Премьера была назначена в Атлантик-Сити. У Билла все чаще стали случаться замечаемые всеми перепады настроения. Он грубил режиссеру и язвительно насмехался над актерами. Все это, по слухам, было из-за того, что Ирен Риккер приехала другим поездом вместе с Френком Луэленом. Сидя рядом с автором пьесы на генеральной репетиции, в полумраке зала он смотрелся почти зловеще, хотя не произнес ни слова до конца второго акта; на сцене остались только Луэлен и Ирен Риккер, и тогда он вдруг прокричал:
– Ну-ка, давайте-ка еще разок – и, пожалуйста, без соплей!
Луэлен подошел поближе к рампе.
– Ты про что? Какие еще сопли? – спросил он. – Это же текст такой – не так ли?
– Ты отлично знаешь, про что я! Давай работай!
– Я тебя не понимаю! Билл встал:
– Нечего там перешептываться!
– Мы не шептались! Я просто спросил…
– Проехали. Давай приступай.
Луэлен в бешенстве отвернулся, но не успел начать сцену, как Билл во всеуслышание добавил:
– Даже бездарность обязана работать!
Луэлен тут же обернулся:
– Я не позволю разговаривать со мной в подобном тоне, мистер Макчесни!
– Это почему? Ты ведь бездарность, не так ли? С каких это пор тебе вдруг стало стыдно быть бездарным? Я ставлю пьесу, и я желаю, чтобы ты четко выполнял свои обязанности. – Билл встал и пошел между рядами кресел. – И если ты этого не делаешь, я буду говорить тебе все, что сочту нужным.
– Следите за своим тоном!
– А то что?
Луэлен спрыгнул в оркестровую яму.
– Я этого так не оставлю! – заорал он.
Ирен Риккер со сцены крикнула: "Господи, да вы что, оба с ума сошли?" И тут Луэлен нанес сильный и резкий удар кулаком. Билл упал назад, проломил собой кресло и остался лежать, застряв в обломках. На мгновение воцарилась дикая суматоха, Луэлена схватили, затем побелевший автор пьесы помог Биллу подняться, помощник режиссера заорал: "Шеф, я его сейчас убью! Я расплющу его жирную рожу!" Луэлен тяжело дышал, Ирен Риккер перепугалась.
– По местам! – крикнул Билл, приложив к лицу платок, опираясь на руки автора пьесы и пошатываясь. – Все по местам! Еще раз эту сцену, и без трепа! Луэлен, на место!
Никто ничего не понял, но через мгновение все уже были на сцене, Ирен держала Луэлена за руку и быстро произносила свой текст. Кто-то включил свет в зале, затем торопливо приглушил его. Через некоторое время на сцену вышла Эмми, бросила быстрый взгляд в зал и увидела, что Билл сидит, практически полностью закрыв окровавленное лицо маской из носовых платков. Она возненавидела Луэлена и испугалась, что теперь труппа распадется и всем придется вернуться в Нью-Йорк. Но Биллу удалось исправить собственную глупость и тем самым спасти постановку: получилось, что Луэлен теперь мог покинуть труппу лишь по собственному желанию, а это нанесло бы непоправимый урон его профессиональной репутации. Акт кончился, и тут же без антракта последовал другой. Когда он закончился, Билла в зале уже не было.
На следующий вечер, во время премьеры, он сидел в кулисах, откуда ему были видны все выходы и уходы. Его лицо опухло и покрылось синяками, но он не обращал на это никакого внимания, и окружающие тоже молчали. Один раз он вышел в первые ряды, а когда вернулся, из уст в уста стали передавать, что пара нью-йоркских театральных агентств уже готовы заключить солидные контракты. У него получился хит – у них получился хит!
Увидев того, кому, как считала Эмми, все они были стольким обязаны, она почувствовала огромную признательность. Она подошла к нему и стала его благодарить.
– Да, рыжик, я умею выбирать, – сухо и с горечью согласился он.
– Спасибо, что выбрали меня.
