– Ах! – воскликнула она. – Ты меня напугал!
– Я следил за тобой! С какой это стати ты решила гулять по ночам в такую погоду?
– Какая низость! – с презрением ответила она. Они пошли рядом.
– Я слышал, как ты разговаривала с тем парнем. Ты в него втюрилась, да?
– Не вздумай никому рассказать! Разве такой ужасный зануда, как ты, может что-нибудь понять?
– Я много чего понимаю, – угрюмо сказал Дик. – И знаю, что в Лейк-Форест этого самого чересчур уж много!
Ответить ему она сочла ниже своего достоинства; в молчании они дошли до ворот теткиного имения.
– Скажу тебе лишь одно, – неуверенно произнес он. – Бьюсь об заклад, что тебе не хотелось бы, чтобы твоя мама об этом узнала!
– Ты что, собрался рассказать моей матери?
– Придержи коней! Я лишь хотел сказать, что ничего никому не скажу…
– Да уж, надеюсь!
– …при одном условии.
– Ну?
– Условие такое… – Он поежился; ему было неловко. – Ты мне как-то рассказывала, что многие девушки в Лейк-Форест целуются с парнями и ничего не имеют против?
– Да. – Внезапно она догадалась, что он сейчас скажет, и чуть не рассмеялась от изумления.
– Ну… Тогда… Поцелуй меня!
Перед глазами застыл образ матери – и картина возвращения в Лейк-Форест в цепях. Быстро приняв решение, она наклонилась к нему. И минуты не прошло, а она уже была у себя в комнате, почти в истерике – ей хотелось плакать и смеяться одновременно. Вот, значит, каким поцелуем судьбе было угодно увенчать это лето!
V
Сенсационное августовское возвращение Жозефины в Лейк-Форест стало причиной изменения общего мнения о ней. Это возвращение напоминало внезапное, исключительно по праву сильного, превращение грабителявзломщика в феодального сеньора.
К трехмесячному, начиная с Пасхи, накоплению нервной энергии под школьной формой прибавилось еще шесть недель обиды – в сумме получилось так, словно к пороху поднесли зажженную спичку. И Жозефина взорвалась с хорошо слышным и заметным издалека "бахом"; даже несколько недель спустя ее клочки все еще продолжали собирать с безукоризненных лужаек Лейк-Форест.
Все началось тихо; началом послужил долгожданный день рождения, в первый же вечер празднования которого за ужином ее усадили рядом с неверным Риджвеем Саундерсом.
– Мне стало по-настоящему плохо, когда ты меня бросил, – безразлично произнесла Жозефина, чтобы окончательно развеять у него любые иллюзии по поводу того, что это он бросил ее.
Как только она "остудила" его до того состояния, когда он стал задумываться, а он ли вышел победителем из этой ситуации, она развернулась и стала разговаривать с мужчиной, сидевшим от нее по другую руку. К тому времени, когда подали салат, Риджвей уже перешел к оправданиям. А его девушка с востока, мисс Тикнор, стала понимать, что за несносная особа была эта Жозефина Перри! И совершила ошибку, сообщив об этом Риджвею. Жозефина таких ошибок не делала; лишь ближе к концу ужина мимоходом задала ему невинный вопрос о том, как же зовут его подругу – вон ту, в высоких старомодных ботинках на кнопочках.
В десять вечера Жозефина и Риджвей уехали в чьей-то машине – уехали далеко, туда, где кончались дома и начиналась прерия. С каждой минутой ее все больше утомляла его мягкотелость, и его мучения лишь усиливались. Она позволила ему себя поцеловать, просто чтобы закрепить произведенный эффект; в хозяйский дом той ночью вернулся молодой человек в состоянии отчаяния.
Весь следующий день его жалкий взгляд следовал за ней. На следующий день мисс Тикнор неожиданно вызвали домой, на восток. Это было достойно жалости, но, безусловно, кто-то должен был заплатить за выпавшее Жозефине лето. И когда счет сравнялся, она переключила все свое внимание на свадьбу сестры.
