Если бы случилось что-то не из ряда вон выходящее, мы бросились бы бежать. Не дожидаться же головомойки просто за то, что рядом стоял. Потому что так всегда. Один парень пинает мяч, мяч летит в окно, и десять человек за это огребают.
- Я всех вас призову к ответу.
Так сказала миссис Квигли - вернее, прокричала из-за стены, когда Кевин разбил ей окошко мячом. Не видя нас, она отлично знала, кто мы такие.
- Я знаю, кто вы такие.
Мистер Квигли давно умер, а миссис Квигли была совсем не старая, значит, его порешила. Почему-то нам казалось это чрезвычайно логичным. Мы даже предполагали, что миссис Квигли растолкла бутылочное стекло и начинила им омлет для мистера Квигли - я высмотрел такой способ убийства в "Хичкок представляет" и нашёл его осмысленным. Кевин разболтал своему папане. Тот посмеялся и сказал, что миссис Квигли попросту занудила супруга до смерти, но наша версия нравилась нам больше. Однако мы совсем не боялись миссис Квигли. Она ненавидела, когда мы сидели на её стене, всячески нас гоняла, стучала в окно то на первом этаже, то на втором.
- Чтобы мы не догадались, что она безвылазно сидит в гостиной и таращится из окна.
Нет, не боялись мы миссис Квигли, отравительницы.
- А чего её бояться. Насильно же она отраву не скормит.
Действительно, что миссис Квигли могла сделать с человеком? Только отравить. Была бы она малорослая и в морщинах, тогда ещё был бы смысл бояться, а она была покрупнее моей мамани. Крупные, толстые тётки - это нормально. Бояться надо малорослых, мизерных тёток и дюжих дядек.
У миссис Квигли не было детей.
- Она их съела.
- Ну, знаешь!
Это уж был перебор. Кевинов брат предложил более здравое объяснение:
- У мистера Квигли висел на полшестого!
Через стену мы ни разу не перелезали, чем я и оправдывался перед папаней и маманей, когда миссис Квигли нажаловалась. Раньше она такого себе не позволяла. Родители, как водится, заперли меня в комнате, пока не решат, как со мной поступить. Я терпеть не мог эти манёвры, но толк от них был, и немалый. Высиживать в комнате приходилось часами. Я принёс в комнату книги, машинки и прочее, но сосредоточиться на чтении не получалось, а с машинками играть в ожидании казни - ведь дело было в субботу - как-то глупо. Тем более - войдёт папаня, а я с машинками играю. Сразу выводы сделает. Мне хотелось, чтобы он сделал совсем другие выводы. Нужно было изобразить, что уроки давным-давно сделаны. Темнело, но, чтобы включить свет, надо подойти к двери, а подходить к двери было нельзя. Я сидел на кровати в углу, дрожал, клацал зубами. Аж челюсти заболели.
- Объяснись.
Ах, это коварное "объяснись", эта ловушка. Что бы я ни сказал, всё теперь будет неправдой.
- Объяснись, кому говорят.
- Я ничего плохого не…
- Это мне решать, - сказал папаня, - Объяснись.
- Я не виноват.
- Объяснись.
- Не виноват.
Повисло молчание. Папаня внимательно посмотрел мне в левый глаз, потом в правый.
- Ничего я не делал, - проблеял я, - Честное слово.
- И из-за твоего "ничего" миссис Квигли пошла через всю улицу….
Всего-то пять домов.
- …чтобы на тебя, невиноватого, пожаловаться?
- Ничего я не знаю, не я это.
- Что "не ты"?
- Что она сказала, то и не я.
- А что она сказала?
- Ну я ж не знаю. Я ничего плохого… Честное слово, папочка. Папочка. Ей же Богу, чтоб мне провалиться. Крест на сердце кладу. Вот, смотри.
Я перекрестил левую сторону груди. Всегда так делал, если вру, и ничего, не проваливался.
Но сейчас-то я не врал, действительно ни в чём не был виноват. Разбил-то окно Кевин.
- Но чего-то ради она же примчалась, - сказал папаня.
Дела шли на лад. Папаня дрался, только когда бывал не в духе. А сейчас он был в духе.
