И он сидит пока еще, молодой усталый человек, погруженный в личные словесные фантазии, обдумав невозможный почему-то метафизический комфорт, и улыбается мне и пропадает в синем небе. А я остаюсь здесь и даю тебе свою душу за каплю фантазии и согласен на полную смерть, хотя и удаляюсь в синий предмет - пускай это будет моим временным пустым прибежищем.
КОГДА СХЛЫНЕТ ПУСТОТА
В этом расстройстве стволов, которые, накренившись один на другой, завершали пейзаж, было что-то от блеска накрашенных попугаев. Мой стол тоже дружелюбно светил коричневым сверканием, и даже бабочка, что уселась сбоку, переливалась цветочными свечами, о чем засвидетельствовал приятный сосед с трубкой. Он вырисовывался на общем фоне - гора пепла дымилась, словно Фудзияма, а в руках его небрежно посвистывали бешеные карты червей.
- Выходите из тупика, словно Будда - наискось и вперед.
- Вы узнаете морских животных, которые, как кофе, ждут своего часа.
- Что вы можете мне предложить? - с любопытством нагнулся я к пирогу, потом вдруг превратился в плоскую фигуру и ступил в неизведанные области промежности скатерти и стола.
Бабочка засияла, как новогодний подарок, а обилие дворцов кругом заставляло меня представить, что в них можно будет поспать. Человек - тоже люди, и я уснул, благополучно согнувшись пополам в одной из маленьких комнат загородной виллы.
Пробуждение было беспримерным - все оказалось лишь сном.
Бабочка поцеловала мою ручку и сказала:
- Все, что вы, наверное, хотели поведать мне о своем существе… Впрочем, отдыхайте. Вы знали, что бабочки - это сексуальные животные? Я - половая, я - твоя, милый…
Она застрекотала на меня, а тот, кто был мертв, лишь холодно улыбнулся, глядя на чудачества наши.
- Бросайтесь на что-нибудь, все равно, куда.
- Вы увидите то же самое, как и думали.
- Невозможно же быть таким автоматом? - ознакомился я с меню жизни.
Без чего не бывает любого вечера, так это без цветов - желтых, синих, зеленых. Стоило беспокоить подругу целованием ноздри? Стоило заказывать бутылку шампанского в номер? Стоило летать в небесах?
РАССКАЗ
Он был писатель (прозаик), а она его баба. Они все время ебались напропалую. Однажды, стеная от кайфа, она посоветовала ему, как обычно тихонько сопящему: "А ты попробуй представить себя бабой, как будто у меня хуй, а у тебя пизда, и я тебя ебу со страшной силой. Я уже давно так делаю и кончаю очень клево". (А он был заебанный и никак не мог кончить, а ему очень хотелось.) Тогда он последовал ее совету, и минуты через три кончил, даже несколько покряхтывая, чего он обычно не делал (она же, напротив, кричала, и иногда довольно громко).
А она была беременная, уже примерно с месяц. Но никаких хуевых ощущений у нее почему-то не было.
Наутро он почувствовал себя не очень хорошо. Она посоветовала ему заняться йогой, но он вообще ничего не мог и лежал не поднимаясь. Она-то все время занималась йогой по утрам и вечерам, а потом принимала холодный душ, и на счет этих своих упражнений относила свое клевое самочувствие.
Потом он все-таки встал и вышел с ней за ручку на улицу. Есть он ничего не мог. На углу он скорчился от отвращения к самому себе и его долго тошнило.
Они не были наркоманами, но иногда употребляли различные наркотики. Правда, от гашиша они уже давно отказались, потому что он оказывал нежелательное действие на их психику. На нее трава действовала слабее, а на него очень сильно. Торчать вместе они не могли, потому что он уходил хуй знает куда, а она этого боялась и кричала, чтоб он вернулся, таким образом обламывая кайф и себе, и ему.
