- Неправда, я считал.
- Какой счёт? - спросил Кевин у Эдварда Свонвика.
- Семнадцать-ноль.
- Вот! - сказал Кевин.
- Он вообще-то в твоей команде, - сказал я, - и за тобой повторяет.
- Он в твоей команде, - ткнул Кевин пальцем в комментатора.
- Да, рефери должен позаботиться о контроле над ситуацией…
- Ты! Заткнись!
- Что значит "заткнись"? Я комментатор, комментировать - моя работа.
- Заткнись, твой папаня алкаш.
Вот так всегда.
- Ладно, - примирительно сказал я, - Семнадцать-ноль, мы так и так побеждаем.
- Поглядим ещё.
Кевин возвратился к своей команде:
- Давайте просыпайтесь! Просыпайтесь!
А вот Лайам с Эйданом никогда не злились, если скажешь что-нибудь про их папаню.
Игра затягивалась. Эйдан устал комментировать. Темнело. К вечернему чаю игра заканчивалась. Стоит Джеймсу О'Кифу опоздать к чаю, и его маманя отдаст его порцию коту. Однажды он даже прокричала на всю улицу (Джеймс О'Киф прятался за изгородью):
- Джеймс О'Киф! Ещё минута, и твои рыбные палочки у котика в кормушке!
И он побежал домой. Потом, правда, отбрёхивался, что решил: к чаю будут не рыбные палочки, а рубленое мясо с репой. Врал небось. Джеймс О'Киф был самый большой враль в Барритауне.
Двадцать семь - двадцать три; мы выигрываем.
- Даю вам честное слово, - комментировал Эйдан, - Роджер Хант создаёт проблемы защите шотландцев.
Роджер Хант - это наш Синдбад. С ним не справиться, потому что он малявка и хорошо ведёт мяч. Кевин неплохо ставит подножки, но игра идёт на дороге, и бояться Синдбаду нечего. Сбить с ног легче того, кто одного с тобою роста. И ещё: Синдбад никогда не забивает гол сам. Передаёт мяч тому, что не промахнётся - мне, например, - я забиваю, и вся слава достаётся мне. Вот и сейчас - двадцать один гол мой. Семь хет-триков.
- А почему называется "хет-трик"?
- Потому что для хет-трика надо уметь хитрить.
Играешь за команду Ирландии - надевай кепи. Кепи - это вроде школьной шапочки с именем и фамилией. У английских кепи сверху такая штука, как шнур у папани на халате. Кепи можно даже и не носить. Ставишь в такой специальный ящик со стеклянными дверцами, и гости, когда приходят, любуются на кепи и на медали. Когда я болел, мне разрешали надевать папин халат.
Команду "Барритаун Юнайтед" придумал мистер О'Киф. Мистер О'Киф мне нравился. Они разрешал нам называть его по имени: Томми. Поначалу это казалось диким. Джеймс О'Киф, естественно, не называл его Томми, да и из нас никто не осмеливался, тем более в присутствии миссис О'Киф. И не потому, что он нам запрещал. Не называли, и всё. Джеймс О'Киф не знал, как его маманю зовут по имени.
- Агнес.
Так звать маманю Макэвоя.
- Герти, - сказал Лайам. Герти звали Лайама с Эйданом маманю.
- Прямо так на могиле и написано: Герти?
- Ага.
Пришла очередь Джеймса О'Кифа.
- А я понятия не имею.
Я ушам своим не поверил: думал, он не хочет говорить, чтобы мы не смеялись. Потому что мы смеялись над всеми именами, кроме Герти. Мы пытали его китайской пыткой с двух сторон одновременно и пришли к выводу - он вправду не знал имени родной матери.
- Узнай, - выговорил Кевин, когда мы отпустили Джеймса О'Кифа, который уже захлёбывался кашлем.
- А как?
- Пойди и узнай. Это тебе будет секретное задание.
Джеймс О'Киф был просто в панике.
- Подойди к ней и спроси, - начал я.
- Ты ему не подсказывай, - оборвал Кевин, - К обеду чтобы знал как миленький, - сказал он Джеймсу О'Кифу.
Но к обеду мы уже забыли про задание.