- Наверно, думает, что я виноват.
- А ты не виноват.
- Ага.
- Точно?
- Ага.
- Скажи "да".
- Да.
Это маманина фраза: "Скажи "да"", и всё.
- Я только…
Уверенности в том, что я говорю умное, нужное, совершенно не было, но поздно идти на попятный, это у папани на лице было написано. Маманя села прямо и сверлила глазами папаню. Мелькнула мысль рассказать им обоим, что миссис Квигли отравила мистера Квигли, но я не поддался соблазну. Папаня никогда не верил сплетням.
- Я всего делов-то: на стене сидел.
Папаня мог и ударить, но просто сказал:
- Вот и не сиди у неё на стене больше. Ладно?
- Ага.
- Скажи "да", - эхом отозвалась маманя.
- Да.
И всё! И на этом всё закончилось. Папаня огляделся, ища, на что бы отвлечься. Ага, проигрыватель. Папаня повернулся спиной; значит, разрешается идти. Невинный. Без вины виноватый. Неправедно осуждённый. В тюрьме приручал птиц и стал специалистом по орнитологии.
Лайамов вой пригвоздил нас к земле: не пошевелиться, ни подойти к Лайаму, не удрать. Это вытьё ввинчивалось в меня, я превращался в часть вытья. Какая это была безнадёга! И в обморок упасть не выходило, как ни старайся.
Лайам умирал.
Он несомненно умирал.
А никто не приходил.
Он грохнулся не с изгороди миссис Квигли. С миссис Квигли каши не сваришь. Её изгородь считалась самой здоровой на нашей улице. Лайама с Эйданом изгородь выглядела, конечно, пышнее, ветвистее, но Лайам с Эйданом ведь не на нашей улице живут. А эти кусты и росли быстрее, и листва у них была мельче и тусклее, чем у обычных изгородевых кустов. Листья, если присмотреться, не сплошь зелёные а с сероватой изнанкой. В основном изгороди не очень разрастались, потому что улица наша была недавней постройки. Только вот эта изгородь; мы приберегали её напоследок, на финальный прыжок.
Это была ограда палисадника Хенли. Ею, как и всем прочим в саду, занимался лично мистер Хенли. Он даже выкопал за домом прудик и пустил туда золотых рыбок. Зима стояла морозная, и рыбки застыли до смерти.
- Он их оставил где были, и они протухли.
Я не верил.
- Плавали и протухали.
Я не верил. Мистер Хенли вечно ковырялся в саду, подбирая мусор, листья, веточки - подбирая прямо руками, я свидетель. Голыми руками. Копая, он опирался на стену. Иду, бывало в магазин, а за стену цепляется рука мистера Хенли. Самого его не видно, только руку. Всё время я старался пройти мимо, пока мистер Хенли не выпрямился, но бежать стеснялся, только шагал побыстрее. Я старался, чтобы он меня не замечал; нисколько его не боялся, но всё равно старался. А мистер Хенли не догадывался, что я за ним слежу. Однажды я заметил, что мистер Хенли лежит навзничь в саду, ногами на клумбу. Я решил, что он умер, но проверять побоялся - вдруг кто-то, убийца, например, следит за мною из окна. Когда я вернулся, мистера Хенли уже не было. Он не ходил на работу.
- А почему?
- На пенсию ушёл, - растолковал папаня.
- А почему ушёл на пенсию?
Вот поэтому у мистера Хенли был самый красивый сад в округе, и вот поэтому проникнуть туда было самым дерзким хулиганством на свете. Вот поэтому Большой Национальный турнир заканчивался именно у Хенли. Через изгородь, вверх, в ворота, победа! Лайам даже не побеждал.
В принципе, выиграть несложно. Побеждает тот, кто первый завершит дистанцию. Ни мистер Хенли не достанет, ни его сыновья - Билли с Лоренсом. Те, кто шёл последними, оказывались в самой большой опасности. Мистер Хенли гнался недолго: сдавался и ругался вслед, плюясь. В уголках его рта всегда собиралась слюна. У многих стариков рты так устроены. Билли Хенли, а уж тем более Лоренс Хенли такие - поймают, убьют.
