Маманя с папаней вместе смотрели кино про ковбоев, и папаня даже не притворялся, что читает газету.
- Фрэнсис плачет.
Маманя посмотрела на папаню.
- Вообще не замолкает.
Переглянулись; маманя поднялась. Сто лет распрямляла поясницу.
- Он всю ночь стонал…
- Иди в спальню, Патрик, ложись.
Я пошёл впереди, обернулся там, где совсем стемнело - идёт ли маманя? Не забыла ли про нас? И вот уже стою у Синдбадова изголовья.
- Маманя идёт.
Эх, лучше бы папаня пошёл. Маманя будет с ним, с болящим, ворковать, даже, чего доброго, обнимет. Но меня это не обескуражило: пропала всякая охота доставать мелкого, кроме того, я замёрз.
- Уже идёт, - повторил я Синдбаду.
Так я спас брата.
Он заверещал ещё громче. Маманя распахнула дверь. Я залез под одеяло, где ещё сохранялось тепло.
- Ах, что с тобой, Фрэнсис? - сказала она совсем другим голосом, чем говорила "Ну, что с тобой на этот раз?"
- Ноги болят, - проблеял Синдбад. Его рыдания прерывались: маманя близко.
- Как болят?
- Жутко…
- Обе?
- Ага.
- Одна боль общая? Или две?
- Ага.
Маманя поглаживала Синдбаду щёки, не ноги.
- Как прошлый раз?
- Ага.
- Ужас, ужас какой. Ах, бедняжка.
Синдбад взвизгнул дурным голосом.
- Это ты у нас растёшь, - успокаивала Синдбада маманя, - Вырастешь высокий-превысокий.
Новое дело. У меня никогда ноги не болели от роста.
- Прямо великан. Вот будет славно, да? А уж как легко станет соседские яблоки красть!
Блеск. Мы покатились со смеху.
- Проходит?
- Вроде…
- Вот и хорошо, вот и ладно. Высокие вырастете молодые красавцы. Дамы будут штабелями падать. От вас от обоих.
Я открыл глаза. Маманя всё ещё сидела у постели Синдбада. Тот дрыхнул: это было понятно по сопению.
Мы толпились перед входом, сдавали три пенса мистеру Арнолду и проходили. Все передние сиденья заняли малявки: пятилетние, шестилетние и прочие младшеклассники. Неважно: как только погасят свет, мы все залезем на сиденья с ногами. На задних сиденьях сидеть с ногами гораздо удобнее. А вот и Синдбад со своим классом. В новых очках! Одно стекло очков было заклеено черным, как у одноглазой миссис Бёрн с нашей улицы. Папаня говорил: это чтобы второй глаз разрабатывался, а то лентяйничает. Сачкует. По дороге из специальной аптеки, где мелкому покупали очки, мы ели мороженое "Голли". Ехали мы на поезде. Синдбад порадовал маманю, что скоро вырастет, станет взрослым дядькой, найдёт работу, получит первую зарплату, сядет на поезд, дёрнет стоп-кран и заплатит штраф пять фунтов.
- А какую работу ты найдешь, Фрэнсис?
- Хочу стать фермером.
- Фу, фермеры на поезде не ездят, - поморщился я.
- Это как это не ездят? - изумилась маманя, - Конечно, ездят. Что ж, если они фермеры, им за поездами по шпалам бегать?
Дужки обновки были снабжены проволочками, которые накрепко закручивались за уши, чтобы хозяин не потерял очки. Синдбад всё равно потерял.
Случалось, по пятницам после малой перемены отменяли занятия, и в актовом зале крутили кино. По четвергам нас предупреждали "не забудьте принести три пенса", но Лайам с Эйданом однажды забыли, но их все равно пустили, только пришлось дожидаться, пока не войдут все, кто уплатил. Мы стали дразниться, что мистер О'Коннелл нищий, не может наскрести шесть пенсов сразу, это я сам придумал так дразниться. Однако в понедельник Лайам с Эйданом деньги принесли. Но мы всё равно дразнились, и в конце концов Эйдан разревелся.