Недели за две до описываемых событий они спиздили в Ботаническом саду шесть головок красного мака, белый сок смазали табаком и пошабили, а головки пожевали, особенно он. Но это в принципе неважно.
Вечером ему стало совсем хуево, а на следующий день вообще уже ужасно хуево. Они вызвали "скорую помощь". Приехали две тетеньки в белых халатах. Они (не тетеньки) по причине хуевого состояния лежали голые под одной простыней, а дверь почему-то не захлопнулась, так что тетеньки сразу вошли, и было очень смешно.
РОЖДЕНИЕ ЧЕЛОВЕКА
У Голованова рождался ребенок, судорожно выцарапываясь из тьмы жены Голованова, и, наверное, пытаясь перевести дыхание после мучительного и трудного пути вниз к свету. Сам Голованов стряхивал пепел сигареты и шел по улице, на которой противно зеленели деревья, и люди сновали туда-сюда, как мыши, шарахаясь от машин.
"Вот еще будет этот маленький бурдючок", - подумал Голованов, и тут подул резкий ветер, который брызнул Голованову пепел в глаза.
- Тьфу ты, черт! - поморщился Голованов, и тут же ему на ногу наступила облезлая бабушка в платке.
"Жизнь - отвратительная, скучная гадость, - думает Голованов, протирая глаза. - Считается, что бабочкам лучше летать над цветами, но они же не могут пьянствовать, сидя в креслах, хотя они и цветные… Ничего не понятно. Надо звонить в роддом, жене, наверное, сейчас трудно, зато она потом будет худой и приятной, ей не будет мешать этот живот, и я буду ее… Впрочем, ребенок все раздерет своим существом. Фигня, пойду в бар".
Голованов шел, уворачиваясь от людей то туда, то сюда. Тут еще машины добавляли раздражения, и солнце светило желтым шизофреническим светом. Но потом он свернул в боковой переулок и стало приятнее.
"Приятно, когда такие цветные домики, словно растения, правда, отсюда никуда не уедешь. Живешь в Москве, и нужно тренировать сознание видеть в этом камне Китай или Данию. Я думаю, надо сейчас выпить, и лишь потом что-нибудь подумать. Надо позвонить в роддом - нужна дружеская поддержка. Поддержка или подвязка. Одно и то же… Господи, как надоели эти штампы".
Мысли вцепились в мозги Голованова, как пчелы в волосы, и ему все это надоело. Опять бульвар - опять люди. Если постараться, то людьми можно пренебречь. Как в математике.
"Да, людьми можно пренебречь, - подумал Голованов. - Тогда на фига еще один? Сын меня. Будет лето - он будет копаться в песочке, будет зима - он будет есть мороженое, пить портвейн или орать в коляске… Молоко, портвейн, сигареты - всего лишь слова, всего лишь названия. Сменяется одно - наступает другое, а я вот так и хожу вокруг да около, а оказывается, все уже сменили вино на гашиш, как меняют школу на работу".
Голованов встал около бара, насмешливо подмигивая своему отражению в стекле.
Он открыл дверь.
- Спецобслуживание! - сказали ему.
"Ну ладно, черт с вами… Пускай грузины дают вам трешки, а мне лень. Мой сын когда-нибудь придет сюда, словно внук или правнук".
Голованов покашлял и долго думал, не закурить ли еще сигарету, и тут случилось событие: к нему подошел человек и попросил закурить. Голованов дал закурить и долго размышлял.
"Они говорят со мной, - думал Голованов. - Со мной заговорил представитель этого фона… Черт, когда же уберется это мерзкое солнце! Впрочем, надо врубаться в психологию. У меня рождается ребенок, я должен буду помнить этот день, будто это событие. Ребенок в конце концов умрет, а я должен буду запомнить все это. Но надо выпить!"
Голованов пошел в следующий бар, а потом ему надоело, и он купил вина в магазине, где очередь толкалась и бурлила, пихая его предметами и руками. Все казалось суетой, если бы мозг не вносил свой порядок во внешнюю сторону событий.
