Я снова проверил свои прививки Все три отметины на месте. Выделяются чётко, как на верхушке ореха. Я проверил заодно и Кевиновы БЦЖ. Тоже никуда не делись.
- А уколы делают? - спросил кто-то.
- Нет, - ответил Брайан Шеридан.
- Нам не делали, - сострил Джеймс О'Киф. - Но тебя непременно на шприц насадят.
- Заткни, О'Киф, глотку.
Тут снова вылез Дэвид Герахти:
- А с задницей что-нибудь делают?
Раздались смешки. Я ржал громче, чем хотелось, как, впрочем, и все остальные. Мы все боялись, а Дэвид только что из-за нас глотал слёзы. Впервые он громко, перед всеми удачно сострил; я им гордился.
Вышли ещё двое, противно улыбаясь, и дверь открылась для нас. Была наша с Кевином очередь. Я зашёл первый. Пришлось. Кевин меня затолкал.
- Попроси, чтобы палочкой, - напутствовал Дэвид Герахти.
Я гоготнул, но не сразу.
Та, с палочкой, ожидала нас. Как только она глянула на меня, я словно ослеп.
- Брюки и нижнее бельё, мальчики, - пропела страшная медсестра.
Тут только я вспомнил о булавке на штанах, которую прицепила-таки маманя, и густо покраснел. Слегка отвернувшись от Кевина, я сунул булавку в карман. Потом повернулся и стал насвистывать, чтобы согнать краску со щёк. Трусы у Кевина были грязнее некуда: прямо посерёдке прямая бурая полоса, яркая с изнанки и светлая снаружи. На свои трусы я и не глядел, скинул да оставил валяться. Я вообще ни на что не глядел: ни на Кевина, ни на пол, ни на врача, сидевшего за столом. Я ждал. Ждал прикосновения кошмарной палочки. Медсестра встала передо мной. Я не смотрел. Не чувствовал яиц. Вообще ничего не чувствовал. При первом же прикосновении палочки заорал бы благим матом и обгадился. Медсестра всё не уходила. Наклонилась. Пригляделась. Уставилась. Потерла подбородок, наверное. Призадумалась. В углу кабинета, прямо над доктором, висела громадная сухая паутина. Нити её покачивались на сквозняке. А та, с палочкой, всё думала и думала. Если что-то не так, поднимет, и посмотрит с изнанки. Не гляну вниз - она не станет… И я высматривал и высматривал паука. Если палочка, мне конец. Самое невероятное в пауках - то, как они ткут свои паутинки. Не быть мне уже нормальным…
- Всё в порядке, - улыбнулась медсестра, - Теперь, мальчик, к доктору Маккенна.
И никакой палочки. И никто меня не трогал. Я чуть не забыл трусы надеть. Шагнул, вспомнил и ну их напяливать. Между полужопиями было мокро от пота. Наплевать. Главное, никакой палочки. Три прививки БЦЖ.
- Трогала у тебя? - шепнул мне Кевин в дверях.
- Нет, - сказал я.
Как хорошо жить на свете!
- И у меня не трогала.
Про грязные трусы я Кевину не сказал.
Под столом была крепость. Если поставить под стол шесть стульев, ещё полно останется места; когда стулья, лучше, потому что секретнее. Я просиживал в крепости часами. В гостиной стоял хороший стол, который накрывали только на Рождество. Под него лазить - и наклоняться не приходилось, макушка оказывалась точно впритирку под столешницей. Это мне нравилось: помогало сосредоточиться на полу и собственных ногах. Под столом было много интересного. Сами собой скатывались комки пуха и волос, росли, кружились по полу, точно перекати-поле. Линолеум был в сетке мелких трещинок; надавишь - трещинка расширится. В солнечных лучах плясали хлопья пыли, и я задерживал дыхание, но пылью прямо любовался - совсем как снежинки. Папаня стоял совсем неподвижно. Его ноги цепко держались за землю, шли, только когда надо было идти. Маманины ноги казались совсем другими. Всё им не было покоя, всё решались и не могли решиться. Я часто засыпал под столом. В жару там всегда стояла прохлада - не холод, а именно прохлада, - а когда хотелось погреться, было тепло. Линолеум приятно остужал лицо. Даже дышалось по-другому, не как в комнате - безопасно. И как пахло под столом, мне тоже нравилось. Папаня носил смешные носки со стразами.
