. В крови тридцать пять биллионов различных кровяных телец. Запекаясь, струп помогает организму не истечь кровью до смерти.
И, если веки слипались, я тоже их не ковырял, а оставлял как есть, и глаз переставал открываться. По утрам такое случается. Один глаз аж к подушке прилип. Маманя считала, что это от сквозняков. Я перевернулся на спину и занялся больным глазом. Маманя называла это "сплюшки" и тщательно промывала полотенцем, когда я прибежал к ней со слипшимися веками первый раз. Теперь ни за что к ней не побегу. Так и стану ходить. Я полежал. Когда маманя устала звать нас к завтраку и прикрикнула, вылез из постели, оделся. Снова проверил глаз. Пооткрывал веки пальцами. Слиплись не надо крепче и засохли. Я оделся, сел на постели и аккуратно потрогал глаз, вокруг глаза и в уголках. Начав со внешнего уголка, аккуратно, кончиком пальца сдёрнул корочку и прозрел. Думал, на пальце останется плотная корка, а там всего ничего, какие-то легкие хлопья. Веки раскрылись, и на глазное яблоко пахнуло холодом. Так что я протёр глаз, и он открылся. Разглядывал потом в зеркале в ванной - глаза как глаза, ничего особенного.
Синдбад ничего не замечал. Между бранью и слезами были большие перерывы, во время которых он всё забывал. Спокойно - значит, всё в порядке; так он, дуралей, рассуждал. Это такой малец: нипочём не признает, что неправ, даже когда положишь его на обе лопатки.
Как мне было одиноко: единственному, который понимал. А понимал я больше, чем сами родители. Они-то в этой каше варились, а я только со стороны смотрел. Я даже больше обращал внимания чем оба они, из раза в раз повторявшие одно и то же:
- Не буду.
- Будешь.
- Не буду.
- Будешь, будешь, как миленький.
Я ждал от них чего угодно, любой ругани и брани, лишь бы она была не как прежде: глядишь, и до чего-нибудь дельного доругаются, и дело подойдёт к концу. Их ссоры, их драки напоминали игрушечный поезд, застрявший на повороте, и хочешь-не хочешь, надо подталкивать его поправлять. Я мог только прислушиваться и загадывать желания. Молиться выходило плохо, потому что я не знал подходящей молитвы. Ни "Отче наш", ни "Аве Мария" как-то не годились. Зато покачивался туда-сюда, как бы молясь. Вперёд назад, в ритме молитвы. Самая короткая молитва - перед едой, потому что все проголодались и не дотерпеть до завтрака.
Я качался туда-сюда.
- Хватит, хватит, хватит, хватит…
Наверху. На лесенке перед задней дверью. В кровати. Сидя рядом с папаней за кухонным столом.
- Ненавижу, ну и пакость.
- В прошлое воскресенье ел и похваливал.
На завтрак по воскресеньям папаня ел одну поджарку. Каждому досталось по сосиске, и черного пудинга сколько хочешь, вдоволь. До мессы целый час.
- Ешь сию секунду, - предупредила меня маманя, - а то к причастию не допустят.
Я глянул на часы. До половины двенадцатого осталось девять минут. Месса в пол-первого. Я разрезал сосиску на девять кусочков.
- Сколько раз повторять, ненавижу, когда жидкое, непрожаренное.
- Непрожаренные были на той неделе, сегодня прожарились.
- Ненавижу, ну и пакость. Не буду есть…
Я качался туда-сюда.
- В туалет приспичило?
- Не-а.
- Что с тобой тогда?
- Ничего.
- Тогда не шатайся как полоумный. Завтракай.
Папаня молча съел всё, в том числе и жидкое яйцо. Вот мне даже нравилось, когда яйцо жидкое. Папаня легко собрал яйцо ломтиком хлеба. У меня так никогда не выходило, просто гоняю желток туда-сюда хлебом. А папаня очистил тарелку за полминуты. Он молчал, но было понятно, что он видит, как я качаюсь, и догадывается, почему.
Похвалил чай.
В пол-двенадцатого он ещё жевал. Я засёк время, ждал, когда минутная стрелка подойдет к цифре "шесть". Что-то внутри часов клацнуло. Опоздал на целых тридцать шесть секунд.
Я помалкивал. Увидим, с какой рожей он пойдёт к Святому причастию. Я всё видел. И Господь тоже.
Мне нравилось перенастраивать приёмник, крутить ручку. Я клал его перед собой на кухонный стол, потому что выносить его из кухни запрещалось. Я быстро-быстро крутил ручку настройки до упора, пока не начинало ныть запястье. Мне нравилось поскрипывание иглы и голос, потом опять поскрипывание, уже другое, снова голос, теперь вроде бы женский; Я не вслушивался. Туда-сюда, туда-сюда, музыка, бульканье, голоса, тишина. На пластмассовой решётке, откуда выходил звук, было много грязи, похожей на грязь под ногтями. В нижнем углу была золотая наклейка "Буш". Маманя слушала "Кеннеди из Каслросса". Я, как водилось на каникулах, сидел с ней на кухне, но сам не слушал. Сидел в кресле, ждал, когда кончится эта тягомотина, и смотрел, как слушает маманя.
