Папаня положил мне руку на другое плечо. Хотелось сбросить её, но я терпел, а там уж и успокоился.
Проигрыватель - это такая красная коробка, которую папаня принёс с работы. И шесть пластинок можно положить на полочку над проигрывателем. У нас было только три пластинки: Черные и белые менестрели, Южный Пасифик и Хэнк этот Уильямс, король кантри-музыки. А когда проигрыватель только принесли, была всего одна пластинка Южный Пасифик. И весь вечер в пятницу отец слушал да слушал свой Пасифик, и все выходные слушал. Хотел меня выучить блюзу "Выполощу мысль о парне из своих волос", но тут уж мама вступилась: заявила, что если я спою в школе или на улице этот кошмар, то придётся продавать дом и переезжать со стыдухи куда-нибудь подальше.
У проигрывателя было три скорости: 33 оборота, 45 и 78. 33-оборотные - это долгоиграющие, у нас все три такие. Кевин спёр из дому братову пластинку "Манкиз" "Я верю", так это была сорокапятка. Правда, папаня запретил нам её ставить. Сказал, она, мол, поцарапана, а сам даже и не глянул. Проигрыватель был папанин личный, поэтому стоял в одной комнате с телевизором. Когда папаня слушал пластинки, телевизор не включали. Однажды папаня поставил "Черно-белых менестрелей", когда их же показывали по телевизору, а звук в телевизоре убрал. Получилось не очень удачно. Рот певца, чёрного дядьки, исполняющего серьёзную песню, открывался и закрывался, когда пластинка уже кончилась и игла вот-вот поднималась, да так и не поднялась. Чуть не поцарапала бороздки. Папаня её поднял сам.
- Ты с проигрывателем баловался? - обратился папаня ко мне.
- Не я.
- Ты, что ль?
- Нет, папа, - ответил Синдбад.
- Кто-то же баловался.
- Да не трогали они его, сдался им твой проигрыватель, - сказала мама.
Я ждал: вот-вот что-то случится, вот-вот он ей ответит, и лицо моё наливалось краской.
Однажды папаня врубил Хэнка Уильямса посреди новостей. Блеск! Чарлз Митчелл будто бы пел: "Теперь смотри на парня, как сходит он с ума, сама пришла удача, потом ушла сама…" Мы ухохотались. Нам с Синдбадом разрешили лечь спать на полчаса позже.
Когда мы купили машину, чёрную Кортину, такую же, как у Хенно, отец катался взад-вперёд по улице: учился водить самоучкой. Нам даже садиться в машину не позволялось.
- Не сейчас, не сейчас.
Он ехал на побережье, а мы топали пешком за ним следом. Папаня долго не мог развернуться, потом заметил, как мы таращимся издали, и подозвал к себе. Я решил: сейчас убьёт. Всех семь человек. Обратно папаня ехал задним ходом и распевал из "Бэтмена"; иногда он сходил с ума, великолепно и блистательно дурел. Мы шли сзади толпой. У Эйдана из носу текла кровь; он поскуливал. Папаня встал на колени и, придерживая Эйдана за плечи, вытирал ему нос своим платочком, "давай, парень, высмаркивайся, а то засохнет всё это добро, будут вечером настоящие носовые раскопки". Эйдан захихикал.
Все наши пошли на поле искать и ломать хибарку больших мальчишек, а я не пошёл. Я хотел с папаней. Всю дорогу сидел рядом, на переднем сиденье. Мы ехали в Рахени. На повороте папаня сполз на обочину и въехал в сточную канаву.
- Очень умно здесь канаву копать.
Какой-то дядька на нас загудел.
- Ёк-макарёк, - выругался папаня и загудел мужику вдогонку.
Мы вернулись в Барритаун по главной улице, папаня решил твёрдо. Подкатились под самые наши окна. Я высунул локоть из машины, но папаня велел локоть убрать. Припарковался на газоне за два дома до нашего и сказал:
- Хорошенького понемножку.
Синдбад маялся на заднем сиденье.
На следующее утро мы поехали на пикник. Лил дождь, а мы всё равно поехали. Я с Синдбадом на заднем сиденье, маманя с Кэтрин на коленках - впереди. Дейрдре уже была, но ещё не родилась. Мамин живот круглился, пряча мою сестрёнку. Мы ехали в Доллимаунт.