Однажды я проснулся, накрытый одеялом с головой. Вот бы так пролежать всю жизнь - у окна, слушая птичье пение. Папаня сидел, скрестив ноги, и напевал под нос. Вкусно пахло с кухни, но аппетита не было, плевать мне было на еду. Ирландское рагу. Четверг. По четвергам всегда ирландское рагу. Маманя тоже напевала: ту же песенку, что и папаня. Даже не песенку, просто мотивчик, несколько нот. И, похоже, они не знали, что поют одно и то же. Просто нотки перебегали из одной головы в другую, скорее всего из маманиной в папанину, потому что в основном пела маманя, а папаня подпевал. Я потянулся, аж упёрся ногами в ножку стула, и опять свернулся клубочком. На одеяле остался песок ещё с пикника.
Помню, тогда ещё не родились Кейти и Дейрдре, а Синдбад не умел ходить. Ползал на заднице по линолеуму. У меня ползать уже не получалось. Вот под стол пешком - получалось, только стоило выпрямиться, и шарах макушкой об столешницу. Макушка болит, ноги ноют, и страшно - вдруг застанут за таким занятьицем. Я, конечно, ходил под стол пешком, но понимал, что это глупость.
Почти все мы могли выпрямиться, стоя в трубе. Только Лайам да Иэн Макэвой наклонялись слегка, чтобы не удариться затылком. И считали себя героями, потому что нас переросли. Лайам нарочно стукался затылком и ворчал. Ещё мы спускались в канаву, глубоченную, как траншея на передовой. Землекопы, которые рыли канаву - а мы караулили, пока они пошабашат, - лазали вверх-вниз по деревянным лестницам, а потом заперли лестницы в своей хибарке. Пришлось брать доски. Спустишь доску в канаву и бегом по ней. Даже лучше, чем лестница. И бежишь к дальней стенке канавы, врезаешься в неё плечом со всей силы Главное: вовремя убраться с пути, прежде чем на доску ступит следующий.
Сто лет - целую неделю - канава обрывалась у наших ворот. Близилась Пасха, день становился длиннее, а рабочий день кончался по-прежнему в полпятого. Водопроводная труба была огромная. Наверное, по ней потечёт вода в новые дома вдоль дороги, до самого Сэнтри, или на фабрики. Или польётся грязная вода из домов и фабрик. А зачем? Мы слабо понимали.
- Эта труба - для нечистот, - туманно пояснил Лайам.
- Что такое нечистоты?
- Дерьмо, - разъяснил я.
Я знал, что значит слово "нечистоты". Однажды у нас засорился сток, и папане пришлось открывать квадратный люк под окном туалета, лезть туда и шуровать в трубе старой вешалкой для пальто. Я стал приставать к папане, зачем нужна дырка, зачем трубы, он пустился в объяснения, несколько раз сказал "нечистоты", а потом взревел: "А ну мотай отсюда, не мешайся!"
- Он помочь хотел, - вздыхала маманя.
Я ещё хныкал, но уже держал себя в руках.
- Там грязно, Патрик.
- А папаня там с ногами стоит, ему можно…
- Что ж делать, надо ремонтировать.
- Он ругался на меня.
- Работа грязная, суматошная…
Потом папаня разрешил покрыть люк крышкой. Воняло адски. Папаня смешил меня, изображая, что сам наложил в штаны и никак не сообразит, откуда вдруг понесло.
- Туалетная бумага то же самое, - добавил я.
Мы стояли в канаве. Лайамов резиновый сапог засосало в грязную жижу. Ногу он выдернул, а вот сапог засосало. Синдбад побоялся спускаться и стоял на краю канавы.
- И волосы.
- Волосы - это не нечистоты, - заспорил Кевин.
- Ещё какие нечистоты, - сказал я, - Волосы знаешь как трубу забивают!
Папаня обвинял маманю, ведь волосы у неё одной длинные. Трубу закупорил громадный клок волос.
- Ну, знаешь! - возмущалась она, - У меня пока что волосы не выпадают.
- А у меня, что ль, выпадают?!
Маманя усмехнулась.
