- А что, это возможно? - спросил я. - Ой, смотрите, какое облако… Оно похоже на какую-то жабу или ящерицу…
Мы остановились.
- Действительно красиво, - сказала она. - Так вот, надо обязательно найти выход. Но сейчас уже близко к вечеру, мы вернемся в город, а уж завтра…
- А что, тут есть город? - спросил я.
- Ну да. А как же! Некоторые старожилы там даже прочно обосновались.
- Понятно, - сказал я.
Я посмотрел вперед. Ярко-красное солнце осторожно опускалось за горизонт и его лучи сверкали везде, отражаясь в лужах, как в море.
- Как здесь красиво! - сказал я. - Только деревьев, жалко, нет.
- Да, Егорушка, жалко…
Наконец мы подошли к городу. На первый взгляд это было обычное лежбище котиков. Только вместо котиков - везде люди, в разных позах. Люди, люди…
Люди лежали на граните и разговаривали.
Кто-то спросил нас:
- Ну как?
- Да нет, - отмахнулась Маша.
- А! - с досадой пробурчал этот человек и затерялся в толпе.
- Слушай, Маша, - сказал я моей спутнице, - мне в этом городе не нравится. Тут очень людно как-то. Пойдем отсюда.
- Ну пошли, - сказала она.
И мы пошли дальше. Мы проходили еще около часа, разговаривая о разных проблемах, и когда уже стало темно, решили заночевать.
Мы легли на граните. Я сжал ее в объятиях.
- Как здесь хорошо, Маша, - прошептал я ей на ухо и поцеловал в теплые губы.
На следующее утро меня разбудили страшные крики. Я перевернулся на спину, открыл глаза и увидел, что в лучах рассветного солнца пляшет человек.
Он кричал:
- Выход, выход, выход!!!
Я потянулся, посмотрел направо - никого со мной не было. Я вскочил, осмотрелся вокруг - все та же гранитная равнина. Солнце нестерпимо жгло, как на юге, оно висело посреди голубого небосвода, огромное и огненное.
Я еще раз осмотрелся вокруг. Никого не было, даже тот человек, который разбудил меня криками, исчез. Я сделал несколько шагов и остановился в нерешительности. Поднял голову и посмотрел прямо в солнце. Глаза мои чуть не ослепли, но солнце сияло так при ………, так весело, так бодро, что я не смог отвести взгляд.
Солнце, теплое, как Маша.
Я упал на колени. Я заплакал от счастья и, не сводя глаз с солнца, судорожно прошептал:
- Господи… Господи… Прими меня, я здесь…
Я почувствовал, как втискиваюсь в огромный сплошной светлый фон Солнца, Солнце стало везде, везде стало одно Солнце, в нем было все, оно кипело и переполнялось одним сплошным дыханием жизни и всем, что может быть. Я был в воздухе, я горел, я несся к Солнцу. Оно радостно раскрыло объятия навстречу мне, я словно увидел там всех, я стал его светом, Солнце заняло все, и наконец я коснулся его руками, я медленно вошел в его свет, в его почву, в его стихию и, растворившись в нем, перестал существовать.
РЕБЕНОК ДЛЯ ОЛЬГИ СТЕПАНОВНЫ
Я должен написать о великой женщине, которую встретил в жизни. Когда я учился в восьмом классе, мы взяли над ней шефство. С этой женщиной связано мое грехопадение и мой первый подвиг, если его можно так назвать. Когда я учился в восьмом классе, я вообще был самым сильным и самым справедливым из всех. Учителя любили меня, и все меня любили, и самому себе я тоже нравился. Правда, иногда говорили, что в человеке должно быть сильно критическое начало, но я не знал, что в себе критиковать, разве что какие-нибудь плохие качества. Но я не знал, какие у меня плохие качества. Я был комсоргом и отличником. Когда мы писали сочинения о том, кем мы хотим себя видеть в жизни, я написал, что хочу отдать всю свою жизнь служению людям, думать только о них, и быть человеком. Я написал, что восхищаюсь подвигами во время войны, и надеюсь, что смог бы совершить подвиг, если бы это потребовалось для общего блага. Не знаю, может, я и струсил бы, но я надеюсь, что я смог бы закрыть дот с вражеским пулеметом, если бы это было нужно. В жизни всегда есть место подвигу. И сейчас. Нам читали статью в газете про женщину, над которой мы потом взяли шефство. Это была великая женщина.
Когда ей было двадцать лет, она совершила подвиг. Потому что так было нужно. Она спасла жизнь другому человеку. Она принесла себя в жертву. Шел поезд, и маленькая девочка лежала на рельсах. А эта женщина бросилась вперед, вытолкнула девочку из-под поезда и потеряла обе ноги. Она спасла жизнь девочке. Ей было двадцать лет.
