Хенно остался с нами и в четвёртом классе. Мне исполнилось десять. В основном всем нам исполнилось десять. Иэну Макэвою - только девять, зато он был самый рослый. Чарлз Ливи был младше меня месяца на два; оба назвали даты рождения, Хенно вписал в журнал и их. Шон Уэлан оказался почти моим ровесником. Называя дату рождения, он быстро проговорил число и месяц, а на годе запнулся. Явственно запнулся.
- Тупица.
Его посадили с Дэвидом Герахти, и первым же делом он едва не растянулся, споткнувшись о костыли нашего калеки. Мы засмеялись.
- Что смешного? - вопросил Хенно, но поскольку был занят, ответов наших не ждал.
Шону Уэлану не надо было объяснять, над кем все так покатываются. На лице его была досада, однако он собрался с духом и посмеялся с нами. Поздняк.
- Видали, видали, сам над собой гогочет!
Следующим шёл Чарлз Ливи. Хенно встал, прикидывая, куда бы его посадить.
- Так-так.
Поодиночке сидели двое, Лайам в том числе. Он занял лучшую парту: заднюю у окна, а рядом с ним никто не сел. На физии Лайама было написано блаженство: он, похоже, рассчитывал, что Кевин или я станут набиваться ему в соседи, но пока что сидел один. Один за партой остался и Злюк Кэссиди.
- Итак, мистер Ливи, посмотрим, что мы можем вам предложить.
Злюк украдкой потянулся за парту к Лайаму.
- Оставайтесь на своём месте, мистер Кэссиди.
Хенно думал посадить Чарлза Ливи со Злюком Кэссиди, это я руку дал бы на отсечение.
- Сюда, пожалуйста, - и Хенно указал на Лайамову парту.
Мы заржали. Хенно понял, почему.
- Ти-ш-ше.
Блеск! С Лайамом покончено; словом с ним, с предателем, не перемолвимся. Я был в телячьем восторге, не знаю, отчего. Мне нравился Лайам, но то, с кем он сидел, перечёркивало нашу дружбу. Если выбираешь себе лучшего друга - как я выбрал Кевина, - приходится вдвоём ненавидеть почти всех прочих. Это сближает. И вот Лайам сидит с этим новеньким, Чарлзом Ливи. Остались я и Кевин, а больше никто.
Дэвид Герахти перенёс полиомиелит. Поэтому никто не хотел с ним сидеть: помогать надеть ранец, нюхать лекарства, которыми от него разило. Я сидел с ним целую неделю, Что называется, повезло: удачно сдал произношение, а Дэвид Герахти опозорился. Блеск, до чего повезло! Я сидел самом краешке парты, чуть не сваливаясь, а ползадницы висело в воздухе. И Дэвид Герахти начинал трепаться. Треплется и треплется, никак не заткнёт фонтан. С утра до вечера треплется; одна половина рта не закрывается, а другая - как парализованная. Еле слышно, и в то же время не шёпотом. Хенно, сдавалось мне, слышал его трепотню отлично, однако ничего не делал: наверное, жалел Дэвида Герахти, который, хоть и на костылях, а учился вообще-то лучше всех в классе.
- Видишь, у него волосы в носу. Считай. В одной ноздре пять, а в другой семь…
И вот так с утра до вечера. Потом я сообразил, что, раз Дэвид Герахти ни разу не вляпался со своей трепотнёй, значит и я, его сосед по парте, не вляпаюсь. Сел я за парту ровно и сам себя развлекал.
- А в жопе у него семнадцать волосин. По пять в три ряда и две сверху. Его жена их расчёсывает gach maidin.
С утра до вечера.
Он разрешил мне пройтись на костылях. Сразу руки затряслись, а потом выпрямить их не мог, локти болели. Да, это не то, что металлические подпорки, с которыми ходишь, если ногу сломаешь. Старинные, деревянные, обитые кожей, как у парнишки, нарисованного на кружке для пожертвований в пользу больных полиомиелитом. Такие костыли по росту не подберешь. Руки у Дэвида Герахти были не слабее, чем ноги. Иногда хотелось опять посидеть с Дэвидом Герахти, но я всегда радовался, что с ним не сижу.