- Скорей бы эти два бездельника женились, что ли, и проваливали бы отсюда.
- Кому они нужны?
Лоренс Хенли, хоть и толстяк, бегал здорово. Схватил нас за волосы. Только Лоренс Хенли хватал в драке за волосы, потому что был, во-первых, толстый, не мог драться по-нормальному, а во-вторых, был злой. Это тихий ужас, когда хватают за волосы. Гораздо больнее, чем даже щипки. Пальцы жёсткие, острее кинжалов. Одной рукой хватает за волосы, а пальцы другой - четыре костяных кинжала - впиваются в бок.
- Проваливай из нашего сада.
Подзатыльник в довесок, и можно проваливать.
- Чтоб я тебя здесь больше не видел!
Иногда пинался, но из-за толщины не мог пнуть как следует. Штанины его были насквозь мокрые от пота.
Большой национальный турнир - это десять заборов. Все заборы на нашей улице были стандартные, совершенно одинаковой высоты, и различались только расположением колючих живых изгородей и деревьев. За изгородями и стенами - сады, которые тоже входили в маршрут; в садах разрешалось драться и ставить подножки, но только не толкаться. Эта игра была идиотизм и блеск одновременно. Старт в саду Иэна Макэвоя. Трасса прямая. Форы никому не давали; запрещалось и стартовать раньше других. Собственно, никто и не рвался делать фальстарт. Ведь пока все добегут до первой стены, никому не улыбается стоять в чужом саду и ждать, пока догонят. В саду Бёрнов. У миссис Бёрн одно стекло в очках было чёрное. Её дразнили "Трёхглазка", а больше в ней не было ничего смешного.
Сто лет мы строились в прямую линию, чтобы она действительно получалась прямая. Обязательно толкались. Это разрешалось, лишь бы локти не поднимались выше плеч.
- Участники обязаны соблюдать правила, - прошептал Эйдан.
Ползком мы продвигались вперёд. Если замешкаешься во время гонки, во-первых, победы не видать, а во-вторых, Лоренс Хенли запросто сцапает.
- Горизонт свободен!
Больше Эйдан не комментировал - дыхания не хватало.
Первый забор несложный. Стена Макэвоев упирается в бёрновскую стену. Изгороди у них нет. Просто проверь, есть ли пустое место, куда приземлиться. Кое-кто из нашей компании - я, например, - умеет перелетать через стену "без ног", только опираясь руками, но должно быть где развернуться. Через бёрновский забор. С визгом и гиканьем. Без боевого клича чемпионат не чемпионат. Пусть поймают тех, кто в хвосте. С газона прямо на клумбу, через тропинку, на стену. Опять колючки. Забраться на стену, коснуться рукой изгороди, выпрямиться, спрыгнуть. Внимание, внимание. Забор Мёрфи. Пышные цветущие кусты. Попинать их как следует. Обежать машину. Перед стеной колючая изгородь. Ногой на бампер; прыжок. Прямо на изгородь. Перекат. Наш дом. Обежать машину. Изгороди нет, лезем на стену так. Уже никто не кричит и не сопит. Укололся об изгородь, шея чешется. Ещё две изгороди: большие.
А мистер Маклафлин как раз стриг газоны, а тут мы всей ордой на заборе, его чуть сердечный приступ не хватил.
Вот и забор Хенли. Тут придётся хвататься за колючки. Ноги выпрямить; теперь становится труднее, потому что устаёшь. Прыжок, перекат и бегом из ворот.
Победа.
Я смотрел поверх голов проигравших.
- Как женился впервой - вот так, вот так -
Как женился впервой - вот так, -
Мною любовались тётушка, дядя и четвёрка двоюродных братцев-сестриц. Все сидели на диване, а двум мальчикам места не хватило, они сидели на полу.
- Как женился впервой -
Ох, и поднял же вой -
Я любил петь. Упрашивать меня не приходилось.
- Возвратись, одиночество-о-о -
Мы гостили у дядюшки с тётушкой в Кабре. Я знал, что это Кабра, но точнее адреса не помнил. Первое причастие Синдбада. Двоюродный братишка хотел посмотреть его молитвенник, а Синдбад не разрешил. Я запел громче.