И когда мы взяли над ней шефство, меня назначили главным шефом. Мы пошли к ней в гости всем классом. Была мокрая осень, лил дождь, я шел с одноклассницей Машей и мы разговаривали.
- Сколько мы там будем? - спросила Маша.
- Не знаю, - ответил я.
- Да, жалко ее.
- Почему жалко? - спросил я. - Ведь она сама этого хотела в принципе.
- Ну как же хотела… Ты же не захочешь, чтобы у тебя не было ног!
- Я не захочу, но если бы мне сказали: вот, у вас не будет ног, зато кто-то другой не умрет, тогда…
- Тогда бы ты отказался, - сказала Маша.
- Не знаю, - сказал я. - Может быть, и отказался. А зря.
- Да ну это все! - сказал Маша. - Какая разница, умрешь ты или кто-то? Ведь вы люди. Допустим, тот человек выживет, но ты-то умрешь или сам лишишься ног… Не все ли равно, кто умрет? Почему ты должен спасать кого-то?
- Ну как же?.. Ничего себе!
Я даже возмутился.
- Погоди, - сказала Маша. - Иди сюда, под зонт.
Я встал под зонт и взял ее под руку.
- Нет, ты не понимаешь! Каждый человек должен, не задумываясь, жертвовать собой, это получается как будто цепочка из жертв, тогда и будет жизнь. Это, как религия.
- А если вот… Никто бы никем не жертвовал, не все ли было бы равно? - спросила Маша. - Была бы такая же жизнь. И так же бы кто-то умирал, кто-то жил… А в твоем случае кто-то должен умирать от жертв, а кто-то жить.
- Но ведь это же бесчеловечно!
Я не понимал, как она может этого не понимать, когда это и так ясно. Ее доводы были даже в чем-то логичны, у меня даже появилось сомнение, но я сразу его подавил.
- Вот если я сейчас попаду под машину, ты меня станешь спасать?
- Тебя? Может быть, если я сама не попаду под машину.
- А так все-таки станешь?
- Если я сама не попаду.
- Но ты же не знаешь, попадешь или нет.
- Тогда не знаю… Трудно сказать. Это зависит больше от чувств. А ты бы стал спасать какую-нибудь старуху из-под поезда?
- Да, конечно, - ответил я.
- Но ведь она скоро умрет!
- Ну и что? - изумился я. - Это бы я был как Раскольников…
- Нет, - сказала Маша. - Раскольников сам убил старуху, а ты-то не убивал! Ты просто не спас.
- Не все ли равно - убить или не спасти?
- Нет, - сказала Маша, улыбнувшись. - Если ты не спас, то ты просто сделал выбор между своей жизнью и жизнью старухи. Почему ты - молодой и красивый - должен умирать, а старуха жить?
- Да я вообще об этом думать не буду. Я брошусь и все…
- А может, ты убежишь подальше…
- Это уже фашизм! - сказал я Маше с чувством.
- Не знаю, - ответила она.
- А вот если бы это была не старуха? А маленькая девочка?
- Какая разница, тоже человек ведь. И ты человек.
- Но ей еще жить!
- И тебе жить.
- А если бы я был стариком? - спросил я.
- Ну… А может быть, ты ценил бы каждый свой час? Опять же: почему ты должен умирать, а не кто-нибудь? Может быть, это у него судьба такая, что он умрет.
- Судьба? Не знаю. Черт его знает! - сказал я.
Мы подошли к обшарпанному желтому дому, мокрому от дождя.
- Заходите, - сказала наша классная руководительница.
И мы вошли в темный подъезд, в котором было гулко и сыро, как в колодце, и начали подниматься по лестнице. Мой мокрый плащ с шелестом задевал за перила. Передо мной шла Маша.
"Зачем я с ней разговаривал обо всем об этом? - подумал я. - Вон она какая. Очень клевая. Лучше с ней целоваться или еще что-нибудь, и не думать обо всем об этом. Тут черт ногу сломит. Можно рассудить так, можно так. Черт его знает! Все эти разговоры ведут к каким-то дебильным ссорам, будто мы затронули что-то личное".
Мы поднимались по лестницам, я чувствовал под ногами каменные стертые ступени, и мне казалось, что я поднимаюсь в святой храм на поклонение Богу. Там, наверху, есть что-то святое. Люди всегда поклонялись тем, кто несчастнее. И все время испытывали вину перед ними. Лично я не могу смотреть на человека, у которого какой-то недостаток. Я думаю: "Почему, по какому праву я лучше его, чем я заслужил это? Завтра я могу выйти из дома и попасть под машину. И буду точно таким же. Господи, спасибо тебе, что я нормальный".
И весь наш класс замолчал, испуганно прислушиваясь к гулу своих шагов.
