Я принёс книгу папане, чтобы он знал: автограф найден, и это восторг, самый лучший подарок в моей жизни! Книга называлась "Иллюстрированная история футбола". Огромная, толще ежегодника, тяжеленная. Явно для взрослых. Обещанные иллюстрации, конечно, были, но хватало и текста, причём меленького. Я решил прочитать всю книгу в один присест.
- Я нашёл! - твердил я и тыкал пальцем в книгу, в автограф.
Папаня сидел в кресле.
- Нашёл? - переспросил он, - Молодец. А что?
- Что "что"?
- Нашёл что?
- Как что? Автограф!
Разыгрывает он меня, что ли?!
- Давай посмотрим, - сказал папаня. Я разложил книгу у него на коленях.
- Вот, вот.
Папаня потёр автограф подушечкой пальца.
Почерк у Джорджа Беста был прекрасный: высокие узкие буквы с наклоном вправо. Под именем - прямая, как стрела, черта, соединяющая Дж и Б, до самого Т в конце, и даже чуть дальше. А росчерк похож на диаграмму "пуля, отскакивающая рикошетом".
- Он в магазин зашёл? - не отставал я от папани.
- Кто?
- Джордж Бест.
Тревога шаром закаталась у меня в желудке, и я спросил сразу, чтоб она не разрослась.
- Ну да, - кивнул папаня.
- Не может быть!
- Может.
- Неужели?
- Ну, сколько можно повторять…
Это-то мне и требовалось. Чтобы папаня сказал "ну, сколько можно повторять" без гнева, спокойно, как сказал бы любую другую фразу, не отводя глаз.
- А какой он? - спросил я без желания поймать папаню на вранье. И папаня это знал.
- В точности так, как ты предполагаешь.
- В футбольной форме?
Да, я действительно "в точности так и предполагал", представить себе не умея, что Джордж Бест не всегда носит форму. Я видел его цветную фотографию в зелёной форме Северной Ирландии, а не в обычной красной, и был очень задет.
- Да нет, что ты, - сказал папаня, - в спортивном костюме.
- А что он сказал?
- Э-э…
- А почему ты его не попросил вписать моё имя?
Я ткнул пальцем в автограф.
- Джордж Бест - такому-то.
- Некогда было, - сказал папаня.
- Очередь большая?
- Колоссальная.
Всё хорошо, всё правдоподобно, всё как надо, но я не отставал:
- Он только ненадолго заскочил? - спросил я.
- Угадал, - улыбнулся папаня, - В Манчестер улетал ночью.
- На тренировку?
- Угадал.
Год спустя я смекнул, что автограф Джорджа Беста просто напечатан, а папаня - враль.
В большую комнату входить было нельзя. Она носила название "салон", и ни у кого больше салона не было, хотя все дома, кроме построенных Корпорацией, были одинаково спланированы. Наш салон у Кевиновых мамани с папаней называлась гостиной, а в доме Иэна Макэвоя - комнатой, где телевизор. А вот у нас - додуматься только, салон. Потому что маманя так велела.
- А что это значит? - спрашивал я.
Я называл салон салоном с самого раннего детства, но только сегодня в первый раз это называние показалось смешным. Мы гуляли на заднем дворе. Только тучи хоть немного расходились, маманя распахивала заднюю дверь и выгоняла всех на прогулку. Она задумалась над ответом, но не сердито, а мягко улыбаясь. Сестрёнки спали. Синдбад ставил в вазочку траву.
- Значит: красивая комната, - ответила она наконец.
- Салон означает "красивый"?
- Да, - согласилась маманя, - но только в отношении к комнате.
Похоже, не сочиняет. Понятно.
- А почему просто не сказать: хорошая комната? - удивлялся я, Вдруг подумают, что мы там солонину храним или слоняемся?
- Не должны.
- А вдруг? - не отставал я.
Я говорил серьёзно, не просто чтобы что-то сказать, хотя за мной такой грех водился.
- Вдруг тупые?
- Ну, это должна быть высшая степень тупости.
- Тупиц полно на свете, - просветил я маманю, - У нас целый класс одних тупиц.
- Хватит, - поморщилась маманя.
- Целая параллель тупиц. Класс дефективных.