Немедленно по возвращении она потребовала контрибуции в виде чести стать подружкой невесты и, воспользовавшись царившей в семье суматохой, умудрилась заказать себе платье, в котором выглядела старше и очаровательнее на целый год. Без всяких сомнений, это тоже послужило к изменению общего мнения относительно нее. Для девушки в платье школьницы внешняя эмоциональная зрелость Жозефины выглядела несколько неподобающе, а в более взрослом наряде она сразу же стала бесспорной юной красавицей, и в качестве таковой и была принята, по крайней мере, мужской половиной съехавшихся на свадьбу гостей.
Констанция демонстрировала неприкрытую враждебность. Утром свадебного дня она облегчила душу матери.
– Надеюсь, мама, что тебе удастся удерживать ее в руках после того, как я уеду! Она ведет себя просто невыносимо! Ни одна другая подружка невесты так не веселится!
– Не нужно беспокоиться, – стала уговаривать ее миссис Перри. – В конце концов, у нее ведь выдалось на редкость тихое лето.
– Я беспокоюсь вовсе не о ней! – с возмущением сказала Констанция.
Все прибывшие на свадьбу гости обедали в клубе, и за столом рядом с Жозефиной оказался какой-то веселый шафер, который как приехал "под градусом", так из этого состояния и не выходил. Однако час для него был слишком ранний, так что он еще был способен поддерживать беседу.
– Краса Чикаго, золотая куколка с золотого запада! Ах, как жаль, что меня не было здесь этим летом!
– Меня тоже здесь не было. Я отдыхала на "Фермерском острове".
– Ого! – воскликнул он. – Ага!!! Это многое объясняет! Вот что стало причиной внезапного паломничества Сонни Дорренса!
– Кого-кого?
– Знаменитого Сонни Дорренса – позора Гарварда и мечты любой юной девы! И не вздумайте мне рассказывать, что вы не обменялись ни единым страстным взглядом с Сонни Дорренсом!
– Но разве он… – тихо спросила она, – разве он не… женат?
Собеседник так и покатился со смеху:
– Женат? Ну, конечно женат! На мулатке! Вот уж не думал, что кто-то купится на это старье! Он всегда рассказывает эту историю, когда отходит от очередного бурного романа, чтобы на него не нападали, пока он не придет в себя. И вся его жизнь отравлена этой роковой красоткой!
Через некоторое время ей стала известна вся история. Кроме всего прочего, Сонни Дорренс был сказочно богат, и женщины преследовали его с пятнадцати лет – замужние дамы, дебютантки, хористки. Он стал своего рода легендой.
Составлялись целые заговоры, чтобы поймать его в силки брака, поймать его в самые разные ловушки. Одна девушка пыталась себя убить, одна пыталась убить его. Весной этого года вышла история с аннулированием брака, стоившая ему членства в гарвардском клубе "Порселиан" и, по слухам, обошедшаяся его отцу в пятьдесят тысяч долларов.
– И после этого, – с напряжением спросила Жозефина, – вы утверждаете, что он не любит женщин?
– Сонни? Могу сказать, что он – самый влюбчивый человек во всей Америке! Эта последняя история потрясла его до глубины души, так что он отпугивает от себя обожательниц, рассказывая им все что угодно. Но не пройдет и месяца, как он опять будет по уши влюблен!
И он продолжал говорить, а перед глазами Жозефины столовая плавно уходила в затемнение, словно на киноэкране, и она вновь оказывалась на "Фермерском острове" и сидела у окна, и из-за сосен опять появлялся юноша.
"Он меня испугался, – подумала она, и ее сердце застучало, как пулемет. – Он решил, что я – такая же, как и все остальные!"
Через полчаса она подошла к матери, не дожидаясь окончания последнего и самого бурного взрыва эмоций перед свадьбой.
– Мама, я хочу уехать на "Фермерский остров" до конца лета, – сказала она.