Шон Уэлан носил очки. Хранил их в чёрном очечнике, который клал на парту, над канавкой для ручек и карандашей. Стоило Хенно приблизиться к доске, как Шон Уэлан брал очечник и успевал надеть очки, когда учитель начинал писать. Хенно отходил от доски, и Шон Уэлан тут же снимал очки и убирал обратно. Учитель опять пишет - Шон опять надевает очки. Я отвлёкся от Хенно и стал смотреть на Шона Уэлана. Где Хенно, легко было догадаться по движению руки Шона Уэлана. Крадётся к очечнику, замирает, возвращается обратно; опять к очечнику, берёт, раскрывает, достаёт очки, надевает на нос. Снимает, свешивает руки по швам. Сейчас снова полезет в очечник, тем более Хенно замолк. Я уставился на Шона Уэлана в ожидании сигнала, но тот вперил стеклянный взгляд в затылок Томасу Брэдшоу. Слегка покосился в мою сторону. Тут Хенно как мне врежет! Прямо по затылку. Шон Уэлан аж подпрыгнул. Это было последнее, что я видел, прежде чем нырнуть рожей в парту и зажмуриться в ожидании добавки.
- Подъём, подъём, мистер Кларк!
Класс загоготал, как по команде, и утих, как по команде.
Ладонь у Хенно была твёрдая, как доска. Схлопочет у меня Шон Уэлан! Это он виноват. Свистну у него очечник, сломаю. И очки сломаю. У Шона Уэлана были бурые жёсткие волосы. Они росли торчком, но кто-то, скорее всего, заботливая маманя, зачёсывал их набок. Не макушка, а холма верхушка. Ему, очкарику, отомстить - раз плюнуть. Сдачи не даст. Он у меня схлопочет. Вид у него совершенно не грозный.
Как Чарлз Ливи.
Чарлз Ливи носил голубые сандалии-"мыльницы". Мы посмеивались над сандалиями, но с опаской. В первый учебный день он явился в школу с пустыми руками. А когда Хенно поинтересовался, почему это новичок без ранца, ничего не ответил. Только выразительно уставился на свой рукав, продранный у локтя. Не стыдился, не смущался. А прореха была здоровая, рубашку видать. Чарлз Ливи стригся очень коротко и ровно. Снова и снова он вытягивал шею и делал такое движение головой, точно отбивает футбольный мяч, даже не глядя на него. И пристально посмотрел мне в глаза. Я не отвёл взгляда, но меня обдало жаром ужаса.
- Ирландские книги. Leabhair Gaeilge. Страница… Какая, вы полагаете, страница, мистер Граймс?
- Первая, сэр.
- Правильно.
- A h-aon, сэр.
- Благодарю вас, мистер Граймс. Sambo san Afraic. Вот Самбо плывёт в каноэ.
Мы посмеялись тихонько - уж очень забавно он выговорил "каноэ". Под названием рассказа была красно-чёрная картинка с белым небом. Чёрный мальчик без рубахи плывёт в красном каноэ среди чёрных джунглей. Я огляделся. Лайам и Чарлз Ливи читали по одной книге, прижимая страницы рукой, чтобы она не закрывалась. Чарлз Ливи обождал, пока Лайам дочитает, потом ссутулился над книгой сам. А вот у Шона Уэлана собственный учебник, заботливо обёрнутый в обои. Читая, он снимал очки.
В одиннадцать часов, на малой перемене мы строились в линейку. Я оттеснил Шона Уэлана и пролез вперёд него.
- Смотри, куда прёшь!
Шон Уэлан не издал ни звука, не шевельнулся. Казалось, он непреклонно отводит от меня глаза; я прямо обрадовался и стал проталкиваться к Кевину.
- Этот Уэлан получит у меня, - шепнул я другу. Он ответил:
- Да-да, несомненно.
Я удивился и даже немного расстроился.
- Получит! Как пить дать, получит. Он меня толкнул.
Теперь драки было не избежать. Я оглянулся на Шона Уэлана. Тот неподвижно уставился сквозь меня куда-то в угол.
Как покойник.