- А почему в Доллимаунт? Почему не в горы? - лез я с вопросами.
- Патрик, сиди спокойно, - отмахивалась маманя.
Папа готовился свернуть с Барритаун-роуд на главную дорогу. Вообще-то неплохо было в Доллимаунт и пешком пройтись: остров уже видать прямо из машины. Папаня свернул направо. "Кортина" подпрыгнула и издала странный звук: точно фыркнула. Мы выехали на мостовую. Что-то подозрительно скрипело.
- Что этот там скрипит?
- Ш-ш, - прислушалась маманя.
Будьте уверены, восторга особого она не испытывала. Ей полагался день отдыха, а вместо отдыха получалось фиг знает что.
- Вон горы! - показал я пальцем, перевесившись между передними сиденьями, - за бухтой, совсем недалеко. Смотрите.
- А ну сядь!
Синдбад сполз на пол.
- Там лес…
- Патрик, сиди спокойно.
- Поганец! Сел и сиди!
В Доллимаунт ехать милю, ну, может быть, чуть больше, но ненамного. Въедешь на остров по деревянному мосту, а дальше… дальше скукота.
- Хочу в туалет, - закапризничал Синдбад.
- О Господи Иисусе, мати Пресвятая Богородица!
- Пат, Пат, - сказала маманя папане.
- А вот поехали бы мы в горы, - встрял я, - Синдбад бы зашёл за дерево.
- Я тебя самого заведу за дерево и там забуду, если ты не прекратишь стоять над душой!
- Папочка нервничает…
- Кто нервничает?! Я нервничаю?!!
Нервничал он, нервничал.
- Просто хочется покою, а вы покою не даёте!
- А в горах сплошной покой.
Это Синдбад высказался. Оба расхохотались, и папаня, и маманя, но особенно папаня.
Итак, мы добрались до Доллимаунта, и папаня проехал мимо моста два раза, сначала пропустил поворот, а потом забыл замедлить ход, прежде чем на него въехать. По-прежнему лил дождь. Папаня припарковался лобовым стеклом к морю, но давно начался отлив, и никакого моря видно не было. Да и не отлив бы - с выключенным мотором дворники не работают. Зато приятно было слушать дождь, шелестевший по крыше. Маманя предложила: вернёмся домой и устроим домашний пикник.
- Ни за что! - отрезал папаня, вцепившийся в руль, как в кусок ветчины. - Раз уж притащились… - и, не договорив, пнул руль.
Маманя вынула из-под сидений соломенную сумку и стала накрывать на стол в машине.
- Не крошите. Всё кругом умудряетесь загадить, - сказал папаня мне и Синдбаду.
Пришлось есть бутерброды, ведь спрятать их было негде. Впрочем, они были вкуснющие - с яйцом, по-настоящему плоские, сплюснутые, в хлебе даже не осталось дырочек. Между мной и Синдбадом стояла банка фанты. Маманя не разрешала нам открывать фанту самим. Поддевала крышку за ободок, продавливала треугольное отверстие для питья, а с другой стороны - дырочку, чтобы входил воздух. Я сделал несколько глотков: фанта была тепловатая, в ней плавали ошмётки еды.
Маманя с папаней молчали. У них была фляжка с чаем и две чашки: одна - перевёрнутая крышечка от фляжки, а другая - настоящая, тщательно завёрнутая в туалетную бумагу. Маманя протянула чашки папане. Он бы держал, а она бы наливала чай. Но почему-то папаня чашки не взял. Уставился прямо перед собой, на лобовое стекло, по которому красиво стекали струи ливня. Маманя, не проронив ни слова, поставила перед собой чашку и налила чаю через голову Кэтрин. Протянула папане. Тот взял - чашка, вернее крышка фляги, была большая, - выпил чаю и сказал "спасибо" таким тоном, как будто бы хотел сказать совсем не спасибо.
- Поехали уже?
- Нет.
- А что - нет?
- Нет, и всё.
- Сыро очень, - сказала маманя, - Сам же простудишься и пиши пропало.
Синдбад сунул ладонь под мышку и прижал руку. Раздался неприличный звук. Нас так научила подружка мистера О'Коннелла, Маргарет. Подождал немножко, гад, и снова изобразил пуканье.
- Ещё раз так сделаешь, - сказал папаня, даже не обернувшись, - будешь знать.