Начался дождь, он лил на Голованова, не понимая, что это - Голованов; люди в конце концов разбежались кто куда, и Голованов остался на площади, мокрый и странный.
"Уйти в подворотню, - думал он, приглаживая мокрые волосы. - Уйти вообще. Уйти в камень. Улететь, как летучая мышь. Уползти в другое пространство. Я уползаю, отложивши яйца. Я отложил яйца в песок, пускай тот, кто придумал, тот думает. Я иду пить вино в подворотню, где был Китай".
На самом деле Китай пообвис от дождя мокрыми растениями, которые перестали напоминать платан, но зато там не было людей, а были мокрые камни и серое небо. Голованову стало сыро и холодно, нужно было скорее выпить, и он смерзшимися пальцами вырвал пластмассовую пробку, словно больной зуб.
"Ура, ура, - думал Голованов, хлебая. - Я пью, я чувствую вкус и цвет. Я вижу пейзаж вокруг меня, то, что было Китаем, да будет Данией!"
Он развеселился, запрыгав от радости. Люди смотрели из залитых дождем окон на пляшущего дурака.
"Дания - страна дождей, пампасов и белых волос. Где-то здесь, среди камней сидит голубой Кьеркегор, который гуляет по Копенгагену. Мне везет больше, чем ему, я люблю свою жену, а сейчас у меня уже будет сын".
Голованов сделал большой глоток; к сожалению, закурить не представлялось никакой возможности - сигареты пропитывались влагой, как вата бензином.
"Мой сын - он будет орать. Он будет какать не там, где все люди, но там, где все дети. Он будет вместилищем штампов. Он будет играть в песочек, потом подрастет, и я буду папой для него - можно или нельзя… Какой маразм! Он будет подсовывать мне внуков. Он будет умирать, и я буду плакать на его могиле, хотя я не люблю быть несчастным. Я люблю Данию - полет по миру продолжается!"
Голованов опять глотнул вина, и ему стало тепло.
Деревья плакали на Голованова, а ему казалось, что они мочились.
"Я словно сижу в землянке во время войны… Стреляют, убивают, кошмар, и мне даже здесь приятно в этих камешках земли… Я вижу в них комфорт горячих ванн", - подумал Голованов, рассмеявшись, потом допил бутылку и бросил ее.
Он сел и сидел еще полчаса. Потом он стал печальным, и ему опять стало холодно.
"Мой сын сейчас Ничто, - думал Голованов, чуть не плача, - и так и останется. Я не увижу в нем проблесков других творений. Он будет - мой, мой, мой… Или - не мой. Может быть, он будет калекой. Это неудобно вообще-то. Но что он сможет мне сказать? Я буду подходить к нему, слушать его глупости, вместо того чтобы он объяснился наконец. Он прочтет все книги и создаст что-нибудь свое. Как бешено бьет тот, кто это придумал. Никто не может вырваться за стену. Или за сферу…"
- Люди, идиоты, не ходите, вас обманули! - крикнул Голованов и подумал, что его сочтут пьяным, хотя он и был пьяным.
"На Ничто мне плевать, как и на штампы… Но другого не надо. Я - преступник, я сделал человека, не осознав этой дилеммы, которую не переступить. Я нарушил закон Природы. Он будет повторять тех, кто ходит по улицам, заучивать их жесты, как обезьяна, и повторять мои выражения. Всего лишь слова и названия. Из тьмы стоит что-то того, чтобы остаться? Теперь я знаю, почему человек смертен… Ничего, ровным счетом ничего, что есть у него, не заслуживает даже самого пустячного внимания… Есть только Дания, где есть ветер, дождь и темное пиво, а что же мне желать с кричащим комком кожи?"
Голованов расстроился окончательно, но ему было лень принимать решения. Он понял, что нужно звонить в роддом, потому что все это - нехорошо с нравственной точки зрения.