Драка застала меня врасплох. Я как раз хотел как-нибудь отмазаться, но Кевин толкнул меня прямо на Шона Уэлана, - за воротами, через дорогу, на свежевскопанном поле - а тот встретил меня локтем, нарочно или просто так получилось, но не только я его двинул, но и он меня. В общем, здорово я удивился. Я сжал кулаки и стал водить ими как боксёр, но не оставалось времени подготовиться, вспомнить правильный удар. Я промешкал. Шон Уэлан врезал мне башкой в подбородок, аж зубы лязгнули. Я увернулся от его хватки и пнул его: занёс левую ногу и с оттяжкой пнул. Шон Уэлан старался сбить меня с ног, но я вовремя отступил на шаг и не растянулся. Шон Уэлан отступал, парни, стоявшие сзади, пропускали его, потому что я хотел его лягнуть. И ведь лягнул. Удачно лягнул, аж выше колена. Шон Уэлан с хрипом упал навзничь, будто ног лишился. Победа; убил я его. Тут неплохо было бы схватить за волосы и ударить лицом об колени. Раньше этот приём мне не удавался, только однажды с Синдбадом. Мелкого, впрочем, достаточно было пригнуть головой пониже: он тут же поднимал крик, и пинать его в лицо становилось жалко и стыдно. Дёрнуть за волосы я мог, а ногой в рожу - никак. Эх, Шон Уэлан не Синдбад, а то сграбастал бы я его за дурацкие космы…
И нежданно-негаданно я скорчился от адской боли. Меня пнули в левое бедро и наступили на ногу, на самые кончики пальцев. Шон Уэлан стоит спереди. Я соображал туго, но всё-таки…
Это Чарлз Ливи ударил меня ногой.
Крики "ура" затихли. Дело принимало серьёзный оборот. Мне приспичило в туалет. Пальцы ныли, как отмороженные. Шон Уэлан уже стоял в толпе и наблюдал. Я кое-как притворился, что ещё дерусь.
И снова Чарлз Ливи двинул меня ногой.
Никто не прыгал и не галдел, никто вообще не шевельнулся. Все всё понимали. Ожидался бой, какого раньше не видывали. Кровь, выбитые зубы, разорванная одежда. Переломы. Драка без правил.
Терпение моё иссякло. Лучше бы я не пинал Шона Уэлана! Потому что справиться с его другом Чарлзом Ливи сил не имел. Я поскольку ничего поделать было нельзя, оставалось только ничего не делать.
Он занёс ногу.
- Эй, вы! Нечего тут!
Это прикрикнул один из рабочих. Он сидел на стене и клал кирпич. Некоторые убежали, только заметив его, и остановились поодаль: посмотреть, что дальше будет.
- Не хрен ногами пинаться, - сказал рабочий, - разве это драка?
У него было громадное пузо. Я сразу вспомнил этого рабочего: это его мы дразнили в июне, а он за нами гонялся.
- Не хрен пинаться! - повторил рабочий.
Кевин стоял от него дальше, чем я:
- Не твоё собачье дело, толстобрюхий.
И мы драпанули. Просто блеск! Я бежал, чуть не плача. Слышно было, как учебники-тетрадки колтыхаются в ранце, хлопают по спине. Точно конский галоп. Я спасён. Как больно было смеяться! Пошли медленней, только когда выбежали на новую дорогу.
И ведь никто не вступился, когда Чарлз Ливи меня убивал! Сама фраза казалась бессмысленной, и я долго повторял её про себя, чтобы привыкнуть. Чтобы она получила смысл. Спокойно ждали, чем закончится. Стояли и глазели. Кевин стоял рядом с Шоном Уэланом, тоже глазел.
Под кроватью родителей стоял огромный, весь в трещинах, коричневый сундук. На вид кожаный, а звук, если постучать, - как по дереву. Я поскрёб его изо всей силы и бурая шелуха стала сползать сама собой. В сундуке было пусто. Синдбад влез туда и разлёгся, как в собственной кровати. Я захлопнул крышку.
- Ну как?
- Здоровски.
Я застегнул сундук с одной стороны; пряжка громко щёлкнула. Подождал, что будет делать мелкий. Застегнул вторую пряжку.
- А сейчас как?
- Всё ещё здоровски.
И я ушёл: шумно поставил ноги на пол, потопал по линолеуму, раскрыл дверь со свистом, захлопнул… ну, не совсем захлопнул. Папаня злился, если мы хлопали дверьми. Я ждал, что мелкий начнёт лягаться, визжать, царапать крышку сундука. Потом выпущу.
Подождал ещё.
Пел, спускаясь с лестницы.