- Я женился опять - вот так, вот так -
Маманя уже приготовилась похлопать. Синдбада ждал подарок к первому причастию. Дядя уже шуровал в кармане. Это очень бросалось в глаза. Дядюшка даже ногу вытянул, чтоб сподручнее было монетки доставать.
Тётя сунула в рукав носовой платок. Рукав заметно топорщился. Сначала обойдём ещё два дома дядюшек-тётушек, а потом - в кино.
- Я женился опять -
Жёнка злее раз в пять -
Возвратись, одиночество-о-о -
Все зааплодировали. Дядя вручил Синдбаду два шиллинга, и мы засобирались.
Умирая, индейцы - краснокожие индейцы, а не индийские, - отправлялись в край счастливой охоты. Убитые викинги входили в чертоги Валгаллы. Мы попадаем в рай - или в ад. В ад - если совершили смертный грех. Даже если идёшь к исповеди, и тут тебя - бац! - грузовик переехал, и в ад. А прежде чем пустить в рай, мурыжат в чистилище какое-то время, ну, скажем, пару миллионов лет, - очищают душу от грехов. Чистилище похоже на ад, но не навечно.
- В чистилище, мальчики, имеется запасный выход.
За каждый простительный грех - миллион лет чистилища, а то и больше, в зависимости от греха. Если уже грешил так раньше и обещал больше не грешить, срок увеличивался. Лгать родителям, браниться, поминать имя Господне всуе - миллион лет чистилища.
- Господи Иисусе.
- Миллион.
- Господи Иисусе.
- Два миллиона.
- Господи Иисусе.
- Три миллиона.
- Господи Иисусе.
А вот воровать в магазинах - больше грех. Журналы воровать грешнее, чем конфеты. Четыре миллиона лет за "Футбол", два миллиона за еженедельник "Лучшие голы". Но если прямо перед смертью хорошенько исповедуешься, чистилище вовсе отменяется: полетишь прямиком в рай.
- Даже если кучу народу поубивал?
- Ну да.
Нечестно.
- Э, для всех правила одни.
Рай считался замечательным местом, но о нём знаний было маловато. Там много обителей.
- Каждому по обители?
- Верно!
- И что, обязательно надо жить одному?
Отец Молони мялся с ответом.
- А маманя имеет право жить в моей обители?
- Мама - имеет право.
Отец Молони каждую первую среду месяца приходил к нам в класс поболтать. Нам он нравился, неплохой был священник. Он жутко хромал, а брат его играл в оркестре.
- И куда тогда денется её обитель?
Отец Молони воздел руки горе, но ухмылялся, непонятно почему.
- В раю, дети, - проговорил он и помолчав, продолжил, - в раю можно обитать где угодно и с кем угодно.
Тут забеспокоился Джеймс О'Киф.
- Отец, а вдруг маманя со мной заселяться не захочет?
Отец Молони зашёлся от хохота, но какого-то несмешного, ненастоящего.
- Тогда ты у неё поселишься, чего проще.
- Нет, если она совсем от меня откажется?
- В раю мамы от детей не отказываются, - заверил отец Молони.
- Ещё как отказываются, - пробурчал Джеймс О'Киф, - если дети - лодыри.
- Ага, ты сам ответил на свой вопрос. В раю не бывает лодырей.
На небесах всегда ясная погода, кругом зелёная трава, и не бывает ночи - сплошной день. Вот, собственно и всё, что я знал о небесах. Ещё там обитал мой дедушка Кларк.
- А ты уверена? - спросил я маму.
- Уверена, - ответила она.
- На сто процентов?
- На сто процентов.
- А вдруг он ещё в чистилище?
- Ни в каком не в чистилище. Он хорошо исповедался, ему в чистилище не нужно.
- Везуха деду?
- Везуха…
Я радовался за деда.
Сестра, которая умерла, тоже наверняка была в раю, Анджела. Она умерла до того, как вышла из маманиного живота, но маманя утверждала, что её успели крестить; в противном случае Анджела поселилась бы в лимбе.
- А точно сначала вода на неё капнула, а потом она умерла? - допытывался я у мамы.
- Точно.