Трубы делались из цемента. Целые пирамиды их высились в начале улицы сто лет, а потом вдруг начали копать канавы. Наша часть Барритаунской улицы, где, собственно, и стояли дома, была прямая, но за домами начинались кривые загогулины, а изгороди так вымахали, что за ними ничего не разглядишь. Городской совет запретил чинить заборы: всё едино их сроют. Улица заметно сузилась. Трубы строились друг за другом в линеечку, а с ними выпрямлялась и новая улица. Каждый вечер, когда землекопы расходились по домам, мы шли в поход по трубе и выбирались всё дальше и дальше по дороге: сначала к магазинам, потом к дому Макэвоев, потом - к нашему дому. Выкорчеванные изгороди лежали на боку и оказались не ниже в ширину, чем были в высоту. Да, немудрено, что за ними ничего было не видеть. Маманя думала, что их после воткнут на место.
Бегать по трубе - самая жуть и самый блеск из всех моих занятий. Я первый не струсил, промчался по трубе от собственного дома до побережья. Несколько шагов - и ты в кромешной темноте. Только люк, открытый в цементной платформе, которую построили над трубой, немного освещал трубу; остальной путь вёл обратно во мрак, в черноту без просвета. По звуку собственного дыхания и шагов можно было отличить, когда уклоняешься в сторону - а пятнышко света в конце всё ширится, всё разгорается, бегом из трубы, кричать во всё горло, навстречу свету, руки к небесам, победа!
И беги хоть со всех ног, хоть быстрее ветра - всё равно остальные стоят на выходе, караулят.
Кевин не выходил.
Мы стали смеяться и дразнить:
- Кева-Кева-Кева-Кева…
Лайам засвистел по-бандитски; он здорово свистел, у меня так не получалось. Суну четыре пальца в рот - язык не помещается, горло пересыхает и тянет блевать.
Кевин не выходил. Мы весело кидались в трубу навозом, который предназначался для Кевина. А тем временем он в трубе… истекает кровью? Я спрыгнул в канаву. Навоз высох и затвердел комьями.
- За мной! - заорал я наконец, хотя отлично понимал, что никто за мной не побежит. Поэтому и орал. Спасти Кевина я хотел в одиночку, чтобы получился подвиг, а не ерунда. Входя в трубу, я оглянулся, как космонавт, входящий в космический корабль. Правда, помахать не догадался. Остальные уже лезли из канавы. Да, эти спасать не побегут, даже когда станет слишком поздно.
И почти сразу я заметил Кевина. От входа его было не разглядеть, а стоило чуть-чуть углубиться - и вот он, пожалуйста, сидит неподалёку. Поднялся. Я даже не стал орать: "нашёл!" или что-то в этом роде. Я и Кевин - мы были вместе, оба зашли в трубу так глубоко, что остальные нас не видели и не слышали. Кевин оказался не ранен, но я даже не разочаровался. Лучше пусть не раненый.
Мне совсем не улыбалось сидеть в кромешной ночи, однако я сидел. Мы оба сидели рядом. Соприкасались боками, чтобы не потерять друг друга во мраке. Я привык к темноте, рассмотрел очертания неподвижной фигуры Кевина. Вот он шевельнул головой, вот вытянул ноги во всю длину. Я был счастлив, и как всегда в моменты счастья, меня клонило в сон. Страшно было разговаривать даже шёпотом, чтобы не разрушить тишину. Где-то вдали, за десятки миль, гомонили остальные. Я придумал новую игру: подождём, пока остальные затихнут и выбежим из трубы, пока они не рассказали родителям или взрослым. Рассказать они собирались не потому, что мы могли ушибиться, пораниться, а чтобы устроить нам взбучку, а себе - игру в спасателей.
Меня потянуло на разговор. Холодало. Глаза, приспособившиеся к темноте, подсказывали, что стемнело ещё сильнее.
Кевин пёрнул. Мы замахали руками перед носом. Он пытался заткнуть мой смеющийся рот ладонью, а сам корчился от хохота. Мы затеяли потасовку: так, толкали друг друга и старались, чтоб самого не толкнули. Скоро нас выследят; наши услышат смех, крики и примчатся. Последние наши мгновения. Мои с Кевином.