- Нехорошо так говорить, хватит.
- А почему нельзя говорить попросту "чистая комната"? - не отставал я.
- Это неправильно, - отмахивалась маманя, и довольно-таки бессмысленно. Комната была именно чистая. Нам туда не разрешали заходить, поэтому там всегда царил порядок.
- Почему неправильно? - не отставал я.
- Несолидно как-то звучит. Дёшево, - сказала мама и заулыбалась. - Это - ну, не знаю - "салон" красивее, чем "чистая комната". Звучит приятно, необычно.
- Необычные имена - это считается красиво?
- Конечно.
- А тогда почему ты меня назвала всего-навсего Патрик?
Маманя хихикнула, но сдержалась и просто улыбнулась мне - чтобы я не вздумал, что маманя надо мной насмехается.
- В честь папы, естественно.
Приятно было зваться в честь папы.
- У нас в классе пять человек Патриков.
- Не может быть.
- Патрик Кларк - это я. Потом - Патрик О'Нил, Патрик Редмонд, Патрик Женоччи и Патрик Флинн.
- Это много. Потому что имя красивое, ценится.
- Троих называют Падди, - начал я рассказывать, - один Пат, и Патрик один.
- Не может быть. А тебя как называют?
Я поколебался.
- Падди.
Мама не стала возражать, но дома-то я был Патрик!
- А который Патрик? - не утерпела она.
- Патрик у нас Женоччи.
- Его дедушка итальянец, - сказала мама.
- Да знаю я. Но он и в Италии-то не бывал, Патрик Женоччи.
- Когда-нибудь да поедет.
- Когда вырастет, - сказал я. - А я, когда вырасту, поеду в Африку.
- Серьёзно? А зачем?
- Поеду, и всё, - ответил я, - Есть на то причины.
- Заботиться о негритянских детях?
- Вот уж нет! - Совершенно не хотелось заботиться о негритянских детях. От меня ожидали жалости, сочувствия к ним, маленьким, голодающим язычникам, но мне было плевать на негритянских детей. Даже хуже - сама мысль о них приводила меня в ужас: миллионы, миллионы пучеглазых скелетиков с раздутыми брюшками… брр…
- Тогда зачем же? - не отставала маманя.
- Зверей смотреть, признался я.
- Ой, это здорово!
- Но жить там, в Африке, не останусь, - добавил я. А то вдруг маманя отдаст кому-нибудь мою кроватку?
- А каких зверей? - уточнила маманя.
- Всяких.
- Нет, ну особенно.
- Зебр и обезьянок.
- Может, хочешь стать ветеринаром?
- Не-а.
- Почему же?
- Да ну! У нас в Ирландии ни зебр, ни обезьянок.
- А отчего тебе нравятся зебры?
- Нравятся, и всё.
- Они славненькие.
- Ага.
- Пойдём в зоопарк, хочешь?
- Не-а.
Феникс-Парк - это блеск: пещера, олени! Вот бы туда съездить ещё раз. И ехать на втором этаже автобуса, любоваться оттуда парком. Мы ездили в Феникс-Парк отмечать моё первое причастие. Сначала отпраздновали с тётками-дядьями, потом тряслись всё утро на автобусе, ведь тогда ещё машины не было… Только не в зоопарк! Не хотелось мне в зоопарк.
- А что так? - задала вопрос мама.
- Пахнет, - исчерпывающе разъяснил я.
Какое там пахнет. Куда хуже, чем просто пахнет; ужас был не в вони, не в клочьях меха на решётке, а в тайном смысле этой вони, клочьев и решёток. Зверей-то я любил. Уголок домашних животных - кролички - лавка - денег жалко - придётся Синдбада мятными леденцами угощать. Вонищу я помнил отчётливо, а животных смутно. Маленькие, непрыгучие кенгуру-валлаби. Обезьяньи пальчики цепляются за проволоку.
Я собирался объяснить мамане, я мечтал ей объяснить, хотя бы попытаться. Она помнила запах зоопарка, догадывался я по улыбке и по тому, как она сдерживала свою улыбку, чтобы меня не задеть. И я как раз собирался объяснить…
Но тут влез Синдбад и всё испоганил.