Миссис Перри смотрела на нее, ничего не понимая, и Жозефине пришлось повторить то, что она только что сказала.
– Зачем? До твоего отъезда в школу осталось меньше месяца.
– Я все равно хочу уехать.
– Я тебя не понимаю! Во-первых, тебя туда никто не приглашал; а во-вторых, я считаю, что немного веселья перед школой тебе не повредит; в-третьих, я хочу, чтобы ты была здесь, рядом со мной.
– Мама! – повысила голос Жозефина. – Что тут непонятного? Я хочу уехать! Ты увезла меня туда на все лето, когда я этого не хотела, а теперь, когда я туда хочу, ты хочешь, чтобы я осталась в этом ужасном месте! Позволь тебе заметить, что здесь у нас совсем не подходящее место для шестнадцатилетней девушки, если уж на то пошло!
– Зачем ты пристаешь ко мне с этими глупостями в такой важный день?
Жозефина в отчаянии всплеснула руками; по щекам у нее потекли слезы.
– Я здесь погибну! – воскликнула она. – Здесь все только и думают о парнях и о танцах с утра до вечера! Все только и делают, что разъезжают в автомобилях и с утра до вечера целуются!
– Но я уверена, что моя маленькая девочка ничего подобного не делает!
Жозефина запнулась, слегка захваченная врасплох.
– Ну что ж, тогда я буду! – объявила она. – Я ведь слабохарактерная. Ты сама мне говорила. Я всегда делаю то, что мне говорят, а эти парни все, как один, безнравственные, вот! Ты и не заметишь, как я окончательно погибну, и тогда ты пожалеешь, что не позволила мне уехать на "Фермерский остров". Ты пожалеешь…
Она довела себя до истерики. Сбитая с толку мать взяла ее за плечи и усадила на стул:
– Я еще никогда не слышала таких глупостей! Если бы ты не была почти взрослой, я бы тебя отшлепала! Если станешь продолжать в том же духе, я тебя накажу.
Слезы вдруг высохли, Жозефина встала и удалилась из комнаты. "Накажу"! Все лето ее наказывали, а теперь вдруг отказываются наказать – отказываются отправить ее отсюда! Ах, как же она устала от этого постоянного сопротивления… Придумать бы что-нибудь по-настоящему ужасное, чтобы они отправили ее отсюда навсегда…
Через пятнадцать минут в укромном уголке сада на нее наткнулся будущий новобрачный, Малькольм Либби. Он беспокойно вышагивал, пытаясь собраться с духом для репетиции церемонии, назначенной на четыре часа, и для самой церемонии, которая должна была состояться двумя часами позже.
– О, привет! – воскликнул он. – Что такое? Что с тобой? Ты плакала?
Преисполненный сочувствия к младшей сестренке Констанции, он присел на скамейку.
– Я не плакала, – всхлипнула она. – Мне просто очень горько.
– Из-за того, что Констанция уезжает? Думаешь, что я не сумею о ней позаботиться?
Склонившись, он похлопал ее по руке. Если бы он видел, как внезапно блеснули ее глаза, он бы встревожился – в тот миг ее лицо было точь-в-точь как у известного персонажа из "Фауста".
Когда она заговорила, голос ее был спокоен и холоден, но в нем звучала и нежная печаль.
– Нет, дело не в этом. Причина в другом.
– Расскажи мне! Может, я смогу помочь?
– Я плакала… – она тактично замялась, – я плакала оттого, что Констанции всегда достается все самое лучшее!
Когда через полчаса будущая новобрачная в ярости обшаривала сад – репетиция церемонии должна была вот уже двадцать минут как начаться – и неожиданно на них наткнулась, рука Малькольма Либби обнимала погрузившуюся в неудержимую печаль Жозефину, а на его лице читалось дикое смущение, которого невесте раньше видеть не доводилось. Констанция судорожно вскрикнула и осела на гравий дорожки.