- Сынок, ты юный холостяк,
До старости останься так…
Потом прокрался обратно, перешагивая скрипучие половицы, скользнул к двери. Блеск! Гроб гробом. И внезапно бросился к сундуку, потому что жутко перепугался.
- Синдбад, а Синдбад?
Я опустил язычок, чтобы освободить пряжку, но язычок отскочил и порезал мне руку.
- Фрэнсис.
Другую застёжку заело. Я приподнял крышку сундука, но через получившуюся щёлочку ничего не смог разглядеть. Просунул туда два пальца, до Синдбада не дотянулся. Поскрёб только обивку. Расширил щель пальцами, чтобы Синдбаду хватало воздуха, и тут кто-то цапнул меня за палец зубами. Показалось?
Послышался тоненький вопль. Сам я и вопил, как оказалось.
Дверь я закрыл за собой, чтобы никто оттуда не выскочил. Всю дорогу цеплялся за перила. В прихожей было темно. Папаня сидел в гостиной, не включив телевизор.
Я всё ему выложил.
Он просто вскочил, не сказав ни словечка. Естественно, я смолчал, что сам же и запер, только промямлил, что не могу отпереть. Папаня вбежал в прихожую, дождался меня.
- Давай показывай, - быстро произнёс он, и побежал за мной по лестнице. Мог бы обогнать, но не стал. С Синдбадом всё обойдется.
- Как ты там, Фрэнсис?
- Он, кажется, уснул, - прошептал я.
Папаня нажал, и замок с громким щелчком открылся. Подняли крышку. Синдбад лежал там обомлевший, с широко распахнутыми глазами. Полежал, перевернулся на живот, оттолкнулся руками, встал, вышагнул из сундука. И замер безмолвно, не глядя ни на нас, ни на что другое.
Папаня всегда похвалялся тем, что может сидеть перед телевизором и не обращать внимания на то, что происходит на экране. Смотрел он только новости, и ничего, кроме. Читал газету либо книгу, дремал. Сигарета сгорала почти до пальцев папани, но непременно он просыпался в самый последний момент. У папани было личное кресло: вернётся он с работы, и мы соскакивали с его места, как с теста. Я, Синдбад и маманя с сестрёнками на коленях свободно помещались в папанином кресле. Однажды шёл сильный ливень, и мы сто лет слушали его шум, сидя в креслах. В комнате сгущались сумерки. От мамани вкусно пахло обедом и мылом.
Если назвать Синдбада Синдбадом, он теперь не откликается. Мы с Кевином надавали ему дохлой ноги и справа, и слева за то, что не слушается. Научился плакать беззвучно. Чтобы понять, плачет он или не плачет, надо внимательно посмотреть ему в лицо.
- Синдбад.
Он прикрыл глаза.
- Синдбад!
Хватит называть его Синдбадом. Не похож уже на Синдбада-Морехода, щёки сплюснулись. Я был пока крупнее брата, но не так заметно. В драке я клал его на лопатки с лёгкостью, но то, каким он рос, меня пугало. Позволял себя вздуть и преспокойно уходил.
И ночник ему не нужен. Маманя зажжёт его, прежде чем выключить верхний свет, а он ночью вскочит и погасит. Ночник купили специально для Синдбада, он сам выбирал. Белый кролик, с розовой лампочкой внутри. В комнате стояла кромешная тьма. Неплохо бы включить ночник, но он ведь принадлежал Синдбаду, нельзя взять и включить. Мне ни к чему был этот ночник, я всегда твердил, что он дурацкий, что не спится при свете. И вот уже неделю маманя включала ночник, а Синдбад выключал. Раз! - и выключал, а я маялся в тёмной ловушке.
Папаня тащил за руку Синдбада, грозно нависая над ним. Однако не бил пока. Синдбад поник головой. Он не толкался, не рвался, не пытался освободиться.
- Господи Иисусе, - повторял папаня.
Синдбад напихал сахару в цистерну с бензином мистера Хенли.
- Зачем ты это сделал? Почему ты всё это творишь?
Синдбад ответил чётко и ясно:
- Меня искушает сатана.
Пальцы папани разжались. Он нежно взял Синдбада за щёки.
- Хватит реветь. Перестань. Слезами горю не поможешь.
Я запел:
- Наша радость, наше счастье,
Краше всех в родном Белфасте…
Папаня подхватил, взял Синдбада на руки и покружил его. Потом пришла моя очередь.