Голованов доплелся до телефонной будки, когда кончился дождь, и люди опять засновали туда-сюда. Он набрал номер и спросил, как родился его ребенок. В трубке что-то замерло, потом ему ответили смущенным, даже немного извиняющимся тоном, что его ребенок умер, как только родился, а жена находится в реанимации, но вроде с ней уже все нормально.
- Ну ладно, - сказал Голованов. - До свидания.
Он вышел из телефонной будки, пошатываясь, поскольку был пьян.
"Вот странно, - подумал он. - Жизнь всегда подсунет какую-нибудь штучку, которую ты не предусмотришь. Хотя я сам подписал приговор моему сыну. Что ж - ему не надо было играть во все эти игры и ходить по улицам. Он был Ничто, а стал? Ничто вдвойне? Но это чушь. С другой стороны, несчастья облагораживают человека. Спасибо тебе - тот, кто не знал меня".
Голованов подумал, не самоубиться ли ему, но потом раздумал.
Он шел, опять начался дождь, и он знал, что завтра ему предстоит встреча с женой, которую нужно будет утешать. И злость заиграла у него в крови.
- Послушайте! - сказал он сам себе. - Лично я готов каждую секунду! Мне плевать!
Он смотрел на пейзаж с людьми, которые продолжали идти, тошнотворно передвигая ноги, и подумал, что может в один миг единственным движением стереть весь этот фон, уйти от него и прекратить это цветное однообразие.
"Я должен вас всех любить, - подумал Голованов со злостью. - Но плевать. Я-то все равно никуда не денусь".
И он улыбнулся, словно издеваясь над собой.
"Может быть, только когда-нибудь, когда у меня помутится разум от слабости, я пойму, как и остальные, что был просто идиотом, отказавшись от бытия, когда оно само лезло ко мне в руки. Но кто знает, было бы оно Новым Творением?" - и Голованов заплакал.
Я В ЧИСТИЛИЩЕ
Сам не знаю, как я попал в чистилище. Стоял на лестничной площадке, курил, о чем-то думал, как всегда - ведь человек не может ни о чем не думать - выводил какие-то дурацкие теории, и вдруг - бабах! - оказался в чистилище.
Я даже ничего не успел сообразить, даже не успел затянуться сигаретой, не успел даже додумать очередную фразу, так и осекся на полуслове, как попал в чистилище. И я даже не успел умереть, а уж пройти жизнь до половины и подавно, я вообще ничего не успел понять и чувствовал себя хорошо, только покашливал в перерывах между затяжками. И вот попал в чистилище.
Для начала я огляделся вокруг себя - везде была мрачная равнина, которая точно открытое море заняла все горизонты. Небо надо мной было сумрачное и тяжелое - вот-вот пойдет дождь.
Равнина была вымощена гранитом. И нигде ни одной живой души. Я потушил сигарету, примял ее носком ботинка о гранит и опять посмотрел - нет ли еще чего-нибудь запоминающегося?
Наконец прямо за собой я обнаружил небольшую яму, которая вела черт знает куда, и оттуда доносился очень противный и муторный запах. Это был запах человеческих выделений, которые только можно вообразить. Еще оттуда шло тепло. Должно быть, это был ад.
- Ад, ну и шут с ним, - сказал я. - Хорошо, что я туда не попал… Так… Теперь надо отсюда выбираться.
Я осторожно шагнул вперед. Передо мной была бесконечная гранитная плита, в некоторых местах на ней виднелись отпечатки чьих-то ног. Я сделал еще шаг, потом остановился в нерешительности. Выхода-то не было.
Тогда я смело зашагал вперед и прошел метров триста. Но все было по-прежнему, горизонт не приближался.
