И он почувствовал в ней острую тоску по поцелуям Хью, который иногда ласкался к ней – пусть коротко и грубовато, но все-таки. Разумеется, в maman говорила ее материнская любовь, но еще в большей мере потребность в том, чтобы этот юноша, приходившийся ей сыном, ласкал ее, нежно ласкал ее. Установить над ней опеку? Быть может, придется. Это будет ужасно: милая, милая мамуля, но порой ведет себя так сумасбродно! Так неразумно! Как дитя малое, в ее-то возрасте… О, стареть – это ужасно, стареть и одновременно оставаться самим собой. Жизнь человека почти ничему не учит, только обкатывает, сглаживает его острые и красивые грани! Бедняжка maman, она живет сейчас только тем, что уже прошло, той любовью, которая прошла мимо. Тетушка Стефания говорила об истеричках в их семье, об идущей красной нитью линии чувственной страсти. Но линия эта тянется не от Дерксов, как полагает тетушка, а от самой grand-maman… он всегда слышал, что grand-maman, как и maman, тоже была создана только для любви… Рассказывали о ее многочисленных романах в период жизни в Ост-Индии, пока она не встретила Такму. Над их семейством тяготеет рок, фатум – не знать счастья в браке. Оба замужества grand-maman были несчастливыми, генерал де Ладерс оказался деспотом, сколько бы тетушка Стефания ни защищала своего отца. И grand-papa Деркс как муж, говорят, тоже не дал grand-maman счастья, говорят, именно на то время и приходятся все ее романы. Grand-papa Деркс утонул, когда, гуляя посреди ночи, поскользнулся и упал в реку, необыкновенно бурную из-за ливня, позади пасангграхана в горах Тегала. Лот помнил, в каком ключе все судачили о его смерти, какие слухи не стихали еще много-много лет… История шестидесятилетней давности… У grand-papa якобы была в кампонге туземка-любовница, и его якобы заколол кинжалом какой-то ревнивый яванец… Пустые сплетни, доктор Рулофс говорит, что это пустые сплетни. Рок – не знать счастья в браке… Дядюшка Антон так и не женился, но в его жизни линия чувственной страсти обрела вид широкой истерической полосы… Дядюшка Харольд, симпатичный, но загадочный, владелец плантаций в Ост-Индии – и он не был счастлив в браке со стопроцентной голландской аристократкой… Дядюшка Даан, живущий на Яве – кстати, они скоро приедут в Голландию, – сейчас, если посмотреть, вполне счастлив со своей чересчур простой полукровкой-женой тетей Флор; теперь они оба состарились и угомонились, а в свое время эта роковая линия страсти проходила через них обоих, в тете Флор – она из Дилленхофов, родственников grand-maman, – линия была ох какой широкой! Но теперь все миновало, теперь они старики… Про тетушку Терезу ван дер Стаф, перешедшую в католичество после несчастливого брака, поговаривали, что она родила сына не от мужа. Да и его, Лота, собственная мать выходила замуж трижды, и все три раза неудачно… Раньше он никогда не выстраивал эти факты в одну линию, но увидев их под таким углом, ужаснулся: выходит, все его родственники пытались следовать закону социума, предписывающему жениться, – закону, противопоказанному их темпераменту… Зачем же они вступали в брак? Теперь они все состарились, но… если бы они сейчас были молодыми и современными, стоило бы им вступать в брак? Их горячая – до истеричности – кровь не смогла бы вынести тисков супружеской жизни. Они сближались со своими партнерами, которые поначалу были им симпатичны – ведь никто из них не руководствовался иными соображениями, кроме пылкой страсти, кроме разве что дяди Харольда, – но едва попадали в тиски супружеской жизни, их немедленно настигал Рок – закон социума, который они, не задумываясь, соблюдали, хоть он и был им противопоказан, оборачивался Роком: быть несчастным в браке. А он сам – зачем женится он сам? Лот внезапно задал себе этот вопрос совершенно серьезно, как недавно задал его в шутку maman. Зачем он женится? Соответствует ли это его природе? Он ведь достаточно хорошо знает себя? Скептичный в отношении самого себя, он ведь знает, какой он эгоист? И он знает свои маленькие слабости – стремление красиво одеваться, писать красивыми фразами. Лот улыбнулся: не такой уж он злодей, бывают люди куда хуже него, но, Господи, зачем он женится? Зачем он сделал Элли предложение? Впрочем… он чувствовал себя счастливым, и сейчас, пытаясь понять, зачем женится, он отчетливо ощущал, что любит Элли, быть может, даже сильнее, чем сам это понимает. Но – эта мысль не покидала его – точно ли надо жениться? Удастся ли ему избежать Рока, преследующего их семью? Надо ли жениться? Быть может, права его сестра Отилия в Ницце, которая не выходит замуж и собирается жить со своим офицером-итальянцем, не стесняя его свободы – Отилия так сама и написала Лоту в письме, – до тех пор пока не разлюбят друг друга? Проходит ли эта злополучная линия страсти и через ее жизнь, или… или она права? А он неправ? Сможет ли он сказать своей умнице Элли, что хочет жить с ней, не вступая в брак? Нет, не получится: хоть для них самих все это неважно, но им никуда не деться от социума, от общественного мнения, им нельзя забывать о grand-papa Такме, о других людях, о вещах, об условностях, о трудностях… Нет, он не сможет сказать ей это, хотя она и поняла бы его. Так что остается просто жениться и надеяться, что над ними, так глубоко любящими друг друга и не охваченными страстью, рок не возымеет власти: они не будут страдать от ярма несчастного брака.