Синдбад снова сунул ладонь под мышку. Я прижал его за локоть, чтобы за компанию самому не огрести. Синдбад заулыбался. Когда надо, Синдбад никогда не улыбнётся, даже когда папаня нас фотографирует. Наша задача всегда одна и та же - тесно встать впереди мамани, а папаня ходит туда-сюда, глядит на нас через объектив фотоаппарата - его купила маманя с первой зарплаты, когда ещё не встретила папаню - и командует, как встать, и целую вечность смотрит то в объектив, то на нас, то в объектив, то на нас, и вдруг обращает внимание, что Фрэнсис не улыбается.
- Улыбочку, улыбочку, - говорил он сначала всем нам.
Улыбаться - плёвое дело.
- Фрэнсис, - говорил он уже братцу, - Фрэнсис. Ну-ка, голову кверху.
Мама, положив руку на плечо Синдбаду, кое-как придерживала младших.
- Чёрт побери, опять проклятущая туча.
Тут Синдбад опускал голову, и у папани лопалось терпение. Все наши фотографии были одинаковые: мы с маманей ухмыляемся, как идиот с идиоткой, а Синдбад землю носом роет. Мы так долго улыбались, что получалась неестественная гримаса. Потом маманя уходила, и в кадре появлялся папаня. Уж он-то сиял настоящей, неподдельной улыбкой. Синдбад же так понурялся, что его физиономии вовсе не становилось видно.
Сегодня мы не фотографировались.
Печенье мама завернула в фольгу, каждому по штучке. Таким образом, не приходилось делиться, и мы не дрались. По форме я понял, какие это печенья: четыре "мариэтты", сложенные сандвичем, с маслом внутри, а квадрат внизу - это "Поло". Я тоже приберёг бы "Поло" напоследок.
Маманя что-то сказала папане, я не расслышал. Но по одному выражению маманиного лица понятно было, что она ждёт ответа. Что это было за лицо… Неописуемое.
Берёшь "мариэтту", сжимаешь, а масло так и ползёт из дырочек. Потому-то мы иногда называли "мариэтты" журчащими жопками, но маманя ругалась: гадко издеваться над едой.
Я забрал у Синдбада фанту. Он не сопротивлялся. Банка оказалась пустая. Очень мило.
Я смотрел на маманю, маманя смотрела на папаню. Кэтрин засунула маманин палец себе в рот и пребольно кусалась - у неё уже прорезалось несколько зубов. Маманя руку не отнимала.
Синдбад ел печенье в своей обычной манере. Я, впрочем, ел так же. Сначала обмусолить края, потом обкусать аккуратно, и "мариэтта" снова кругленькая, только поменьше. Не забыть слизать масло из дырочек. Обслюнив края печенья, мелкий задумался и замер. Я схватил его за руку, сильно стиснул, и печенье раскрошилось мелко-намелко. Дальше есть было нечего. Вот тебе за фанту, гадина.
Маманя вылезла из машины неуклюже - ей мешала тяжёлая Кэтрин. Я думал, раз мы вылезаем, значит, дождь кончился. Не тут-то было. С неба сыпалась морось.
Что-то стряслось, что-то стряслось…
Маманя не захлопнула дверь, только слегка прикрыла. Мы ждали, что папаня хоть пошевелится, хоть даст нам понять, что делать. Он перегнулся и дёрнул дверь на себя. Она со стуком закрылась. Выпрямляясь, папаня закряхтел.
Синдбад зализывал руку.
- А куда маманя пошла? - расхрабрился я.
Папаня вздохнул и повернулся, так что я увидел его профиль. Но ничего не ответил. Он уставился в зеркало заднего вида. Глаз папани я не видел. Синдбад привычно понурил голову. Я протёр запотевшее заднее стекло, а ведь не хотел его трогать, пока не вернёмся. Мили и мили песка, никаких следов мамани. Я неправильно сидел. У папани за спиной.
- Она в туалет пошла?
Я снова протёр стекло.
Дверь открылась, и в машину влезла мама, пригибая голову, следя, чтобы Кэтрин ни обо что не стукнулась. Мокрые волосы облепили ей спину. Ничего она нам не принесла.
Маманя помолчала и обратилась к папане:
- Очень сыро для Кейти.
Папаня завёл машину.