Впервые услышав этот звук, я безошибочно узнал его, но умом не понял, что это и почему. Родители были на кухне. Я один играл в прихожей: лёжа на животе, пускал игрушечный "Роллс-ройс" по гладильной доске. Там отбился кусок, и с каждым проездом "Роллс-ройса" отваливалось всё больше краски. Зато стук был здоровский. Мама с папой переговаривались.
И тут я услышал звук удара. Разговор прервался. Я схватил с доски Роллс-ройс. Со свистом распахнулась кухонная дверь. Это вышла маманя. Быстро побежала наверх, я даже пропустить её не успел, - чем выше, тем быстрее.
Только сейчас я понял, что узнал звук пощёчины. Дверь в спальню закрылась.
Папаня остался на кухне один. Он не выходил. Дейрдре проснулась и ревела в колыбельке. Открылась и закрылась задняя дверь, и я расслышал папанины шаги на дворе. Он бродил туда-сюда по тропинке; его было видно через волнистое стекло парадной двери. Его очертания радужно переливались и гасли, когда он приближался к калитке. Куда он пойдёт? Я не двигался с места. Маманя должна, должна была спуститься. Дейрдре заливалась.
Ударил, ударил. Прямо по лицу; шлёп. Попытался представить себе: бессмысленное что-то. Но слышал же пощёчину! Маманя выскочила из кухни и сразу пошла в спальню.
Прямо по лицу.
Я смотрел. Слушал. Стоял. Караулил её.
Ничего не случилось.
Я не понимал, что делать. Если бы я там оказался, он бы никогда… Вот и всё тут. Я перестал спать. Прислушивался. Когда заклонило в сон, побежал в ванную и окати пижаму холодной водой. Всегда быть начеку. Это значит - чтобы было неудобно и холодно, а то угреешься и захрапишь. Дверь приоткрывал. Прислушивался. Ничего не слышал. Домашку делал по сто лет, чтоб не ложиться подольше. Переписывал страницами учебник английского языка и врал, что это задано. Заучивал правописание слов, которых в программе и не было, просил маманю проверить.
- С-у-б-м-а-р-и-н-а.
- Хороший мальчик. Субстанция?
- С-у-б-с-т-а-н-ц-и-я.
- Хороший мальчик. Чудно, чудно. А как остальное?
- Я сделал.
- Что сделал-то? Покажи.
- Прописи.
Она сравнила страницы книги - две страницы без единой картинки, - и страницы моей писанины.
- И для чего вы этим занимаетесь?
- Для красивого почерка.
- Превосходно.
Я писал и писал за кухонным столом, потом шёл за ней в гостиную. Когда маманя укладывала девчонок, он сидел со мной в комнате, значит, ничего не случалось. Мне нравилось переписывать учебник, я этим просто наслаждался.
Он улыбался мне.
Я любил его. Ведь он же мой папаня. Смысла не было. Ведь она же моя маманя.
Я стоял на кузне один как перст. Наверху кричали. Стучу по столу - совсем не громко. Ещё постучал. Звук что надо. Хотя какой-то глуховатый, пустой. Может быть, снаружи по-другому слышно. Из прихожей. Интересно, он, когда разойдётся, стучит по столу? Очень возможно. Я снова постучал. Меня словно бес искушал, мысли разбрелись. Я застучал ребром ладони. Маманя бы выбежала с кухни, поднялась бы прямо в спальню. Промолчала бы. Не глядела бы на меня. Уж не от того, что он по столу стукнул. Я снова постучал. Старался разойтись и тоже, как он… Ведь он так оттого, что не сдержался! Наверное, поэтому она бежала мимо меня наверх. Пряталась. Наверное.
Я не знал.
Я вернулся в гостиную, где он поджидал меня. Хотел поверить, как я заучил правописание слов. Ну, пусть проверит. Не знаю зачем, я нарочно переврал одно слово. Взял и переврал, пропустил "р" в слове "субмарина".
Итак, я прислушивался, приглядывался и делал домашку.
Прихожу домой в пятницу вечером:
- А меня посадили за парту отличников.
И это была правда. Ни единой ошибки за целую неделю, все примеры решены верно. Таблица умножения на 12 - уложился в тридцать секунд. Почерк:
- Значительные улучшения, значительные.