И вдруг что-то подтолкнуло Эмми сделать необдуманное замечание.
– Вы ужасно поранили лицо! – воскликнула она. – Лично я думаю, что вы вчера поступили очень смело, не допустив, чтобы все пошло прахом!
Он бросил на нее тяжелый взгляд, а затем на его опухшем лице появилось подобие ироничной улыбки.
– Ты восхищаешься мной, детка?
– Да.
– И даже когда я упал на кресла, ты все равно мной восхищалась?
– Вам очень быстро удалось снова взять все под контроль!
– Плюс тебе! Даже в этом дурацком бардаке ты нашла, чем восхититься!
Ее безудержная радость вылилась в: "Неважно, но вы действовали просто изумительно!" Она была такой свежей и юной, что Биллу, у которого выдался ужасный день, захотелось тут же прижаться своей распухшей щекой к ее щеке.
На следующее утро и синяк, и желание он увез с собой в Нью-Йорк; синяк прошел, а желание осталось. Пьеса пошла в Нью-Йорке, и едва он заметил, что вокруг Эмми стали виться поклонники, отдававшие дань ее красоте, как она и эта пьеса стали для него одним целым, олицетворением успеха, и в театр он ходил, только чтобы посмотреть на нее. Постановка шла довольно долго и сошла со сцены как раз в тот момент, когда он запил и в серые дни похмелья не мог оставаться один. Они внезапно поженились в начале июня в Коннектикуте.
III
Двое американцев сидели в лондонском баре "Савой Гриль". До четвертого июля было еще далеко, а в мае темнеет рано.
– Он хороший парень? – спросил Хаббл.
– Очень хороший, – ответил Бранкузи. – Хороший, красивый, популярный. – И через мгновение добавил: – Хочу уговорить его вернуться домой.
– Вот чего я совсем не понимаю, – сказал Хаббл. – Здешний шоу-бизнес – ничто по сравнению с нашим. И чего ради он тут сидит?
– Он общается со всякими герцогами и леди.
– Что, простите?
– Когда я встретил его неделю назад, он был в компании трех леди – леди такая-то, леди сякая-то и леди еще какая-то.
– Но он же вроде как женат?
– Да, уже три года, – ответил Бранкузи. – У них ребенок, и сейчас ждут еще одного.
Он умолк, потому что вошел Макчесни. Его типично американская физиономия торчала из воротника плаща с широкими плечами; он обвел присутствующих нахальным взглядом.
– Привет, Мак! Познакомься: мой друг, мистер Хаббл.
– Добрый день, – сквозь зубы, на английский манер, произнес Билл. Он сел, все еще оглядывая бар в поисках знакомых.
Спустя несколько минут Хаббл ушел, и Билл спросил:
– Что за птица?
– Он тут всего месяц, так что титулом еще не успел обзавестись. Помни: ты-то ведь тут уже целых полгода!
Билл широко улыбнулся:
– Думаешь, я зазнался, да? Ну, что тут поделаешь, себято ведь не обманешь! Мне это нравится; это как раз по мне! Эх, хотелось бы мне стать маркизом Макчесни!
– Ну, что ж, может, еще допьешься до маркиза? – заметил Бранкузи.
– Заткни варежку! Кто это говорит, что я пью? Это что, теперь обо мне такие слухи распускают? Слушай: если ты мне назовешь хотя бы одного американского продюсера за всю историю театра, который за восемь месяцев добился такого же успеха в Лондоне, тогда я поеду с тобой в Америку прямо завтра. Если ты мне только скажешь…
– Так это были твои старые постановки, а в Нью-Йорке у тебя два провала.
Билл встал, его лицо ожесточилось.
– Да кто ты такой? – спросил он. – Ты сюда явился, чтобы разговаривать со мной в подобном тоне?
– Не надо злиться, Билл! Я просто хочу, чтобы ты вернулся. Ради этого я готов сказать все что угодно. Всего три таких успешных сезона, как в 22-м и 23-м, – и ты будешь обеспечен на всю жизнь!