- Ты вырастешь высокий-превысокий, - проговорила маманя, пытаясь застегнуть мне штаны. Молния, похоже, поломалась.
- Скоро станешь высоченный, как папаня.
Я мечтал стать высоченным, как папаня. Недаром меня назвали в его честь. Я специально ждал, не показывал молнию, пока папаня уйдёт на работу, чтобы он не принялся чинить. Он бы починил, а я надеялся, что застёжка сломалась окончательно и бесповоротно. Я ненавидел эти брюки. Жёлтые вельветовые брюки. Раньше их носил двоюродный брат. Они были какие-то не мои собственные.
Маманя с ожесточением поддёрнула брюки, стянула ширинку, чтобы молния зацепилась и пошла. Я не то что не надувался - наоборот, втянул живот.
- Да ну, без толку, - сказала мама и отпустила молнию.
- Накрылись брючки. Больно быстро растёшь, Патрик, - добавила она, как будто имея в виду что-то другое.
- Надо бы булавкой, - и тут маманя увидела моё лицо.
- Только на сегодня, только на сегодня!
Все твердили в один голос: сегодня проверяют БЦЖ. А Хенно ничего не сказал. Только скомандовал - в очередь попарно, в передней комнате снять свитера, рубашки и майки. Кто замешкается, будет иметь дело с ним, с Хенно. Двое уже зашли, но не вышли. За нами должен был присматривать Хенно. Но не присматривал - умчался наверх, в учительскую чаю попить со словами:
- Малейший шум будет мною услышан. Не извольте беспокоиться.
Он громко топал по деревянному полу, и в коридоре раздавалось гулкое эхо. Целую вечность мы умирали от ожидания.
- Шёпот в стенах школы недопустим. Помните, я всё слышу.
И умчался. Топот так и раздавался по лестнице. Потом затих.
Иэн Макэвой смекнул, что стена его надёжно защищает, и затопал ногами, передразнивая Хенно. Все так и покатились со смеху, но внезапно замолчали: сейчас спустится. Не спустился. Мы всей толпой затопали. Но никакая наша обувь не шла в сравнение с буцалами Хенно по силе и громогласности топота. Никто не галдел, не дрался - все сосредоточенно топали.
БЦЖ, проверяют БЦЖ.
А если прививки не все, то что?
Должно быть три прививки, это и есть БЦЖ.
- Прямо там и привьют недостающее.
Прививки треугольником на левом плече. Смешные кружочки на коже.
- Значит, у тебя полиомиелит.
- Что ты несёшь, какой у меня полиомиелит!
- Значит, будет полиомиелит.
- Не обязательно.
Дэвид Герахти из нашего класса, больной полиомиелитом, стоял за нами в очереди.
- Герахти, а Герахти, - спросил я, - тебе БЦЖ делали?
- Ага, - ответил Герахти.
- Тогда почему же у тебя полиомиелит? - полюбопытствовал Злюк Кэссиди.
Очередь распалась и обступила Герахти.
- Да почём я знаю, ребята? - пробормотал он, - Я ж не помню.
- Может быть, ты такой родился?
Дэвид Герахти скорчил такую мину, что стало ясно: сейчас разревётся. Очередь распрямилась, все пытались отойти от заразного Герахти как можно дальше. Первая пара всё не выходила.
- Если пить воду из унитаза, точно будет полиомиелит.
Тут дверь распахнулась и вышли оба: Брайан Шеридан и Джеймс О'Киф. Одетые. Не бледные, не испуганные. Не заплаканные. Другая пара зашла.
- Что, что они там делали?
- Ничего такого.
Оба не знали, что делать дальше. Возвращаться в пустой класс - чего ради? Идти домой - Хенно убьёт. Сняв свитер, я кинул его на пол.
- Что они делали?
- Да ничего, - промямлил Брайан Шеридан. - Смотрели просто.
Он как-то резко скис, помрачнел лицом, завозился с ботинком. Я аж перестал снимать рубашку. Кевин схватил Шеридана за ворот.
- Отзынь!
- Что они там делали? Признавайся!
- Смотрели на меня.
Физиономия у него была просто малиновая, он так и отворачивался от Кевина, чтобы тот не увидел его малиновой физиономии. Сейчас и этот заревёт.
Джеймс О'Киф краснеть не стал.
- На яйца наши они смотрели, - сообщил он.