- А из чего делают рыбные палочки?
- Из рыбы.
- Из какой?
- Из всякой.
- Из белой рыбы, - поправила маманя, - Из трески.
- А почему-у?..
- Никаких "почему". Когда я ем, я глух и нем, - сказал папаня, - Чтоб тарелка стала чистая. Тогда и задавай вопросы.
В нашем районе Барритауна двадцать семь собак. У пятнадцати из них хвосты купированы.
- Откупированы.
- Купированы, дуралей.
Хвосты собакам купируют, чтобы они не теряли равновесия. Когда машут хвостами, то не удерживают равновесия и падают, поэтому хвост надо отрезать.
- Только пока щенки.
- Ага.
В смысле - падают, только пока щенки.
- А почему они не ждут? - удивлялся Синдбад.
- Ой, тупой, - отмахнулся я, хотя даже не понял, к чему он спрашивает.
- Кто не ждёт? - спросил Лайам у Синдбада.
- Ветеринар, - важно ответил Синдбад.
- А зачем?
- Раз они падают, только пока щенята, - рассуждал Синдбад, - то зачем резать хвост на всю жизнь? Если щенята вырастут? Вырастут и перестанут падать.
- Щенята, - передразнил я, - Слушать тошно. Надо говорить "щенки".
Но, как ни странно, мелкий говорил дело. Зачем купируют хвосты, не знал никто из нас.
- Да просто так. Низачем, - пожал плечами Лайам.
- Раз отрезают, значит, полезно. Ветеринар - он как врач, он без пользы резать не будет.
Макэвои держали джек-расселл-терьера по кличке Бенсон.
- Вот так имечко для пса!
Иэн Макэвой уверял, что Бенсон - его собственный, но на самом деле терьер принадлежал его мамане и был старше самого Иэна.
- Длиннолапым собакам хвосты не купируют, - сказал я, глядя на Бенсона.
Лапок у Бенсона почитай, что не было. Брюхом он приминал траву. Поймать его получилось проще простого, сложность только одна - дождаться, пока миссис Макэвой уйдёт в магазин.
- Она его любит, - жаловался Иэн Макэвой, - Больше, чем меня.
Пёс был сильней, чем казался. Аж мускулы прощупывались, так выворачивался из рук. Мы только собирались рассмотреть его купированный хвост. Я держал Бенсона за задницу, а он выгибался, старался укусить меня за руку.
Кевин дал Бенсону пенделя.
- Осторожней.
Иэн Макэвой даже забеспокоился: вдруг сейчас придёт его маманя и накроет нас. Но, несмотря на беспокойство, он оттолкнул Кевина.
Кевин сдачи ему не дал.
Мы только и хотели - посмотреть на Бенсонов хвостик, задранный в небеса. Ничего больше. Хвост Бенсона выглядел здоровее и сильнее его самого. Считается, что собаки виляют хвостом от радости, но Бенсон нисколько не радовался, а хвостом вилял как ненормальный.
Папаня запрещал нам держать собаку. Твердил: есть на то причины. И маманя с ним соглашалась.
Кевин перехватил извивающее тельце Бенсона, а я взял его за бешено виляющий хвост. Хвост был не хвост, а косточка, сухая косточка без капли мяса. Я сжал кулак, но Бенсон уже поджал хвостишко. Всем стало смешно, сам Бенсон взвизгнул, точно подхватив наше веселье. Двумя пальцами я аккуратно зажал кончик хвоста, чтобы всем стало видно. Особенно я старался не коснуться Бенсоновой задницы. Держал я его так, что очень трудно было не упереться свободными пальцами в антигигиеничные грязные пёсьи окорока, но я очень старался.
Перед обедом маманя всегда посылала меня мыть руки. Именно перед обедом, не перед завтраком, не перед ужином. Чаще всего я не морочил себе голову, поднимался в ванную, открывал кран, закрывал и спускался с сухими руками.
Белую, щетинистую шерсть Бенсона я оттянул назад. Бенсон приложил все усилия, чтобы от меня смыться, но усилия его были напрасны. Я прикоснулся к кончику хвоста, и пёс впал в панический ужас, которым заразил и нас. Но и кончик, и основание хвоста были обыкновенные. Как будто никто ничего не отрезал, а хвост сам короткий вырос - обычный, в точности такой, какой надо. Шерсть пружинисто легла на место. Вот и всё.