Миссис О'Киф была неплохая тётка.
- Джордж Бест Alan Gilzean локтем в лицо.
- Я пальцем к нему не прикоснулся, - возмутился я и остановил игру, выкатив мяч за пределы поля. - Я пальцем к нему не прикоснулся. Он сам меня с ног сбил.
Это же всего-навсего Эдвард Свонвик. Вон, стоит, за нос держится, притворяясь, что кровь хлещет ручьём. А глазки-то на мокром месте.
- Плачет, - дразнился Иэн Макэвой, - Полюбуйтесь, мужики, плачет.
Кого другого я бы не стал бить локтем в лицо. Все это знали, и всем было чихать: ведь это всего-навсего Эдвард Свонвик.
- И нельзя не согласиться, - сказал Эйдан комментаторским голосом, - что Алан Gilzean варит из этого небольшого столкновения большую кашу.
Откуда что бралось? Эйдан никогда так удачно не шутил, когда был самим собой, не комментировал. Сорок два - тридцать восемь в пользу Северной Ирландии. Шея Кевина наливалась багровым; он проигрывал. Прямо бальзам на душу. Темнело. Миссис О'Киф, заменявшая финальный свисток, могла прозвучать в любую минуту.
- "Барритаун Юнайтед".
- "Барритаунские бродяги".
Мы обдумывали название.
- "Барритаунские кельты".
- "Барритаун Юнайтед" лучше всего.
Это я сказал. Либо Юнайтед, либо никак. Мы сидели у О'Кифов в палисаднике. Мистер О'Киф, покуривал сигарету, сидя на кирпиче.
- "Барритаунский лес", - выдал Лайам.
Мистер О'Киф захохотал, а мы даже не улыбнулись.
- "Юнайтед"!
- Лучше сдохнуть!
- А давайте проголосуем, - предложил Иэн Макэвой.
Мистер О'Киф потёр руки:
- Что ни толкуй, а голосовать - самое осмысленное предложение.
- Я сказал "Юнайтед"!
- Ни за что!
- Ш-ш, - зашикал мистер О'Киф, - Ш-ш, тише. Ладно, хорошо; поднимите руки, кто за "Барритаунский лес".
Лайам приподнял руку и сразу опустил. Мы закричали "ура".
- "Барритаунские бродяги"?
Ни одного голоса.
- "Барритаун Юнайтед".
Болельщики "Манчестер Юнайтед" и "Лидс Юнайтед" в едином порыве подняли руки. Не проголосовал один Синдбад.
- "Барритаун Юнайтед", - подытожил мистер О'Киф, - Большинством голосов. А ты-то как хотел? - обернулся он к Синдбаду.
- Ливерпуль, - высказался Синдбад.
Было так здорово называться Юнайтед, что никто не стал размазывать Синдбада по стенке за кретинизм.
- "Ю-най-тед"! "Ю-най-тед"!
Растопырить руки, напрячь их до боли. И закружиться. Воздух сопротивляется, останавливает - не спеши, не спеши; тугой, неуступчивый, как вода. Я кружусь и кружусь. С открытыми глазами меленькие шаги по кругу, каблуки месят траву, давят зелёный сок; настоящая скорость - дом, кухня, изгородь, задний двор, другая изгородь, яблоня, дом, кухня, изгородь, задний двор, - ещё немного - ещё чуть-чуть - стоп. Я никогда не думал "вот перестану, вот упаду", просто подступало - другая изгородь, яблоня, дом, кухня, изгородь, задний двор - хватит - наземь, навзничь, взмок, задохнулся, всё ещё кружусь. Небо вертится и вертится, аж тошнит. Весь я вспотел, бросает то в жар, то в озноб. Сглатываю. Теперь лежи, пока не пройдёт. Круг за кругом; лучше не закрывать глаза, стараться смотреть на что-нибудь определённое. Тогда отпускает. Сопли, пот, круг за кругом, круг за кругом. Для чего, ради чего я кружился - не понимаю. Кружиться было жутко, вот почему, наверное. Самое же приятное - приходить в себя. Останавливаться неприятно, но необходимо. Не мог же я кружиться вечно. Оклёмываюсь, прильнув к земле. Ощущаю вращение планеты. Притяжение держит за плечи, прижимает книзу; лодыжки ноют. Планета шарообразная. Ирландия как нашлёпка на боку планеты. Понятно, зачем я кружусь - чтобы свалиться с Земли. Хуже всего, что небо чистое, глазу не на чем остановиться - синева, синева, синева.