А потом он прищипнул меня.
В нашей школе прищипывание строго воспрещалось. Директор, мистер Финнукан, застал Джеймса О'Кифа и Альберта Женоччи за этим делом. Высунулся проверить, какая погода, гнать нас со двора или не гнать, - и застал. Он глубоко шокирован (прямо так и сказал, когда обходил все классы с беседой!), он шокирован возмутительным зрелищем, и как может один ученик поступать так с другим? Он убеждён, что виновный не рассчитывал причинить боль, покалечить; он от души надеется, что мальчик не желал нанести товарищу вред. Но…
Его "но" повисло над нами, как туча.
Это было что-то. Джеймс О'Киф вляпался, как не вляпывался никогда прежде. Да что Джеймс О'Киф! Никто в школе так не вляпывался с самого сотворения мира. Джеймса О'Кифа подняли из-за парты. Он потупился, хотя мистер Финнукан любил, чтобы голову держали высоко, и постоянно поучал нас:
- Всегда держите голову высоко, мальчики. Вы - мужчины.
Я не знал наверное, услышал ли это слово - прищипывание - или мне померещилось.
- …так называемое прищипывание.
Да, так директор и сказал, и словно огромная яма разверзлась передо мной - да перед всем классом, легко догадаться по выражению физий, когда из уст директора прозвучало это слово. Что он дальше скажет? Последний раз мистер Финнукан проводил беседу по поводу украденной бутылки чернил, которую он почему-то держал не в кабинете. А вот теперь - по поводу прищипывания. Ужас остановил моё дыхание.
- Подойди сюда, Джеймс, - произнёс директор, - И голову - выше, как я учил.
Альберт Женоччи учился не в нашем классе, а в старшем. С нами учился его брат Патрик Женоччи.
- Знаю-знаю, вы просто так играли, - начал мистер Финнукан.
Хенно стоял у него за спиной, тоже красный как помидор. Это он присматривал за нами на дворе и обязан был первый заметить, что происходит. Спасения не было. Пропал наш Джеймс О'Киф.
- Только забавлялись. Но в этом нет ничего забавного, мальчики. Ничего смешного. Такие игры, как я наблюдал сегодня утром, могут нанести серьёзнейший вред.
И всего-то?
- Эта часть тела очень нежна и чувствительна.
О да, мы знали.
- Ты мог сломать этому мальчику жизнь. Просто шутки ради покалечить его навсегда.
Директор не собирался делать ничего ужасного или смешного. Он даже не употребил слов "яички", "член" или "половые органы". Мы почувствовали некоторое разочарование, зато проходило время контрольной по истории (тема - жизнь фениев) и сейчас будут убивать Джеймса О'Кифа.
- Садись, Джеймс.
Я ушам своим не поверил. Джеймс О'Киф тоже не поверил. Да никто не поверил.
- Садись.
Джеймс О'Киф полусидел-полустоял за партой. Что за надувательство! - читалось на его физиономии, - Где же порка?
- Я не желаю сталкиваться с этим снова, - прибавил мистер Финнукан.
И всё.
Хенно мог устроить ему взбучку по уходе мистера Финнукана. Однако не устроил. Мы вернулись прямо к контрольной.
Проходил месяц за месяцем, и все каникулы улицы у нас не было, одни руины. Папаня припарковался у магазинов, потому что больше стало негде. Миссис Килмартин, хозяйка магазина, которая славилась умением выслеживать воришек, постучалась к нам, злая, как чёрт: грузовой машине поставщика негде было встать из-за нашей, Кевинова папани и трёх других легковых. Впервые в жизни я видел такую злющую женщину. Это вам не парковка, ёрш его медь, разорялась она, я, в конце-то концов, налоги плачу! Щурилась, потому что отвыкла от дневного света, вечно в магазине, за тусклым дверным стёклышком. Маманя стояла столбом: папаня был на работе, а сама она водить не умела. Миссис Килмартин протянула руку:
- Ключи.
- У меня ключей нет, я…
- Да Бога ради!
Уходя, сломала ворота. Ну, то есть не сломала, а так толкала, что могла бы и сломать.
Я побежал отворить ей, а она процедила вместо спасибо: "Т-твою мамашу".