– Меня тошнит от Нью-Йорка, – капризно сказал Билл. – Сегодня ты король, завтра у тебя два провала, и все уже твердят, что ты катишься под уклон!
Бранкузи покачал головой:
– Вовсе не поэтому все так говорили. Все из-за того, что ты поссорился с Аронштайном, твоим лучшим другом.
– Другом?! Черта с два!
– Твоим лучшим другом в бизнесе, что бы ты там ни говорил. А затем…
– Я не желаю об этом разговаривать. – Он посмотрел на часы. – Слушай, Эмми плохо себя чувствует, так что боюсь, что не смогу пригласить тебя сегодня к нам на ужин. Но непременно зайди ко мне в офис попрощаться перед отъездом!
Через пять минут, остановившись у прилавка в табачной лавочке, Бранкузи увидел, как Билл опять входит в "Савой" и спускается по лестнице в подвальное кафе.
"Каков стал дипломат! – подумал Бранкузи. – А раньше просто говорил, что у него свидание. Общение с герцогами и леди навело на него еще больший лоск".
Возможно, он немного обиделся, хотя обижаться было для него совсем не типично. В любом случае, в тот момент для себя он решил: Билл Макчесни катится под уклон; и он тут же навеки стер его из своей памяти, что было для него как раз типично.
Внешние признаки того, что Билл катится под уклон, отсутствовали: успех в "Нью Стренд", успех в "Принс Оф Уэльс", еженедельные сборы были почти такие же, как и два-три года назад в Нью-Йорке. Без всяких сомнений, человек действия имеет право менять свой плацдарм. И у того человека, что часом позже явился поужинать в собственный дом в районе Гайд-парка, жизненной энергии было ровно столько, сколько обычно и бывает у тех, кому под тридцать. Очень усталая и неповоротливая Эмми лежала на диване в гостиной наверху. Он на мгновение сжал ее в объятиях.
– Уже скоро, – сказал он. – Ты прекрасна!
– Не говори глупости.
– Но это правда! Ты всегда прекрасна! Сам не знаю почему. Возможно, от того, что у тебя есть характер, и он всегда читается у тебя на лице, даже когда ты такая.
Ей было приятно; она взъерошила его волосы.
– Характер – это самая главная в мире вещь, – объявил он. – И я не знаю никого, кому он отпущен в той же мере, что и тебе!
– Ты встречался с Бранкузи?
– Да! Вот же паршивец! Я решил не приглашать его к нам на ужин.
– Что случилось?
– Слишком задирает нос: сказал, что ссора с Аронштайном – моя вина.
Она не решилась заговорить сразу, поджала губы, но затем тихо произнесла:
– Ты подрался с Аронштайном потому, что был пьян. Он раздраженно вскочил:
– Ты что, опять начинаешь…
– Нет, Билл. Но ты стал много пить. И ты сам это знаешь. Прекрасно зная, что она права, он не стал развивать эту тему, и они пошли ужинать вниз. Раскрасневшись от бутылки кларета, он решил, что завтра же бросает пить до тех пор, пока не родится ребенок.
– Я всегда могу бросить, если захочу, да? Сказал – сделал! Ты еще ни разу не видела, как я бросаю!
– Да, действительно, ни разу.
Они выпили по чашке кофе, и он собрался уходить.
– Приходи пораньше, – сказала Эмми.
– Да, конечно… А что такое, детка?
– Мне просто тоскливо. Не обращай внимания. Ну, иди же, не стой тут, как дурак!
– Но я же, само собой, беспокоюсь! Я не люблю, когда ты хнычешь.
– Ох, я ведь даже не знаю, куда ты ходишь по вечерам; я не знаю, с кем ты общаешься. Да еще эта леди Сивилла Комбринк, которая все время звонит… Наверняка ведь ничего такого, но я просыпаюсь среди ночи, и мне так одиноко, Билл! Ведь мы всегда были вместе, правда, – до недавних пор?
– Но мы и сейчас вместе… Что с тобой, Эмми?