Стало тихо-тихо, аж слышно, как повизгивали об линолеум резиновые наконечники Дэвидовых костылей. Джеймс О'Киф уставился в конец очереди. Он сознавал свою власть, и сознавал, что это ненадолго. Кровь моя застыла в жилах. Джеймс О'Киф был убийственно серьёзен. Он не шутил, нет, не шутил.
- Отвянь!
Кевин отвял.
- Зачем?
Джеймс О'Киф даже не удостоил нас ответом. Плохи наши дела.
- Нет, правда, зачем?
- Просто смотрели?
- Ага, - снизошёл Джеймс О'Киф. - Она наклонилась и рассматривала прямо. Мои. А евоные - трогала.
- Неправда! - закричал Брайан Шеридан, - Не трогала она!
Чуть опять не расплакался.
- Нет, трогала, - не унимался Джеймс О'Киф. - сам ты врёшь, Шерро.
- Не трогала!
- Такой палочкой, - уточнил Джеймс О'Киф.
Мы аж застонали: "Да не тяни ты!"
- Палочкой! Палочкой, не руками! - простонал, изнемогая, Брайан Шеридан. По лицу его было понятно, как это важно, что палочкой, а не рукой.
- Не руками! Не пальцами!
Он еле успокоился, и лицо его пошло алыми и белыми пятнами. Кевин схватил Джеймса О'Кифа, я набросил ему на шею свитер петлёй. Нам требовалось знать, зачем палочка, больше, чем прочим: наша очередь приближалась.
- А ну, говори!
Я хорошенько придушил О'Кифа.
- Говори, О'Киф! Мы тебя слушаем.
Я приотпустил свитер. На горле Джеймса горела красная отметина. Мы не шутки шутили.
- Она подняла его яйца палочкой. Такой, как от мороженого.
Он обернулся ко мне:
- А тебя я достану, будь уверен.
Кевину ничего не сказал, а мне сказал.
- А зачем? - спросил Иэн Макэвой.
- Посмотреть с обратной стороны, - провозгласил Джеймс О'Киф.
- Зачем?
- Я почём знаю?
- Проверить, нормальный он или нет.
- И он нормальный? - обратился я к Брайану Шеридану.
- Да!!
- Чем докажешь?
Дверь распахнулась, вышли ещё двое.
- Она тебе трогала этой палочкой? Трогала?
- Не-ет. Она ж только глянула? Ребят, докажите.
- Только глянула.
- И как тебе понравилось? - вопросил Кевин.
Брайан Шеридан зарыдал.
- Да она ж только глянула.
Мы от него отстали, потому что шли следующими. Я скинул рубашку и куртку, и тут только забеспокоился.
- А что ж мы должны целиком раздеваться?
Мне ответил Джеймс О'Киф:
- Там ещё много чего делают.
- Чего делают?
Двое в предбаннике отчаянно копались. Медсестра взяла их за локти и решительно повела в кабинет. И дверь прикрыла.
- Это она? - шепнул я Джеймсу О'Кифу.
- Она, она, - сказал он.
Та самая, с палочкой. Та, что опустится на колени и будет разглядывать наши яйца. Медсестра, кстати, совсем не казалась такой ужасной. Более того, была симпатичная. С улыбкой на лице она вела наших в кабинет за локти. Волосы взбиты в пышный узел, и несколько прядок падали на лоб и на уши. Без шапочки. Молодая.
- Дерьма-пирога, - простонал Дэвид Герахти.
Мы разразились смехом, потому что это было смешно, да и потому, что "дерьма-пирога" выдал именно Дэвид Герахти.
- У тебя и яйца полиомиелитные?
Кевин не получил того, на что рассчитывал. Герахти бодро подтвердил:
- Ещё какие полиомиелитные. Их она трогать не захочет ни за какие коврижки.
Тут мы опомнились.
- Чего они там делают?
Брайан Шеридан стал рассказывать. Пятна сошли с его физиономии, и он снова сделался на себя похож.
- Доктор слушает через трубочку. Спину и живот.
- А трубка холоднющая, - влез Джеймс О'Киф.
- Ага, ага, - поддакнул Шеридан.
- Ага, - подхватил парень, который недавно вышел, - самое противное - эта трубка.
- А БЦЖ смотрят?
- Ага…
- Сколько можно одно и то же…