Хенно распоряжался кинопроектором и страшно собою гордился. Сидел за ним, как за штурвалом истребителя. Стол с проектором стоял за нашими спинами, посередине между рядами сидений. Как только свет выключали, мы, сгрудившись в проходе, подпрыгивали и в луче проектора строили пальцами разные фигуры, чаще всего лающую собачку. Тени наших рук чётко рисовались на экране. Это было лёгкое развлечение, а трудное начиналось тогда, когда наставало время вернуться на своё место. Все тебя не пускают, задерживают в проходе, пинают, на пальцы наступают, а ты ползёшь под креслами в грязи, в пылище… Блеск!
- Достаньте тетради по английскому языку.
Мы помешкали.
- Anois.
Мы стали доставать тетради. Мои все были обёрнуты в обои, которые остались у тети Мьюриэл после ремонта в ванной. Она тогда отдала папане рулонов десять одинаковых обоев, а папаня пошутил:
- На целый Тадж-Махал обоев накупила.
- Ш-ш-ш, - шикнула маманя.
У меня был пластмассовый трафарет для имён и названий. Патрик Кларк. Класс мистера Хеннесси. Английский язык. Руками не трогать.
- Этот ряд и этот, - велел Хенно, - принесите тетради. Seasaígí suas.
Мы сдали тетради Хенно, а он преспокойно подсунул их под передние ножки стола, чтобы изображение на экране было ровное.
Учителя стояли сбоку по двое-трое и шикали на нас весь фильм. Приваливались к стене; кое-кто покуривал. Одна мисс Уоткинс ходил вокруг дозором, но ни разу никого не поймала: стоило ей шагнуть в проход, как голова её чётко вырисовывалась, застя экран, и мы шумели:
- Не заслоняйте! Ну, не заслоняйте, пожалуйста!
Если день стоял солнечный, происходящего на экране, по большому счёту, было и не разглядеть - такие жиденькие висели на окнах шторы. Мы кричали "Ура!" каждому облачку, закрывшему солнце, и свистели ему вслед, когда оно уходило. Случалось, мы не смотрели фильм, а слушали, и всегда знали, что творится на экране.
Как обычно, показали пару-тройку мультиков про дятла Вуди. Я тоже умел издавать клич дятла Вуди.
- Тихо! - кричал учитель, - Перестаньте!
Рано успокоились. Когда мультики про Вуди подошли к концу и начались "Три козла отпущения", в кинозале остались только Хенно, мистер Арнолд и мисс Уоткинс. Дятел Вуди бередил мне горло, но дело того стоило.
- Я знаю, что это вы, Патрик Кларк.
Мисс Уоткинс разглядывала нас, как преступников на опознании, но ничего подозрительного не находила.
- Только попробуйте ещё раз.
Я дождался, пока она не уставится прямо на нас и попробовал ещё раз.
- Уаа-ках-ках-ках-кех-кух…
- Патрик Кларк!
- Это не я, мисс.
- Это птичка на картинке, мисс.
- Вы застите, мисс!
- Ой, а я вижу, как по мисс вошки-блошки бегают!
Она, по-прежнему застя луч проектора, подошла вплотную к Хенно, однако тот не соизволил остановить сеанс.
- Уаа-ках-ках-ках-кех-кух…
"Три козла отпущения" мне тоже нравились. Иногда крутили "Лорела и Харди", но мне больше нравились "Три козла отпущения". Некоторые называли их просто "Три козла", но я знал, что правильно: козлы отпущения, мне папаня сказал. Фильмы про них было почти невозможно пересказать: сплошной галдёж и лупцуют один другого. Звали козлов отпущения Лэрри, Мо и Кудряш. Подражая им, Кевин нажал мне на глаза пальцами - мы все вместе гуляли на пустыре за магазинами, - и я лишился зрения. Ослеп и даже не понял от боли, что ослеп. Глаза не открывались, и всё. Голова болела всеми головными болями разом: и болью от быстро слопанного мороженого, и болью гибкой ветки, когда двинут веткой промеж глаз. Я прижал к лицу ладони и не отнимал. И дрожал мелкой дрожью, как сестрёнка Кэтрин, когда уже с час поплачет-покричит. Притом дрожал против своего желания.