Мы были глубоко разочарованы.
- Никаких шрамов.
- Нажми пальцем.
Ожидали, конечно, большего: огромного шрама, воспаления, торчащего голого позвонка. Отпускать Бенсона просто так не было желания.
Иэн Макэвой что-то заволновался. Он, похоже, решил, что мы хотим обидеть Бенсона, потому что хвост у него такой неинтересный.
- Маманя моя идёт! То есть кажется, маманя идёт.
- Ничего не идёт.
- Цыплак.
И мы действительно хотели устроить Бенсону весёлую жизнь.
- Раз!
- Два!
- Три!
Мы с Кевином замахнулись ногами, и, как раз когда пёс почувствовал желанную свободу, пнули его ботинками, один справа, другой слева. Пнули несильно, но Бенсон страшно зашатался на бегу. Я аж подумал, что вот сейчас он завалится на бок и сдохнет, и мгновенный страх пронизал меня с головы до ног. Кровь хлынет из пасти, пёс взвоет коротко и сдохнет. Всё же Бенсон устоял на лапках, как-то разогнулся и припустил бегом.
- А почему нельзя? - канючил я.
- Ты его кормить будешь? - спросил папаня.
- Ага, - кивнул я.
- Ты ему будешь корм покупать?
- Ага.
- На что?
- На деньги.
- На какие деньги?
- На собственные, - нагло ответил я и, прежде чем папаня раскрыл рот, прибавил, - На карманные.
- На свои и на мои, - встрял Синдбад.
Деньги у мелкого я возьму, но собака чур всё равно моя. По воскресеньям мне давали шесть пенсов, а Синдбаду три. Со следующего дня рождения станем получать больше.
- Ладно, - сказал папаня, так что чувствовалось: "Ладно" не в смысле "Ладно, покупаем собаку", а в смысле "Ладно, я вас по-другому пройму".
- Они ж бесплатные, - втолковывал я папане, - Сходим в собачий приют, выберем и принесём. Тебе даже с нами ходить не придётся.
- Грязь, - произнёс папаня с выражением.
- Лапы вытирать научим, - пообещал я.
- Я не о том.
- Будем мыть. Я сам буду.
- А по-большому она захочет, - покосился папаня хитрым оком. Думает, уел нас.
- …мы будем выгуливать, и он…
- Хватит, - сказал папаня. Он совсем не сердился. Просто "хватит, разговор окончен", - Слушайте внимательно. Никакую собаку мы не заведём.
Надо же. Мы.
- Объясняю, почему. Когда-то должны кончиться эти разговоры, и перестаньте проедать плешь мамочке. У Кэтрин астма.
Он помолчал и прибавил:
- Реакция на собачью шерсть. Аллергия.
Я как бы и не знал Кэтрин. Что значит "как бы"? Вовсе не знал. Да, сестрёнка, но мелкая совсем, я и не разговаривал с нею никогда. Пользы от неё никакой, спит постоянно. Щёки как у хомячка. Приходила показывать нам свой ночной горшочек: какая, мол, я молодец.
- Г'янь! - и догоняет меня с полным горшочком, - Г'янь, Пат'ик!
И вот новое дело: у неё астма. Не очень-то я понимал, что значит астма. То есть соображал, конечно, что сестрёнка действительно серьёзно больна, а маманя волнуется. От астмы много шуму. Кэтрин уже два раза лежала в больнице с этой своей астмой, хотя возили её туда не на скорой помощи. Я абсолютно не улавливал связи между собачьей шерстью и астмой. Папаня просто отговаривался болезнью Кэтрин, потому что сам не хотел собачку. Просто пользовался астмой как предлогом, потому что мы в болезнях не разбирались и переспорить его не могли. Мы как-то и не спрашивали у мамани про сестрёнкину астму.
Тут заговорил Синдбад. Я аж подскочил.
- Давайте купим лысую собаку.
Папаня хохотал, как над чудесной шуткой, взъерошил нам обоим волосы - Синдбад сиял, как медный таз - и от этого стало ясно: не видать нам собаки, как своих ушей.