- На сто процентов?
- На сто процентов.
Я задумался, как сестрёнка там одна - часу не прожила, ничего ещё не соображает.
- Дедушка Кларк за ней присматривает, - объяснила маманя.
- Пока ты не прилетишь??
- Да, сынок…
Лимб - это для некрещёных деток и домашних животных. Там красотища, как в раю, только нет присутствия Божия. А вот Иисус заходит иногда, и Богородица навещает. Ну там, должно быть, и кавардак: кошки, псы, младенцы, морские свинки, рыбки аквариумные. Дикие животные никуда не попадают: просто сгнивают и смешиваются с землёй, удобряют. У них нет душ, а у домашних животных есть. Поэтому в раю не бывает зверей, разве что кони, зебры и обезьянки.
Я опять пел. Папаня учил меня новой песне.
- Я спустился к ручью,
Стал на рыбок весёлых смотреть…
Противная какая песня.
- Я спустился к ручью,
А в ручье караулила сме-е-ерть - мой Бог…
У меня не получалось правильно спеть это "смерть"; надо было взлететь голосом, а я не взлетал, а Хэнк Уильямс на пластинке - взлетал.
Следующий куплет мне нравился.
- Взял я, прыгнул в ручей,
И тотчас же ручей пересох…
- Недурно, - похвалил папаня.
Был воскресный день. Папаня скучал. А когда он скучал, то всегда учил меня новым песенкам. Первым делом мы разучили про Брайана О'Линна. Пластинки такой не было, а слова нашлись в книжке "Ирландские уличные баллады". Папаня дирижировал одним пальцем, и мы распевали на два голоса:
- Ночевал наш Брайан с тёщей,
Но была перина тощей.
"Лучше бы я лёг один…
К сте-сте-стенке ляг!" - молвил Брайн О'Линн.
Ну и всё в таком роде, легко и весело. Я пел Брайана О'Линна в школе, но мисс Уоткинс остановила меня, когда Брайан наш пошёл к подружке. Думала, дальше пойдёт какая-нибудь похабщина. Я сказал, ничего подобного, но мисс Уоткинс не поверила.
Последний куплет я исполнил во дворе, в одиннадцать часов, когда у нас была перемена.
- Там не похабно, - честно предупредил я.
- Пой, пой, не суть.
- Ну ладно.
Брайан О'Линн с женой и тестем…
Все загоготали.
- Говорю, не похабно!
- Молчи и пой.
- По мосту шагали вместе,
Мост сломался на двое половин.
"Не пешком, так вплавь", - молвил Брайн О'Линн.
- Ну, куплет тупее некуда, - сказал Кевин.
- А я предупреждал.
Я совсем не считал этот куплет тупым.
Тут явился не запылился Хенно и разогнал нас, решив, что намечается драка. Меня он сгрёб за шиворот, заорал, что я зачинщик, что он давно за мною наблюдает, а потом отпустил. Он ещё не был нашим учителем, взял наш класс год спустя, так что совсем меня не знал.
- Следи за собой, сына, - велел он.
- Ты у-хуу-шла-хаа рано у-ху-ху-тром…
Не получалось у меня, не получалось. Я понять не мог, как это Хэнк Уильямс так выворачивает голосом.
Папаня меня двинул.
В плечо. Я пялился на него, думая, как объяснить, что не годится мне эта песня, чересчур трудная. Смешно: я понял, что папаня мне врежет, за несколько секунд до удара - у него переменилось лицо. После он вроде бы раздумал, сдержал себя, но тут я сначала услышал удар, а потом ощутил боль, словно папаня забыл сказать кулаку: "Не бей, кулак, моего сына".
Папаня не убрал иголку с грампластинки.
- Ты сказала: "Мужик, не страшись, на меня положись!"
На тебя положась, положил я, дурак, свою жизнь…
Я потёр плечо через свитер, рубашку и майку: не болело, но как будто росло и обратно сжималось, чем-то переполнялось и сжималось.
Я и не заплакал.
- Валяй пой, - сказал папаня.
Тут он убрал иголку, и мы начали сначала.
- Я спустился к ручью,
Стал на рыбок весёлых смотреть…