Тут раздался резкий удар грома и на меня начал моросить дождь. Он был холодный и мерзкий, но принес свежесть, она доносилась из ада, и мне стало легче дышать. Зато я промок до нитки и мне совершенно негде было спрятаться от буйного, слегка бодрящего, но очень холодного и противного дождя. В чистилище я пока не обнаружил ни одного дерева и на горизонте их тоже не было. А дождь все лил и лил на меня, как из шланга, и оставалось только раздеться и воспринимать это как душ. Но если бы я разделся, я бы вконец замерз. И я свернулся калачиком, закрыл глаза и стал делать вид, что никакого дождя нету.
Так я ушел от дождя.
Я сидел и продолжал размышления, которые прервал на лестничной площадке.
И когда дождь кончился, я почти не заметил этого. Выглянуло солнце - слегка жиденькое, но все же теплое, я почувствовал его лучи на своей промокшей одежде и на своем мокром теле, и мне показалось, что я в бане.
Я осторожно встал, осмотрелся - все было по-прежнему, только на граните, которым было вымощено чистилище, сверкали лужи.
Подул легкий ветер, и я почувствовал, что все-таки мне ужасно холодно и мерзко.
Я снял одежду, выжал ее и пошел дальше. Горизонт был все так же прям и упрям, я не увидел ни одного предмета, ничего нового, что могло бы меня заинтересовать.
Потом где-то вдали показалось черное пятнышко. Оно медленно увеличивалось, и скоро я понял, что это бегущий человек. Он несся прямо на меня со скоростью автомобиля. Когда он приблизился, я увидел, что он в лохмотьях, лицо у него в кровоподтеках, щеки небриты и вид очень замызганный и неприятный.
- Выход?!!! - закричал он мне, когда был в десяти метрах.
- Что? - спросил я, улыбаясь на солнце.
- Выход! Где выход, вы видели?!!!
- Какой выход? Отсюда?
- Да выход же! Выход, выход!..
- Откуда я знаю, где выход, - сказал я ему. - Сам ищу. Откуда я знаю… Я только что здесь оказался и не успел разобраться.
- А! - досадливо отмахнулся от меня пробегавший.
Он длинно сплюнул в лужу справа и побежал вперед еще с большей скоростью.
Его белая слюна тихо и спокойно расплывалась в луже, дождевая вода осторожно обволакивала ее, как жемчуг, и впитывала в себя.
Я пожал плечами и пошел дальше.
Так я шел очень долго, пока не набрел на голую девушку, которая лежала на камнях и загорала.
Она лениво окинула меня взглядом, потом села и спросила:
- Не нашли?
- Что? - спросил я.
- Выхода там нету?
- Да вот не знаю, - сказал. - Я только что сюда прибыл. Давайте познакомимся.
- Давайте, - сказала девушка и протянула мне голую руку.
- Меня зовут Егор, - сказал я.
- Как?
- Егор.
- Ах, Егор… Это вас назвали так псевдорусски.
- Не знаю. Вообще, мое настоящее имя - Георгий, а зовут меня - Егор.
- Но Егор - это же не Георгий, - возразила она и зевнула.
- Нет, почему, - оправдывался я, - Георгий - это и Жора, и Гоша, и Юра, и даже Егор.
- Ах так! - удивилась она. - Ну что ж, меня зовут Маша. Вы извините, Егорушка, что я в таком виде, просто тут очень мало народа и…
- Да что вы, - засмущался я.
- Если хотите, я оденусь.
- Да к чему эти предрассудки, - сказал я и поднял мокрое от дождя лицо к небу. Оно было голубым, а справа сияло солнце.
- Тогда давайте позагораем, а потом пойдем искать выход, - сказала она.
Я сразу же согласился, и мы начали загорать. После того как мы очень мило позагорали, мы оделись и пошли дальше.
Мы шли, взявшись за руки, и обсуждали какие-то проблемы.
- А куда это все хотят выйти? - спросил я.
- Ну как же, Егорушка, это же чистилище…
- А, - засмущался я от заданного невпопад вопроса.
- Либо в рай, либо обратно на Землю.