Однажды даже вырвало.
Опасно разводить деятельность сразу после обеда. Кто плавает сразу после обеда, может утонуть. Однажды я решил проверить, правда ли это, и, как следует пообедав, вошёл в море по самый пупок - просто для проверки. И ничего. Вода та же самая, и никуда меня не засасывало. Хотя много ли значит такая проверка? Стоять в воде хоть по подбородок - это все-таки ещё не плавать. Плавать значит хоть пять секунд, но не стоять ногами на песке. Вот это - плавание, вот тогда тонешь пообедавши, с набитым брюхом. Брюхо раздутое, тяжёлое. Ноги не держат, руки опускаются. Глотаешь воду, давишься. Умираешь сто лет, а умереть не можешь. Кружиться - то же самое, только не умираешь. Хотя, если мутит и лежишь на спине, а повернуться на бок не успел - сознание потерял, допустим, или крепко спишь, или башкой ударился - запросто можно захлебнуться блевотиной. Потом задыхаешься, разве что обнаружат вовремя и спасут: перевернут ничком и с силой стукнут по спине, чтобы освободить от воды дыхательное горло. Кашляешь, давишься. Когда вытащат, делают искусственное дыхание - поцелуй жизни. Прикасаются губами к твоим губам. А если облевался? Спасателей самих от тебя стошнит. А если мужчина делает искусственное дыхание? Практически целует, фу. Женщина - тоже фу.
Целоваться глупо. Вполне прилично целовать маманю, когда уходишь в школу или куда-нибудь ещё, но целовать кого-то, потому что он, видите ли, тебе нравится, кажется красивым - это кретинизм какой-то. Бессмыслица. Валяются вдвоём, на земле или в постели, мужик сверху.
- Постель, передай дальше.
Прокравшись в спальню Кевиновых родителей, мы разглядывали их постель. Поржали. Кевин толкнул меня на кровать, запер в этой спальне и не выпускал, держал дверь.
Однажды меня стошнило от кружения. В обморок я не падал, ничего такого, просто лежал на траве - трава была тёплая, жесткая - почувствовал, что сейчас поднимется рвота, попробовал встать, но упал на одно колено, меня стошнило. Не по-настоящему вырвало, а прямо еда вывалилась из желудка. Маманя вечно твердит: жуй, прежде чем глотать. Я никогда не жевал: трата времени и занудство. Иногда проглотишь большое что-нибудь, и горло саднит; причём ежу ясно, что будет саднить, но выплёвывать уже поздно, уже проскочило в глотку и ничего не поделаешь. Картошка варёная, жирные куски бекона, капуста - всё валялось на земле. Зефир, клубника. Молоко. Каждый кусочек знакомый. Мне полегчало, как-то покрепче стоялось на ногах. Я поднялся. Дело было на заднем дворе. Голова сама собой повернулась - дом, кухня - но я сдержался. Проверил одежду - не забрызгало. И кроссовки чистые, и брюки. Всё валяется на земле, как еда, упавшая с тарелки. Убрать, не убрать? Это же не дома на полу, не на дорожке, а на заднем дворе. Не на пустыре, не на чьём-нибудь там заднем дворе, а на нашем. Убрать? Или всё-таки не убирать? Я побрёл в сторону кухни, потом обернулся, долго разглядывал блевотину и всё никак не мог взять в толк, видно её или не видно. Я, конечно, видел. Но только потому, что знал, куда смотреть. Потом зашёл спереди и прикрыл её цветами. Потом зашёл сбоку, обогнул кухню - нет, со стороны кухни не заметно. Так там и оставил. Наутро проверил: всё засохло и почернело. Свинину всё же выкинул в сад к соседям, Корриганам. Аккуратно перебросил через забор, чтобы, если вдруг смотрят из окна, не заругались: фу, блевотина летит. Подождал реакции. Тишина. Вымыл руки. Тошнота отступила. После дождя рвота опять стала похожа на рвоту. Через две недели всё перегнило и превратилось в землю.