– Да, я знаю… Я сумасшедшая… Мы ведь никогда не предадим друг друга, правда? У нас никогда не будет…
– Конечно нет!
– Приходи пораньше. Как только сможешь.
Он заглянул на минутку в театр "Принс Оф Уэльс"; затем зашел в соседний отель и позвонил по телефону:
– Позовите, пожалуйста, ее милость! Говорит мистер Макчесни.
Леди Сивилла подошла к телефону не сразу:
– Какой сюрприз! Минуло уже несколько недель с тех пор, как я имела счастье вас слышать…
Голос в телефоне звучал равнодушно, словно плеть, и обдавал холодом, словно автоматический морозильник; такой обычай вошел в моду с тех пор, как настоящие английские леди стали подражать английским леди из книг. Некоторое время это приводило Билла в восхищение – но недолго. Он смог сохранить спокойствие.
– Ни минутки свободной не было, – непринужденно объяснил он. – Ты же не сердишься, правда?
– Разве я сказала, что сержусь?
– А я уже было испугался – ты не прислала мне приглашения на свой сегодняшний прием. Я думал, что после того, как мы все обговорили, мы оба согласились…
– Но говорил-то ведь только ты, – сказала она. – И возможно, чуть больше, чем требовалось.
И она, к изумлению Билла, повесила трубку.
"Решила продемонстрировать свой британский характер, – подумал он. – Подумаешь, дщерь тысячи графьев, маленькая титулованная кокетка!"
Пренебрежение разозлило его, а равнодушие разбудило угасший интерес. Обычно женщины прощали ему охлаждение чувств из-за его очевидной глубокой привязанности к Эмми, и множество леди вспоминали о нем, вздыхая с приятным сожалением. Но только что по телефону он не услышал ничего подобного.
"Надо разобраться", – подумал он. Если бы на нем был фрак, он заглянул бы на бал и там смог бы все выяснить; но идти домой ему не хотелось. Поразмыслив, он решил, что возникшее непонимание необходимо устранить как можно скорее, и им тут же овладела мысль пойти прямо в том, что на нем: американцам прощали нарушение традиций в отношении одежды. Все равно идти было еще рано, и он целый час обдумывал ситуацию в компании нескольких бокалов виски с содовой.
В полночь он вошел в ее особняк в районе Мейфэр. Прислуга в гардеробе неодобрительно поглядывала на его твидовый костюм, а лакей, конечно, не нашел его имени в списке гостей. На счастье, одновременно с ним прибыл его друг, сэр Хамфри Данн, убедивший лакея, что это, должно быть, ошибка.
Войдя, Билл тут же принялся искать взглядом хозяйку. Молодая дама высокого роста была наполовину американка и оттого особо тщательно подчеркивала свою английскую половину. В известном смысле именно она "открыла" Билла Макчесни обществу, став порукой его грубому обаянию; его отставка стала для нее одним из самых унизительных переживаний с тех пор, как она ударилась в разврат.
Она стояла рядом с мужем, приветствуя прибывающих гостей; раньше Биллу не доводилось видеть их вместе. Он решил представиться попозже, когда кончится официальная часть.
Но гости все продолжали и продолжали прибывать, и он чувствовал себя все более неуверенно. Попадались и знакомые, но их было немного; его костюм привлекал значительное внимание. Он знал, что леди Сивилла его заметила и могла бы вывести из затруднительного положения одним мановением руки, но этого не происходило. Он уже пожалел, что пришел, но уйти теперь было бы нелепо, поэтому, подойдя к сервированному столу, он взял бокал шампанского.
Обернувшись, он увидел, что рядом с ней, наконец-то, никого, и уже собрался было к ней подойти, как вдруг около него возник дворецкий:
– Прошу прощения, сэр! Позвольте вашу карточку?
– Я друг леди Сивиллы, – с раздражением ответил Билл.
Он отвернулся и пошел, но дворецкий не отставал:
– Простите, сэр, но я вынужден просить вас пройти за мной и уладить это недоразумение.