Весь следующий час повсюду царил беспорядок. Вызвали врача, везде захлопали двери; мистер Малькольм Либби погрузился в болезненное состояние, на лбу у него выступила испарина, он снова и снова объяснял миссис Перри, что сможет все объяснить, если только ему разрешат увидеться с Констанцией. С молчаливой Жозефиной в доме холодно разговаривали разные члены семьи. Шумели прибывающие гости; последовало лихорадочное примирение, Констанция и Малькольм в последнюю минуту вновь обнялись, а непрощенную Жозефину второпях облачили в платье.
Наступила торжественная тишина, и подружка невесты, с наигранной скромностью склонив голову, под музыку последовала за сестрой через коридор, образованный заполнившими дом гостями. Свадьба была красивая и печальная; сестры, блондинка и брюнетка, создавали друг для друга красивый контраст; и та и другая пробуждали одинаковый интерес. Жозефина превратилась в восхитительную красавицу, и все наперебой пустились в пророчества, предрекая ей, стоявшей рядом с сестрой, блестящее будущее.
Было так много гостей, что Жозефины не хватились до самого окончания приема. Но задолго до девяти вечера, задолго до того момента, когда у миссис Перри проснулось бы материнское беспокойство, к дверям дома доставили со станции записку:
Милая мамочка! Эд Бемент привез меня сюда на своей машине, и в семь я сяду на поезд до "Фермерского острова". Я дала телеграмму экономке, чтобы меня встретили, так что не беспокойся. Я поняла, что вела себя просто ужасно, и мне стыдно смотреть всем в глаза, так что я решила сама себя наказать по заслугам и вернуться к простой здоровой жизни. В конце концов, я думаю, что это только на пользу девушке шестнадцати лет, и мне кажется, что ты со мной, подумав, согласишься.
С любовью, Жозефина.
В конце концов, подумала миссис Перри, может быть, это и к лучшему? Муж не на шутку рассердился, сама она очень вымоталась и прямо сейчас была не готова решать еще одну проблему. Может, тихое и приятное место – это лучший вариант?
Женщина с прошлым
Две юные девушки, медленно проезжая по улицам Нью-Хейвена, внимательно смотрели по сторонам. Жозефина и Лилиан, не таясь, бросали нежные взгляды на прогуливавшихся небольшими группами старшекурсников, на стоявшие на перекрестках группы побольше, и те, словно один человек, поворачивали головы, глядя им вслед. Решив, что в одиноком прохожем они узнали знакомого, девушки стали изо всех сил махать руками, а юноша в недоумении разинул рот и с опозданием, когда они уже скрылись за поворотом, поднял руку в ответ. Девушки рассмеялись: "Когда вернемся вечером в школу, пошлем ему открытку – проверим, правда ли это он?"
Адель Кроу, сидевшая на откидном сиденье лимузина, продолжала беседовать с мисс Чамберс, их "дуэньей". Искоса поглядывая на нее и ничуть не смущаясь, Лилиан подмигнула Жозефине, но Жозефина погрузилась в мечты.
Ведь это был Нью-Хейвен – город ее юных грез, город роскошных балов, на которых она будет парить среди мужчин, неосязаемых, как мелодии, под которые они будут танцевать. Город священный, словно Мекка; блестящий, как Париж; сокровенный, будто Тимбукту. Дважды в год сюда утекала вся юная кровь Чикаго, ее родного города, и дважды в год этот источник живительной силы возвращался обратно, неся с собой дух Рождества или наступающего лета. В точку, в точку, в точку, такая вот цепочка; любовь моя, я жду тебя, взгляни же на меня; по левую руку мой милый мальчик; мы встретимся под звездами ночными…
Увидев этот город впервые, она, к своему изумленно, ничего не почувствовала – все попадавшиеся на пути мужчины больше напоминали мальчишек и явно скучали, ничего не ожидая от грядущего дня, так и норовя с благодарностью уцепиться взглядом хоть за что-нибудь; им всем явно не хватало энергии и целеустремленности, а фоном этой картине служили голые вязы, сугробы из грязного снега и тесно прижимавшиеся друг к другу под февральским небом здания. Ее внимание привлек замаячивший на горизонте дымок надежды – хорошо одетый, увенчанный шляпой-котелком мужчина с тростью и портфелем, торопившийся к железнодорожной станции, – но в его ответном взгляде читалось изумление и простодушие. Жозефина сама удивлялась, до какой же степени она была разочарована!