Открыв коробку "Персила", я высыпал пригоршню в море. Ну, и что ужасного стряслось: на воде расплылось пятно и исчезло. Я сыпанул ещё. Ничего худого у меня и в мыслях не было.
- Дай сюда, - потребовал Кевин, и я отдал ему всю коробку.
Он схватил за шкирку Эдварда Свонвика. И мы схватили, когда поняли, что он задумал. Эдвард Свонвик по-настоящему с нами не дружил, вечно был сбоку припёка. Я никогда за ним не заходил, не бывал у них даже на кухне. А в Хэллоуин, бывало, постучишься к ним домой - ни конфет, ни денег не дадут, одни фрукты. А миссис Свонвик предупреждала нас не есть их все сразу.
- Это как это - не есть все сразу?
- Её не касается, что мы едим, а что нет, - отрезал Лайам.
Мы повалили Эдварда Свонвика на землю и заставили его открыть рот. Заставить человека разинуть рот - проще простого, сложно сделать так, чтобы рот не закрывался. Кевин сыпал порошок Эдварду Свонвику в рожу, Лайам держал за уши, чтобы он не отвернулся, а я одновременно выкручивал нос и сиську. "Персил" попал ему и в нос, и в рот, и в глаза немножко. Эдвард Свонвик давился и дрожал, пытаясь нас стряхнуть. Порошок кончился. Кевин запихал пустую коробку Эдварду Свонвику под свитер и отпустил его. Тот молчал, потому что не мог ничего сказать: если бы стал возмущаться, вылетел бы из компании, как пробка из бутылки. Потом его вырвало: несильно и в основном "Персилом".
Тащили мы не что попало, а с умом. Леденцы с прилавка поди свистни: они за стеклом, и продавщица заметит. Конфеты охраняли бдительно, с чего-то решив, что на остальное никто не будет заморачиваться. Э, что они понимали в воровстве? Даже не догадывались, что мы воруем не ради украденного, а ради дерзости, страха и победы над страхом.
Между Рахени и Бэлдойлом было магазинов шесть, которые страдали от наших налётов. Торговали там женщины. Универсамов ещё не построили, зато были зеленные лавки и магазинчики "тысяча мелочей". Однажды, гуляя с нами, маманя зашла купить вечернюю газету, четыре шоколадных мороженых "Чок-попс", пакет чаю "Лионский зелёный ярлык" и мышеловку, так вот, продавщица собрала нам всё за две минуты без проволочек. Я занервничал, потому что пару дней назад спёр отсюда упаковку воздушной пшеницы и боялся, что хозяйка меня узнает. Так что, пока маманя рассуждала с ней о погоде и новых домах, пришлось прятаться. Воровством мы занимались только в хорошую погоду. В Барритауне ни разу не воровали, это же идиотство. На лавочке миссис Килмартин свет клином не сошёлся; другие лавочники и продавцы дружили с нашими родителями. Они в одно и то же время поженились и переехали в Барритаун. Поголовно первопроходцы, говорил папаня. Я слабо понимал, что имеется в виду, но отец любил повторять эту фразу. Ему нравилось ходить по магазинам, болтать с хозяевами - со всеми, кроме миссис Килмартин. Однажды он рассказал, что мистер Килмартин сидит у жены в плену на чердаке.
- Да не слушай ты, чепуха! - ахала маманя, - Мистер Килмартин в Англии на флоте служит.
- На корабле?
- Надо думать, на корабле.
- Где угодно, только не дома, - добавил папаня.
Он только что починил расхлябавшееся кресло на кухне и слегка гордился собой, что заметно было по тому как он расселся в этом кресле, поглядывает себе на ноги и пытается в нём покачиваться.
- Отлично теперь, - похвалил он сам себя, - Правда?
- Восхитительно, - отозвалась маманя.
Барритаунский зеленщик был дядька симпатичный. Звали его мистер Фицпатрик. Он всегда угощал ломаными печеньями, и помногу, щедро. Мистер Фицпатрик был настоящий великан. Нависал над тобой, как дерево. Помню, я был маленький, так он взял и через меня перешагнул. У мистера Фица мы ни крошки не украли бы. Во-первых, он догадался бы, что это мы, а во-вторых, всем он нравился. Родители бы нас убили. В хорошую погоду миссис Фиц сидела в кресле перед входом, как реклама. Она была настоящая красавица. Дочка Фицев Наоми тоже уродилась красавицей, вся в мать. Она училась в школе, а по субботам подрабатывала в лавке: собирала заказы на субботу и воскресенье во все дома Барритауна. Кевинов брат доставлял заказы на дом, ездя на исполинском черном велосипеде с корзиной спереди, получал семь шиллингов шесть пенсов. Однажды он сказал: Наоми эта может бутылку лимонада открыть без открывашки. Я спрашиваю: как так - без открывашки? А он отвечает: а так. Пиздой. Я чуть ему не врезал за поганый язык. Втайне я мечтал спасти Наоми от смертельной опасности.