– Не трудитесь. Я как раз собираюсь представиться леди Сивилле.
– Мне даны другие указания, сэр, – твердо сказал дворецкий.
И не успел Билл осознать, что происходит, как его молча сжали с обеих сторон и провели в небольшую приемную за столовой.
Здесь его встретил человек в пенсне, в котором он узнал личного секретаря Комбринков.
Секретарь кивнул дворецкому, сказав: "Да, этот тот самый господин", и Билла отпустили.
– Мистер Макчесни! – обратился к нему секретарь. – Вы сочли уместным ворваться сюда без приглашения, и его светлость просит вас немедленно покинуть его дом. Соблаговолите отдать мне номерок из гардероба, где вы оставили ваше пальто.
Лишь теперь Билл понял, что произошло, и с его губ сорвалось единственное слово, которое у него нашлось для леди Сивиллы; после этого секретарь подал знак лакеям, и оказывавшего яростное сопротивление Билла вынесли через кухню, под молчаливые взгляды суетившихся поварят, в длинный коридор и вытолкнули в дверь на темную улицу. Дверь закрылась; минуту спустя она открылась снова, и из нее комком вылетело пальто, а вслед за ним и трость, пересчитавшая ступеньки.
Подавленный и уязвленный до глубины души, он стоял на улице; рядом остановилось такси, и из него послышалось:
– Приболели, командир?
– Что?
– Говорю, что знаю место, где можно похмелиться, командир! Всегда открыто.
Дверца такси отворилась, и машина унесла его прямо в ночной кошмар. Там было и кабаре, открытое всю ночь напролет вопреки закону; были и незнакомые собутыльники, подобранные неизвестно где; затем были споры, попытки расплатиться чеком среди ночи и внезапное объявление всем и не единожды, что он – Уильям Макчесни, продюсер, но никто ему не верил, и он сам себе не верил. Вдруг возникла жизненно важная необходимость сию же минуту увидеть леди Сивиллу и призвать ее к ответу, но мгновение спустя ничто уже не имело значения. Проснулся он в такси около дома от того, что его тряс за плечо водитель.
Когда он вошел, раздался телефонный звонок, но он с каменным выражением лица прошел мимо горничной и услышал ее голос, лишь ступив на лестницу.
– Мистер Макчесни, это снова звонят из больницы! Миссис Макчесни там, они звонят каждый час.
Все еще с трудом соображая, он поднес трубку к уху.
– Вас беспокоит больница "Мидланд", по поводу вашей жены. Сегодня в девять утра она родила; ребенок мертвый.
– Минуточку. – Его голос звучал сухо и надтреснуто. – Я вас не понимаю.
Через некоторое время до него дошло, что у Эмми случился выкидыш и что он ей нужен. Выйдя на улицу на подгибавшихся ногах, он поймал такси.
В палате было темно; со смятой постели на него смотрела Эмми.
– Ты! – воскликнула она. – Я думала, что ты умер! Где ты был?
Он встал на колени рядом с кроватью, но Эмми отвернулась от него.
– От тебя ужасно пахнет, – сказала она. – Меня сейчас стошнит!
Но она не стала убирать руку с его головы, и он долго так и стоял рядом с ней на коленях без движения.
– С тобой у нас все кончено, – пробормотала она, – но как мне было плохо, когда я подумала, что ты умер! Все умерли. И я тоже хочу умереть.
Ветер растворил шторы, и, когда он подошел к окну, чтобы задернуть их на место, она увидела его при утреннем свете: он был бледен, выглядел ужасно, костюм был мятый, на лице красовались синяки. На этот раз она возненавидела не тех, кто его отделал, а его самого. Она чувствовала, как он улетучивается из ее сердца, как стремительно пустеет то место, которое он занимал в нем раньше, и вот его уже там нет, совсем нет – и она теперь может и простить его, и даже пожалеть. Все это заняло считаные минуты.
Она споткнулась и упала на пороге больницы, пытаясь без посторонней помощи выйти из такси.