За окном продолжал бушевать дождь и ветер, и с деревьев ожесточенно летели листья и падали в грязь.
И мы увидели дверь в стене. Коричневую и кожаную.
- Тихо, - сказала классная руководительница. - Это ее квартира.
И она нажала кнопку звонка. Кто-то чуть засмеялся за моей спиной. Раздался мелодичный звон и все мы замерли в тревоге, будто нам сейчас явится что-то таинственное и ни на кого не похожее.
За дверью раздалось поскрипывание и защелкал ключ в замке. Легкая полоска света, как пламя свечи, осветило лестницу и прошла через мое тело.
- Здравствуйте, Ольга Степановна, - сказала классная руководительница. - Мы пришли вас навестить. Как ваше здоровье?
- Спасибо, - раздался женский голос. - Проходите.
Мы вошли в маленькую квартиру и сложили в коридоре свои мокрые плащи. Наш общий шум нарушал ее одиночество.
Ольга Степановна сидела в кресле на колесах и смущенно улыбалась. Ей было лет тридцать пять.
- Проходите, - приветливо сказала она.
Мы вошли в комнату, посреди которой стоял стол, на нем чашки и чайник.
- Садитесь, будем пить чай, - сказала Ольга Степановна.
Все замерли в нерешительности.
- Садитесь.
Наша классная руководительница развернула цветы, которые мы купили, и сказала:
- Вот, это от нас, Ольга Степановна.
- Да что вы! - засмущалась Ольга Степановна и взяла цветы.
Она была одета в джинсовое платье. В ее ушах торчали сережки. Губы были накрашены. Улыбалась она очень мило.
Все, конечно, стали смотреть, действительно ли у нее нет ног. Я подавлял в себе это жестокое любопытство, но все же посматривал на нижнюю часть кресла.
У нее действительно не было ног, не было примерно до колена. Она руками крутила большие колеса кресла и так передвигалась.
Мы сели и стали пить чай.
- Берите конфеты, - сказала она, указывая на коробку конфет.
Я сидел рядом с Машей и изучал комнату. За окном мерцал дождь, бледная лампочка освещала выцветшие занавески, скатерть, которая, как римская тога, спадала с угловатых плеч стола, сервант с посудой, стоявший в углу, и диван. У окна - маленький телевизор. За стеклом серванта стояла фотография Ольги Степановны в молодости. Аппетитная черноволосая девушка, лукаво улыбающаяся. Она была очень похожа на Машу.
- Ольга Степановна, - сказала наша классная руководительница, - расскажите, как вы могли совершить такой поступок? Ведь это же подвиг. Как вы думаете, что движет людей на подвиг?
Ольга Степановна засмущалась, перестала улыбаться и сказала:
- Не знаю… Может, это прямо в человеке… Не знаю… Может, я вам музыку заведу?
- Да вот… - осеклась классная руководительница.
- Я очень люблю старинные чарльстоны. Я раньше очень любила танцевать.
Я сидел и чувствовал себя неудобно.
Ольга Степановна подкатила к проигрывателю, который стоял на подоконнике, достала откуда-то пластинку и поставила ее. Раздался жизнерадостный мотив. "О, Джоэма…" И так далее.
- Мне это очень нравится, - сказала она. - Потанцуйте.
- Да нет, - сказала классная руководительница, - нам вообще-то пора.
И тут Ольга Степановна бросила на нее жалкий, даже оценивающий взгляд и отвернулась к окну.
- Ольга Степановна, - сказала классная руководительница, - к вам будут приходить через день наши ребята. Вот комсорг, - она показала на меня.
Ольга Степановна повернулась и посмотрела на меня в упор.
- Как тебя зовут? - почти прошептала она.
- Егор, - сказал я.
- Хорошо, Егор, приходи ко мне завтра, ладно?
- Ладно, - сказал я.
- А вы посидите еще, - сказала она нам. - Танцевать не хотите, просто посидите.
- Ну хорошо, мы никуда не уходим, мы же ваши шефы, - попыталась улыбнуться классная руководительница.
- Тимур и его команда, - сказала Ольга Степановна. - Хотите еще чаю?
- Спасибо! - раздался нестройный хор.
- У меня еще есть варенье.
И мы пили чай еще и еще. Я сидел рядом с Машей, она молчала, а я с интересом разглядывал женщину, которая совершила подвиг. Но она словно не осознавала своего поступка до конца, она выглядела, как может выглядеть любая женщина, попавшая в несчастье.
- Маша, - сказал я Маше, - пойдем к ней завтра?
Маша обернулась ко мне.
- Нет, это уж ты должен идти. Ты комсорг. У меня будет своя очередь.
- Ну, как хочешь, - обиженно сказал я и отвернулся.