Я подумал, что вляпался. Один раз миссис Килмартин меня уже ложно обвинила. Забежал что-то купить, стал выбирать, а она подумала: вор. Как-то взял посмотреть неудачно, будто бы сейчас в карман суну.
У миссис Килмартин я сроду ничего не воровал.
Попасть в тюрьму можно, если украдёшь зараз на десять шиллингов. Моего и Кевинова возраста людей в тюрьму не сажают. Пожурят и разведут по домам. Поймают во второй раз - посылают в Артейн. Там как побреют голову налысо…
Бегать по трубе мы перестали - слишком далеко она выводила, вообще за город. Настало время исследовать люки, возвышавшиеся над дорогой, как домики. Облепленные цементом, они сравнялись с мостовой и превратились в часть дороги. Мы поймали Эйдана и засунули его для смеху в люк. Он провалился на платформу, и мы швыряли в него грязью. Мог бы и спрятаться, ведь платформа была намного шире люка. Тогда мы кидали бы комья грязи пониже, под углом, чтобы попасть в стенки платформы и, если удастся, в Эйдана. Мы его окружили. На месте Эйдана я спрыгнул бы в трубу и вылез бы в другой люк, прежде чем остальные догадаются, куда я смылся. А потом бы всласть покидался камнями. Но Эйдан не двигался с места и ревел. Мы всё косились на Лайама: он всё-таки Эйдану брат. Лайам невозмутимо кидался навозом в люк. Так что и мы кидались.
Новая дорога на всём протяжении была прямая, срезала по краю доннеллиевские поля, срубила изгороди, и дом фермера стал как на ладони: точь-в-точь кукольный домик Кэтрин, если распахнуть дверцы. Все окрестные стройки вдоль поля были видны, и ферма выглядела, точно в окружении врагов. Коров перевезли на новую ферму в громадных грузовиках-скотовозках. Пахло очень смешно. Одна корова забрыкалась, не хотела подниматься по пандусу в кузов. Доннелли наподдал ей тростью. За его спиной стоял дядя Эдди, тоже с палкой, и тоже наподдал корове. Интересно было поглазеть, как коров загоняют в грузовики, и как они, бедняги, просовывают морды через загородку.
Дядя Эдди уселся в грузовик рядом с водителем и выставил из окошка локоть. Мы махали ему и кричали: "Ура!", когда набитая коровами скотовозка выползла в развалившиеся ворота фермы и свернула налево, на новую дорогу. Как будто дядя Эдди тоже переезжает.
Потом я столкнулся с дядей Эдди поздно вечером. Он нёсся в магазин купить Доннелли вечернюю газету.
Старый железнодорожный мост был маловат для новой дороги, так что выстроили новый, из великанских бетонных плит, прямо рядом со старым. Дорога ныряла глубоко под мост, чтобы могли проехать большие машины, грузовики, автобусы. Землю с дороги разгребли бульдозерами, и по обочинам высились целые земляные горы. А чтобы эти горы не сползали на дорогу, построили ограждение, тоже из бетонных плит. Шептались, что на этой работе погибли двое. Сами мы при этом не присутствовали, но верили. Кусок доннеллиевского поля упал им на головы, накануне прошёл дождь, земля сырая, тяжёлая. Они захлебнулись в грязи.
Иногда мне снилось, будто я жую что-то сухое, с песком пополам, но никак не могу ни разжевать, ни хотя бы слюной размочить. Зубы ныли, рот не получалось закрыть, я давился, отплёвывался, пытался звать на помощь: ни звука. Я просыпался в холодном поту, с пересохшим разинутым ртом. Интересно, я вопил? - углублялся я в раздумья, надеясь, что нет. Но так было охота, чтобы мама прибежала, и спросила: "Что ты, сыночка?", и присела на кровать поболтать со мной.
А старый мост не взорвали. Мы думали, взорвут, а не взорвали.
- Взорвали бы старый, и новый бы взлетел на воздух, - ляпнул Лайам.
- Да ну! Зачем? Дураки они, что ли?
- А как иначе?
- Что значит "как"?
- Но ведь взрывная волна…
- Для разных построек делаются и взрывы разные, - стал объяснять Иэн Макэвой.
- Ты-то почём можешь знать, жирдяй несчастный?