Ей было всего семнадцать лет, но опыта ей было не занимать. Она уже становилась причиной и сенсаций, и скандалов; из-за нее взрослые мужчины теряли покой; это она, как поговаривали, свела в могилу своего деда, хотя ему к тому моменту было уже за восемьдесят и, возможно, он все же умер от старости. На географической карте по всему Среднему Западу то тут, то там были разбросаны разочарованные белые пятнышки, которые при ближайшем рассмотрении оказывались юношами, которым довелось разок сполна окунуться в ее зеленые задумчивые глаза. Но закончившийся прошлым летом роман разрушил ее веру в то, что само по себе существование мужчин – вполне достаточное оправдание существованию. Сентябрь шел на убыль, и ей становилось все скучнее – слишком уж часто все в ее жизни стало повторяться. Соблазнительно короткие рождественские каникулы, с обязательными гастролями студенческих хоров, не принесли с собой ничего нового. У нее оставалась лишь одна упорная надежда, которую она ощущала физически, словно боль в животе: надежда на то, что встретится кто-нибудь, кого она полюбит сильнее, чем он ее.
Они остановились у магазина спортивных товаров, и Адель Кроу, красивая девушка с честными глазами и точеными ножками, выбрала спортивный инвентарь, что и было целью их поездки – они были членами школьного хоккейного комитета, готовившегося к весеннему сезону. Адель, кроме того, была президентом старшего класса и считалась идеалом школы. В последнее время она стала замечать в Жозефине Перри перемену к лучшему; даже бесхитростный добропорядочный гражданин вполне может подружиться с отошедшим от дел казнокрадом, проживающим награбленное. А Жозефина была неспособна понять Адель: без сомнений, она заслуживала восхищения, но явно относилась к совершенно иному виду. И все же с очаровательным приспособленчеством, которое она до сих приберегала для мужчин, Жозефина изо всех сил старалась ее не разочаровывать, честно пытаясь войти во вкус мелкой, опрятной и упорядоченной школьной жизни.
Двое мужчин, стоявшие к ним спиной у соседнего прилавка, повернулись, собираясь покинуть магазин, но заметили мисс Чамберс и Адель, и тут же к ним подошли. Тот, который заговорил с мисс Чамберс, был худой и строгий на вид. Жозефина его узнала – это был племянник мисс Брейретон, студент из Нью-Хейвена, который провел несколько выходных у тетушки в школе. Второго мужчину Жозефина никогда раньше не видела. Он был высокий, широкоплечий, со светлыми вьющимися волосами и открытым лицом, в котором читалась приятная смесь целеустремленности и милой задумчивости. Обычно такие лица Жозефину не привлекали. В глазах не было совершенно никакой тайны, никакого намека на возможность какого-нибудь внезапного поворота, никакого отчаянного огонька, который показал бы, что их язык совсем не похож на тот, что доносится с губ. Сами губы были крупные, очертания рта – мужественные; улыбка демонстрировала добродушие и самообладание. Жозефина продолжала рассматривать его скорее из любопытства – как мужчину, который проявляет внимание к Адели Кроу, потому что его голос, который явно не умел лгать, приветствовал Адель так, словно эта встреча стала для него самым приятным сюрпризом за сегодняшний день.
Через мгновение Жозефину и Лилиан пригласили подойти поближе и представили.
– Мистер Уотербери! – Это относилось к племяннику мисс Брейретон. – И мистер Дадли Ноулетон!