Все его родственники, эти дядюшки и тетушки, были несчастливы в семейной жизни. Теперь они состарились, и былое миновало… Прошло… Ждет ли его, еще молодого, то же самое? Он становится старше, навалится ли на него то же самое? О старость, старость! Какой это кошмар – постареть, увидеть, как перед тобой открывается этот мрачный зимний горизонт. Жизнь посмеется над твоей изящной внешностью, которой ты так гордишься, – это еще полбеды; над твоим талантом, которым ты так гордишься, – это уже хуже, но ведь она посмеется над всем твоим физическим и нравственным существованием – вот что ужасно! Жизнь не сломит тебя разом… это будет постепенное увядание молодого, свежего тела, усыхание ума и интеллекта… О, состариться так, как grand-maman и grand-papa Такма – настоящий кошмар! Да, они дряхлые старики, но все еще живут, хоть обоим и за девяносто. Кажется, их еще связывает какое-то чувство, какое-то воспоминание. Как знать, быть может, они еще разговаривают… о прошлом… Но дожить до такой старости, до девяноста семи лет… Нет, нет, ни за что, лучше умереть прежде, чем увянешь, прежде, чем усохнешь! Его бросило в дрожь, в холодный пот от мысли, что и он может дожить до такой старости, до девяноста семи лет… О боже, о боже, нет, нет… Умереть молодым, чтобы все закончилось для него, пока он еще молод! Лот не был пессимистом, он любил жизнь, жизнь прекрасна, жизнь сияет красотой, на свете столько всего красивого, в искусстве, в Италии, у него самого в голове; в душе у него сейчас жило чувство, благодаря Элли… Но он любил свежую, молодую жизнь и не хотел думать об увядании… О, свежесть, вечная свежесть, вечная молодость! Вот бы умереть молодым, умереть молодым! Он возносил эту молитву к Тому, что считал своим Божеством: к Свету, к Тайне – но что, возможно, не станет слушать его, Лота, молитву из непроницаемых глубин собственного Величия, ведь Лот так мал, так эгоистичен, совсем не мужественен, совсем не смел и так тщеславен, о, так невероятно тщеславен! Ведь он знает себя! И не прячется от себя! Видит себя самого насквозь!
Расхаживая по комнате, он не услышал, как открылась дверь.
– Пятьдесят фунтов отправлено!
Лот вздрогнул. Перед ним стояла его мать, точно маленькая фурия: по-детски голубые глаза сверкали, как у маленького демона, а рот был как у напроказившего дитяти.
– Ах, maman!
– Лот!!! Что случилось?
– Со мной? Ничего…
– Мальчик, мой мальчик, что с тобой случилось?
Лот дрожал, точно в лихорадке, и был бледен как полотно. Он попытался овладеть собой, проявить мужество, смелость, решимость. Но его накрыло черной волной ужаса. В глазах потемнело…
– Дитя мое, дитя мое, что с тобой?
Она обняла его, повела к дивану.
– Ах, мама! Что если я состарюсь! Что если я состарюсь!