Я даже не соображал, что ору как резаный, это мне после рассказали. Ну, доложу я вам, и струсили же все, и забегали же! После, когда я наткнулся плечом на гвоздь, торчавший из стойки ворот, тоже орал как резаный, но совершенно сознательно, понимая, что выгляжу идиот идиотом. А тут я катался по мокрой земле и вопил, и наплевать мне было, как это выглядит со стороны. Вернулся с работы папаня. Маманя тут же рассказала ему, и он отправился к Кевинову папане разбираться. Я следил за ним из окошка спальни. Вернулся, но ничего не рассказывал. Кевин не знал, что обсуждают его папаня с моим, и готовился к смерти, особенно, когда разглядел фигуру моего папани сквозь стеклянную дверь прихожей. Но никто его не стал убивать, даже ругаться не стал. На следующий день за чаем я рассказал папане, как Кевин струсил. Он нимало не удивился.
Глаза у меня сделались красные. И фингал вдобавок.
Самое лучшее в "Трёх козлах отпущения" было то, что их показывали без перерывов. Чтобы поменять плёнку на новую, Хеннесси отматывал назад старую. На белом экране возникали небольшие цветные всплески, и раздавался странный звук: это плёнка щёлкала по пустой катушке. Перематывал Хенно целых сто лет, а сегодня все двести.
Включился свет, чтобы Хенно понял, где неполадки, и мы все повскакивали. Играли в цыплака: кто первый сядет, тот и цыплак.
Однажды на киносеансе у Злюка Кэссиди случился эпилептический припадок, и никто не обратил внимания. Шёл фильм "Викинги". Погода стояла пасмурная, так что этих "Викингов" мы посмотрели от начала до конца. Злюк рухнул с кресла, но мы подумали, это он поползать по полу решил. Фильм был обалденный, наверное, самый лучший в моей жизни. Мы громко топали, чтобы Хенно поторопился со второй плёнкой. И только тогда заметили Злюка.
- Сэр! У Люка Кэссиди припадок.
И разбежались в стороны, чтобы нам под горячую руку не попало.
Злюк сбил три стула, перестал трястись. Мистер Арнолд накрыл его курткой.
- Вот тебе и посмотрели кино, - вздохнул Лайам.
- А что, дальше не покажут? Почему?
- Потому что Злюк.
Мистер Арнолд просил:
- Пальто, мальчики, несите свои пальто.
- Пойдём посмотрим, - набрался духу Кевин.
Мы протолкнулись через два ряда школьников и стали глазеть на Злюка. Он будто бы спал, только казался бледней обыкновенного.
- Воздуху дайте, мальчики, воздуху. Расступитесь.
Хенно и мистер Арнолд укрыли Злюка четырьмя пальто. Лицо не закрыли. Значит, не умер.
- Кого послать к мистеру Финнукану?
Мистер Финнукан - это директор.
- Сэр!
- Сэр!
- Меня, сэр!
- Ты пойдёшь. - Хенно ткнул пальцем в Иэна Макэвоя. - Пойдёшь к директору и доложишь о происшествии. О чём ты доложишь?
- Что у Люка Кэссиди припадок, сэр.
- Правильно.
- А давайте, сэр, мы его понесём.
- ЧТО ПРИТИХЛИ ВЫ, В ЗАДНИХ РЯДАХ?!
ЧТО ПРИМОЛКЛИ?! - это викинг.
- Мал-чать! Сядьте! Немедленно!
- Это не моё место, сэр…
- Мал-чать!
Мы сели. Я обернулся к Кевину.
- Ни звука, мистер Кларк, - предупредил Хенно, - Всё внимание на экран.
Саймон, Кевинов братишка, поднял руку. Он сидел в первых рядах.
- Так, кто там руку поднимает?!
- Малахи О'Лири не успел в туалет, сэр.
- Сядьте.
- По-большому не успел, сэр.
- Сядьте! Немедленно!