- Просыпальное утро или не просыпальное?
- Не просыпальное.
- Идите досыпайте, парни…
Стол был грязный, вчерашняя посуда не убрана. Мою чашку для хлопьев маманя поставила на грязные тарелки.
Мне это не понравилось. Утром стол должен быть чистый и пустой. Только солонка с перечницей посерёдке, бутылка кетчупа, и чтобы кетчуп не присох к крышечке, не люблю этого, и салфеточки, а на салфеточках по ложечке: мне и Синдбаду. Как всегда.
Я поел, стараясь не прикасаться к столу, вместо своей грязной ложки взял Синдбадову чистую. Мелкий страдал в туалете. Похоже, опять пол опрудил, как обычно. Боится, что ему на стручок сиденье упадёт. Сиденьице-то нетяжёлое, пластиковое, но он всё равно боится до обморока Я попадаю в унитаз, просто подняв подкову сиденья, потому что я старше и умнее. Никогда не мочусь мимо, а если случится грешок - убираю за собой. Всегда. Туалет - родина инфекций. Если у вас заведётся крыса, поселится она непременно в туалете.
Маманя напевает.
Идиотизм с её стороны - не вымыть посуду вечером, пока объедки ещё не засохли, легко отчищаются: сполосни водой, и порядок. Да, придётся теперь ей поскрести! Семь потов сойдёт. С кровью, потом и слезами. Работы будет по горло и выше. Вперёд наука. Надо было мыть вечером, как все нормальные люди.
Утро - начало нового дня, а встречать новый день нужно в чистоте и опрятности. Раньше я вставал на стул, чтобы поплескаться в раковине. Помню, как смешно толкал перед собой этот стул, а он упирался и не пускал меня к кранам. Теперь стул уже не требовался, да и особенно тянуться не приходилось. Если раковина переполнится, и наклоняешься слишком низко, свитер будет мокрый. С этими свитерами никогда не знаешь, когда мокнешь. Заметно становится только в последний момент. Теперь я не плескаюсь в раковине. Глупо. Соседи с улицы увидят, ведь шторы днём не задёргиваются. По вторникам, четвергам и субботам мою посуду сам. Я продемонстрировал мамане, как здорово достаю до кранов, и свершилось: она разрешила мне мыть посуду три дня в неделю. Иногда маманя мыла за меня, потому что я просил или даже без просьбы. Я мыл, Синдбад вытирал, но толку от него было чуть: свет не видывал такого тормоза. Целую вечность пытается удержать в одной руке тарелку, а в другой руке - полотенце. Как будто не верит собственным рукам, если обматывает их полотенцем. Больше всего ему нравилось вытирать чашки, потому что у нас чашки - при всём желании не разобьёшь. Обмотает кулак полотенцем, наденет чашку на полотенце кверху дном и поворачивает за ручку. Я хотел проверить, вылил ли он мыльную воду. Мыльную воду ни в коем случае нельзя пить; это настоящая отрава.
А он не даёт проверить, поганец.
- Покажи.
- Нет.
- Покажи, говорю.
- Нет.
- Сейчас получишь.
- Я сам вытру, это моё дело…
- Я за главного.
- Кто так сказал?
- Маманя.
- А я не хочу.
- Так мамане и передам. Я старший.
Синдбад сейчас же протянул мне чашку.
- Нормально. Годится, - кивнул я.
Скажешь ему "Я старший", он живо встаёт по стойке "смирно". Он аккуратно поставил чашку на стол, окинул взглядом - ровно ли стоит, отдёрнул руку и отпрыгнул, мол, разобьётся - я не виноват. Если мне что-то разрешали, а мелкому нет, мамане с папаней приходилось ему напоминать, что я старше, и он переставал капризничать. Он и на Рождество получал меньше подарков, и денег карманных меньше - куда ему, сопляку, деньги.
- Рад, что я не ты, - съязвил я.
- Рад, что я не ты, - съязвил он в ответ.
Я ему не поверил.
Синдбад без разговоров протянул мне чашку.