Мы пили чай, и пили его почти молча. Ольга Степановна сидела во главе стола, шумно хлюпая чаем и не произнося ни слова. Мы тоже все молчали. Иногда наша классная руководительница вставляла что-то, чтобы поддержать разговор, но у нее ничего не выходило, и она пристыженно замолкала.
Ольга Степановна тоже молчала, насупившись, словно стеснялась нашего присутствия, иногда кидая на меня быстрые взгляды.
Наконец классная руководительница сказала:
- Ну, нам пора, Ольга Степановна. Спасибо вам большое за чай.
- Спасибо вам, - улыбнулась Ольга Степановна. - Приходите. Егор?
- Да, я приду, - сказал я.
Мы вышли в коридор и стали одеваться. Наши мокрые одежды уже почти высохли, а на улице по-прежнему хлестал дождь.
Мы все сказали "до свидания", за нами закрылась коричневая кожаная дверь, и мы вышли на черную лестницу со стертыми ступенями, напоминающими жертвенные камни.
На улице было темно и холодно. Зажглись фонари, и желтые листья сумрачно блестели в грязи. Лужи сверкали и искрились и казались бездонными колодцами.
Мы разошлись в разные стороны, не говоря ни слова.
Я пошел с Машей под ее зонтом.
- Как тебе она? - спросила Маша.
- Черт ее знает! - сказал я. - Что-то в ней есть даже какое-то жизнерадостное и какое-то нездоровое. Жалко ее.
- Но она же хотела этого! - сказала Маша.
- Чего? Нет, как она могла этого хотеть?
- Зачем же она тогда?
- Не знаю, но она же спасла жизнь.
- Значит, она хотела этого, по крайней мере знала об этом.
- Не знаю, - сказал я. - В Японии были летчики-смертники - камикадзе. Они знали, что умрут, и умирали для общего блага. Но что-то такое есть в них отпугивающее. Что-то нездоровое, веющее самоубийством. А, ладно, хватит об этом! Мы сейчас поссоримся, - сказал я.
- Ладно.
И мы пошли дальше во тьму, взявшись за руки, разговаривая ни о чем.
Как приятно все же ни о чем не думать! Это нас, наверное, и спасает от сумасшествия. Не надо ни о чем думать, и надо принимать все легко.
Мы шли с Машей, и мне казалось, что я должен что-то сделать, что я не должен идти просто так, что что-то должно произойти, что - мы оба понимаем, но почему-то стараемся не выдавать своих желаний и прячем их как можно глубже. Но зачем?
Наконец мы подошли к дому Маши.
- Ну, пока, - улыбаясь, сказала она. - Завтра ты, значит, идешь.
- Что? Ах, я и забыл. Ну ладно.
- До свидания, - сказала она.
- До свидания, - сказал я.
И когда она удалялась от меня в свой подъезд, я думал, что ведь еще не поздно, еще все может измениться, но стоял и смотрел, как за ней захлопывалась дверь. "Потом", - думал я. Но я знал, что потом, может быть, что-то и будет, но будет что-то совсем другое, а этого уже не будет, и надо пытаться ловить именно "это".
На следующий день я пошел к Ольге Степановне. Я шел, исполненный чувства долга и представлял свой разговор с ней, она мне должна сказать что-то большее, чем при всех. Даже волнение охватывало меня. Я первый раз в жизни шел домой к женщине, которая сидела одна и ждала меня.
Я вошел в знакомый подъезд, который на этот раз сиял в утреннем свете и поднялся на ее этаж. Стертые жертвенные ступени уходили вниз. Я опять почувствовал себя виноватым перед ней. "А если бы она спасла мою жизнь?" - подумал я. "А если бы это я спас кому-то жизнь и лишился ног?" - опять подумал я.
Я нажал на звонок, он резко звякнул, и я замер. За коричневой кожаной дверью раздался скрип. Наконец дверь открылась, и я увидел Ольгу Степановну. Она сидела на кресле гордо, как королева на троне. На ней было небесно-синяя блузка с декольте, серая юбка и жемчужные сережки. Она улыбалась мне и раскрывала свои накрашенные ресницы.
- Егор? - сказала она нежным голосом. - Проходи. Я ждала тебя.
Я прошел в коридор, разделся, снял куртку и ботинки.
- Тапочек у меня нет, - сказала она. - Иди так.
У нее вообще нигде не было никакой обуви.
Я медленно прошел в комнату, она поехала за мной, небрежно подталкивая вперед свое кресло, и мне показалось, что я пришел в гости к ленивице-аристократке, которая бережет ноги и ее повсюду возит слуга с огромными бакенбардами.
- Садись, - сказала она. - Я очень рада тебя видеть. У меня очень мало друзей.
- Да, конечно, - сказал я чуть слышно.