Лучше всего в "Викингах" была музыка: просто блеск. Всякий раз, как ладья викингов возвращалась домой, на утёс поднимался воин с огромной трубой, не то рогом, играл особенную мелодию, и вся деревня бегом выбегала из домов на берег - встречать родных. И бой начинался этой особенной музыкой. Блеск. Запоминалось на всю оставшуюся жизнь. В финале убили главного викинга - не помню, как его звали, - и соратники положили его в лодку, накрыли дровами, подожгли и оттолкнули лодку от берега. Медленно-медленно я стал напевать под нос погребальную мелодию, зная, что сейчас она зазвучит. И верно, она зазвучала.
Я убил крысу клюшкой для кёрлинга. Очень удачно. Просто размахнулся клюшкой и… Я же не рассчитывал, что этот здоровенный крысюк кинется наперерез. Больше того, надеялся, что у паразита хватит мозгов удрать. И всё-таки здорово, с каким смаком клюшка врезалась в крысий бок и поддела тварь кверху. Не просто здорово - восхитительно.
Я испустил боевой клич.
- Видали? Видали?
Крыса лежала в собственном дерьме, слабо подёргиваясь; из пасти у неё текло. Это было восхитительно.
- Чемпи-он! Чемпи-он! Чемпи-он!
Мы подползли к умирающей крысе. Я тоже полз, но очень хотел посмотреть и старался обогнать всех. Крыса ещё дергалась.
- Ещё дёргается.
- Это не она дёргается, а нервные импульсы.
- Нервы умирают последними.
- Видали, как я её?
- Это я её, не примазывайся, - скривился Кевин, - я её караулил.
- Нет, я её!
- И куда её теперь? - спросил Эдвард Свонвик.
- Похороним с викингскими почестями.
- Ура-а!
Эдвард Свонвик никогда не видел похорон с викингскими почестями; он учился в другой школе.
Мы были на дворе Доннелли, за амбаром, значит, наша задача - пронести крысу тайком.
- А зачем?
- Это ж ихняя крыса.
Портят всё дурацкие вопросы.
Перед домом дядя Эдди разравнивал граблями гравий. Миссис Доннелли возилась на кухне. Кевин сбегал к амбару, побросал камни в изгородь, чтобы отвлечь внимание противника, и разведал обстановку.
- Штаны стирает.
- Дядя Эдди напрудил в штаны.
- Дяди Эддину кучу мистер Доннелли разбросал по капустным грядкам.
Два маршрута непроходимы. Придётся лезть обратно, как вошли - через забор.
Что-то никто не рвался захватить крысу. Один Синдбад ковырял копьём то, что вытекло у неё из пасти.
- Бери его, - приказал я, понимая, что взять он побрезгует.
А он взял. Прямо за хвост. Поднял и медленно раскачивал.
- Дай сюда, - велел Лайам, но не протянул руку за крысой, не забрал её у Синдбада.
Не такой здоровенный был и крысюк. Это из-за длинного хвоста он казался такой громадиной, и от того, что лежал на земле. А стоило Синдбаду взять крысюка в руку, и оказалось - небольшая зверушка. Я стоял с Синдбадом рядом. Мой брат, и держит голыми руками дохлую крысу.
Начался отлив: удачно. Значит, доску не прибьёт к берегу. Синдбад уже привёл крысу в порядок. Положил её наземь под водопроводную колонку, раза четыре окатил… И запеленал крысу в свитер - одну голову видать.
Кевин придерживал доску, чтобы она не шаталась.
Я начал:
- Богородице Дево, радуйся, Господь с тобою…
Красиво звучало: пять голосов, а шестой - ветер. Кевин поднял доску из воды, и разошлись волны.
- … ныне и в час смерти нашей, аминь.
Я был священник, потому что, когда дело касалось спичек, толку от меня оказывалось чуть. Прочтя молитву, я свою работу выполнил. Эдвард Свонвик, сидя на мокрых ступенях, придерживал доску. Кевин повернулся лицом к морю, к ветру, и зажёг спичку. Защитил огонёк ладонью. Мне нравилось, как он защищает огонёк.
Горело долго, похоже на рождественский пудинг. Я любовался пламенем, и это пламя не причиняло крысе никакого вреда. Пахло парафином. Доску оттолкнули от берега, точно боевую ладью - несильно, плавно, чтобы пламя не разгоралось до времени. Крыса ровно лежала на доске. Огонь разгорался, пока что её не затрагивая.