- Фу, мыльная вода, - скривился я.
- Где?
- В гнезде.
И я выплеснул мыло мелкому в глаза. Заслышав дикий рёв, вбежала маманя.
- Я не хотел в глаза, - оправдывался я, - Кто ж знал, что он их не закроет?
Маманя уняла Синдбада; В чём - в чём, а в этом она была гением. Только что Синдбад верещал как резаный, а глядишь, уже хохочет.
Сегодня утро четверга. В среду была не наша очередь мыть посуду, маманина. Я спросил её прямо в лоб.
- Ты почему посуду не вымыла?
И я ещё не договорил, как что-то случилось; сам голос мой переменился. Начинал я фразу одним голосом, а закончил другим. Причина упала на меня, как кирпич с крыши. Почему не вымыла посуду? Есть на то причина. Помню, я катался в лифте вверх-вниз. Так вот, понять причину - это как на лифте вниз. Я даже не договорил: какой смысл договаривать вопрос, если знаешь ответ, если с каждой секундой он раскрывается всё яснее и шире? Причина.
- Да времени не хватило, - ответила маманя.
Какая! И не врёт, и правды не говорит.
- Ты уж извини, - и улыбнулась. Не настоящей улыбкой, не полной.
Опять у них драка.
- Работы тебе будет по горло и выше, - сказал я.
Тихая.
Маманя рассмеялась.
Визг - шёпотом; рёв - шёпотом.
Маманя рассмеялась мне в лицо.
Она всегда первая плакала, а он хлестал её словами, взглядом.
- Да, да, я знаю, - ответила маманя.
Первый раз вышло иначе. Она плакала, и папаня отстал от неё. Потом всё долго было в порядке.
- С кровью, потом и слезами.
Маманя опять расхохоталась:
- Да ты, Патрик, у меня остряк.
Как здорово было раньше. Незачем ни красться, ни притворяться, что ничего не слышим. Синдбад вообще не умеет притворяться. Ушам не верит, только глазам. Как будто это в телевизоре. Надо было его увести.
- Что там?
- Дерутся.
- Неправда.
- Правда.
- Почему?
- Нипочему, дерутся и дерутся.
Когда же драка прекращалась, Синдбад вечно уверял, что ничего и не случилось. Забывал, наверное.
- Кровью, потом и слезами! - провозгласил я. Маманя снова посмеялась, но уже не так весело.
Первая битва закончилась победой папани. Маманя плакала, значит, он её довёл, победил. Заживём по-прежнему, лучше прежнего. Всё, война закончена, побеждённых не бьют. Я составил тарелки стопкой, ножи и вилки положил на них сверху, остриями в одну сторону. Теперь драки не заканчивались. Бывали перемирия, и достаточно долгие, но я им не доверял. Всего лишь временные затишья. Я медленно переворачивал и опрокидывал тарелки и блюдца, подталкивал их к краю, пока не вытолкнул наклонную часть нижней тарелки, а значит, и тех, что на ней лежали, за край стола. Интересно, сдюжит ли мой мозг, удержатся ли мои руки от того, чтобы столкнуть всю стопку на пол?
- Их надо в дефективный класс.
Я был согласен с Кевином. Мы ненавидели этих тупиц. Наступил сентябрь, началась учёба, и в наш класс приняли двух мальчиков из домов Корпорации. Звали их Чарлз Ливи и Шон Уэлан. Хенно вписывал их имена в классный журнал.
- Скажи ему, - прошептал я.
- Чего? - шёпотом же спросил Кевин.
- Скажи, что их надо в дефективный класс. Там и места есть.
- Давай.
И Кевин поднял руку. Я опешил. Ведь это была шутка! Нас обоих убьют, если Кевин спросит! Я хотел пригнуть руку Кевина, да разве пригнёшь чью-то руку, не нашумев при этом?
Хенно, уткнувшись в журнал, медленно выводил буквы. Кевин защёлкал пальцами.
- Sea? - спросил Хенно, не поднимая головы.
Кевин спросил:
- An bhfuil cead agam dul go dtí an leithreas?
- Níl, - ответил Хенно.
- Обманули дурака на четыре кулака, - сказал Кевин шёпотом.