Мозговой горошек впитывал в себя подливу. Я то и дело съедал по горошинке. Эх, любил я мозговой горошек. Мне нравилась его плотная кожура и мягкое, водянистое, нежное нутро.
Его покупали в особом пакете с большой белой таблеткой внутри. Инструкция гласила "Замочить в воде на ночь". В субботу вечером я запустил горошины в миску с водой и хотел сунуть таблетку в рот; но маманя её отняла.
- Не надо, солнышко.
- А зачем таблетка? - стало мне любопытно.
- Чтобы они оставались свежие и мягкие.
Воскресный горох.
- Где был Моисей, когда погасли огни? - загадал загадку папаня.
- Под кроватью, спички искал, - ответил я.
- Молодец, - похвалил он. Загадки про Моисея я не понимал, но всё равно смеялся.
Мы с Синдбадом постучались в их спальню. Вернее, стучался один я.
- Что, что такое?
- Уже утро?
- Утро, но не просыпальное.
Это означало, чтобы мы ложились спать обратно.
Летом вообще трудно отличить ночь ото дня. Ложишься - светло, встаёшь - светло.
Территория наша всё уменьшалась. Поля и просторные пустыри съёживались в лоскутки лужаек между домами и островки недостроенных перекрёстков. Там моментально образовались свалки всяческого мусора, деревяшек, кирпичей, затвердевших комков цемента, молочных бутылок. Исследовать занятно, а побегать особо не побегаешь.
Что-то хрустнуло под ногой, шевельнулось, и я понял: "сейчас будет больно" ещё до того, как стало больно. Было время выбрать, куда упасть, так что я приземлился на чистую полянку и перекатился на спину. Крик боли вышел очень натуральный, потому что боль оказалась настоящая, всё сильней и сильней. В траве валялся стык от строительных лесов, и я на него наступил. Болело всё резче, и собственные стоны даже удивили меня. Ступня стала мокрая, ботинок наполнился кровью, похожей на красную, густую, тёплую воду. Вытекая, кровь остывала, пропитывала носок.
Все сгрудились вокруг меня. Лайам нашёл стык, поднёс его мне к самому носу. Тяжёлый даже на вид - Лайам держал его с усилием - большой, впечатляющий. Кровь лилась потоками.
- Это что ещё такое? - обалдел Синдбад.
- От лесов.
- Тупой идиотище.
Надо было стаскивать ботинок. Я тянул за каблук и постанывал. Все наблюдали. Я медленно, медленно тянул, и уже мелькнула мысль: не попросить ли Кевина, чтобы помог снять ботинок, чтобы было как в фильме? Нет, Кевин так дёрнет, что свету не взвижу. Вроде уже не так хлюпало, просто тёплая кровь под пальцами, и побаливает. Ох, как побаливает. Да, охромел я. Поднимаю ногу. Вроде крови нет. Носок сполз до самой пятки. С надеждой я стащил его рывком. Все смотрели, не шевелясь. Я снова застонал и сдёрнул носок. Все хором ухнули и засопели.
Блеск! Я сорвал ноготь с большого пальца. Выглядело и болело кошмарно. Я аккуратно поддел ноготь. Все глазели, как в цирке. Я мучительно втянул в себя воздух:
- А-а-а!..
Попробовал поставить ноготь на место, но заныло так, что ну его, этот ноготь. Носок обратно не налезал. Сразу захотелось домой.
Лайам шагал с ботинком в руках, я брёл, опираясь на Кевина. Синдбад мчался впереди.
- Засунет маманя твою ногу в деттол, - говорил Эйдан.
- Ой, заткнись ты, - отмахивался я.
Ферм не осталось. С футбольным полем пришлось попрощаться: сперва провели трубы, потом выстроили целых восемь домов. Пустырь за магазинами пока был наш, мы играли туда всё чащё. За дома Корпорации мы уже были не ходоки. Там обитало иное племя, покрепче нашего, хоть никто из нас в этом и не признавался. Мы неотвратимо лишались своих земель, вели за них безнадёжную битву, играя теперь не за ковбоев, а за индейцев.
- Дже-ро-ни-мо!