Мы сложили руки рупором. Эдвард Свонвик тоже сложил руки рупором, хотя вряд ли понимал, что происходит.
- Три-четыре.
И мы запели мелодию из "Викингов":
- Ду-ди-ду,
Ду-ди-и-ду,
Ду-ди-и-ду,
Ду-ди-и-ду-ду, ду-ду, ду-ду-ду-у-у…
Два раза мы пропели, а огонь всё не гаснул.
С книгой на голове подняться по лестнице, да так, чтобы книга ни разу не упала. Упадёт - я труп. Книга была в твёрдой обложке, тяжёлая: самое то, чтоб на голове носить. Только никак не вспомнить, чья же это книжица. Все книги в доме я знал наперечёт: как выглядят, как пахнут, на которой странице раскроются, если поставить их корешком на пол и отпустить. Я знал все книги, но ту, которую нёс на голове, не помнил. Сначала поднимусь, дотронусь до двери спальни и спущусь, а потом только посмотрю. Сниму книгу с головы - осторожно, медленно кивну, книга соскользнёт, я поймаю, раскрою - и узнаю название. Если осторожно поднять взгляд, видно угол обложки, а по цвету обложки ясно, что за книга. Но подымать взгляд опасно. Необходимо выполнить задание. Устойчиво, и главное, не очень медленно. Если чересчур замедлить ход, пропадёт устойчивость, я потеряю равновесие, уроню книгу и тогда конец. Смерть. В книге спрятана бомба. Главное - устойчивость. Шаг, второй. Не спеши. Торопиться столь же опасно, как слишком медлить. Подступает паника. Так Кэтрин пытается перейти гостиную на нетвёрдых младенческих ножках. Первые четыре-пять шагов получались на пятёрку, а потом личико её искажала гримаска: э, да тут сто лет топать, через всю-то комнату! Улыбка уступала место вымученному оскалу, Кэтрин понимала, что не сумеет, начинала торопиться и с грохотом падала. Падала, уже понимая, что непременно упадёт, падала, готовая к падению. Но всё равно плакала. Главное - устойчивость. Почти наверху. Точка невозвращения. Наполеон Соло. Поднимаясь, не забывай, сколько точно ступеней осталось. Шагнуть на ступеньку, которой нет - непременно упасть.
Открылась дверь туалета, и появился папаня с газетой. Он покосился на меня и прошёл мимо, бросив:
- Обезьянка видит - обезьянка повторяет.
Он смотрел вниз, мимо меня.
Я медленно повернул голову. Книга упала. Я подхватил. "Наш человек в Гаване". Синдбад стоял на лестнице у меня за спиной, и книга твёрдо держалась у него на голове. "Айвенго". Моя книга, выскользнув из обложки, шлёпнулась на пол. Я убит.
Когда мы играли в Большой Турнир Лайам выбил зубы. Никто не виноват, сам виноват. Причём зубы коренные, которые всю жизнь носить. И губу расквасил.
- Ой, губу оторвало!
Да, нам всем показалось, что ему ещё и губу оторвало. Потоки крови и то, как по-особенному Лайам держал руку у рта, будто губы срезало начисто. Торчал один передний зуб, розовевший от крови, наливавшийся снизу алым - это собиралась кровь и капала прямо Лайаму в ладонь.
Глаза у Лайама были безумные. Поначалу - он только выпутывался из изгороди, и глаза были нестрашные, как у насидевшегося впотьмах, когда внезапно включают свет. А потом сделались сумасшедшие, ошалелые от ужаса, выкаченные, точно без век.
Лайам выл.
Ни рот его, ни руки не двигались. Просто раздавался протяжный вой, и что-то подсказывало, что вой исходит из Лайама.
- Ой, мама!..
- Слушай, слушай.
Как будто кто-то паясничал, неумело строил из себя привидение, пытался напугать. А ведь когда наверняка знаешь, что тебя хотят напугать, нет и охоты бояться. Но это был настоящий ужас, кошмар. Вот Лайам перед нами, у всех на виду. Он воет привидением, как паясничая, но не паясничает. В глазах его стоит этот нелепый, жуткий вой.