– Тише, малыш, тише…
Она гладила его по голове, лежавшей у нее на плече. Она знала его таким, знала эту его слабость, эту болезнь; страх старости время от времени одолевал его, и тогда он прижимался к ней и повторял: "Что если я состарюсь, что если я состарюсь…" Это была его болезнь, его слабость, она знала его таким и держалась сама очень спокойно, как держалась бы, если бы у него была лихорадка. Она гладила и гладила сына по голове, стараясь не испортить ему пробор. И целовала, целовала… Лаская Лота, она чувствовала: ее материнские руки должны его успокоить.
– Тише, малыш, тише…
На миг он и правда стих.
– Неужели ты уже сейчас так боишься, что когда-нибудь… через много лет… ты состаришься? – спросила maman Отилия, с невольной грустью в голосе.
– Да…
– Мне это тоже было тяжело. Но ты… Ты еще такой молодой!
Он взял себя в руки и застыдился.
Оказывается, он такой же ребенок, как и она, больной, слабый, порой истеричный.
В этом страхе старости и проявлялась его истеричность.
И он искал утешения у своей матери, которая не была матерью.
Но он взял себя в руки и застыдился.
– Да, правда! Я ещё такой молодой! – произнес он, пытаясь изобразить безразличие.
– И ты скоро женишься, твоя жизнь еще только начинается…
– Оттого что я женюсь?
– Да, оттого что ты женишься! Хоть бы ты был счастливым, малыш, а не… не таким, как твоя мать!
Он вздрогнул, но сразу же улыбнулся. Он взял себя в руки и одновременно взял в свои руки и maman, у которой минуту назад искал утешения, но которая только ласкала его. И теперь он погладил ее по голове и нежно поцеловал.
– Бедные мы людишки! – сказал он. – Наши мысли и поступки иногда бывают такие странные… Мы все больные и старые… даже в молодости. Мамуля, нам надо с вами серьезно поговорить… По-настоящему серьезно. Но в другой раз. Нет, не сейчас, сейчас мне надо работать… Идите к себе и не волнуйтесь… и не сердитесь… Со мной уже все в порядке, честное слово. Но и вы не превращайтесь обратно в фурию…
И Лот засмеялся про себя со злорадством.
– А все-таки я послала ему пятьдесят фунтов! – сказала она в дверях.
И ушла.
Он покачал головой…
– Надо поговорить… о ней! – размышлял он, анализируя собственные чувства. – И… обо мне. Обо мне еще серьезней. Бедные мы, бедные мы людишки. Нас всех надо бы под опеку, но к кому…? Ладно… лучше всего просто работать, много-много работать, непрестанно работать…
IX
Старый господин Такма как раз спустился с горбатого мостика и проходил мимо казармы – сухощавый, прямой, как палка, в своем застегнутом на все пуговицы пальто, обдумывая каждый шаг и опираясь на трость с набалдашником из слоновой кости, – когда его увидела приближавшаяся с другой стороны Отилия Стейн де Вейрт и пошла ему навстречу.
– Добрый день, господин Такма…
– Да-да, добрый день, Отилия… Ты тоже к maman?
– Да…
– Утром шел дождь, и я решил, что не смогу пойти. Адель ворчала, когда я все-таки собрался, но погода-то исправилась, погода-то исправилась…
– Но боюсь, что дождь скоро пойдет снова, а у вас даже нет зонтика, господин Такма.
– Да, видишь ли, детка, я терпеть не могу зонтики, никогда их не ношу… Тоже мне крыша над головой!
Отилия улыбнулась: она знала, что, держа над головой зонтик, старик не смог бы опираться на трость.
– Что ж, – сказала она, – если дождик все-таки пойдет, вы позволите мне проводить вас до дома? Или предпочтете вызвать экипаж?
– Нет, деточка, экипаж еще ужаснее, чем зонтик.
Отилия знала, что тряска причиняла ему сильную боль.
– Единственный экипаж, на котором мне еще предстоит ехать, – это катафалк. Так что, детка, если пойдет дождь, можешь проводить меня до дому. И держать у меня над головой крышу. Возьми меня под руку, вот это будет мне приятно.
Дальше они пошли под руку, он вцепился в Отилию, и его прямая походка стала неровной. Отилия вела его, а он ковылял рядом с ней, как дряхлый, дряхлый старик…
– Какая-то ты, детка, сегодня тихонькая…
– Я, господин Такма?
– Да-да…
– Все-то вы замечаете.
– Я сразу услышал по твоему голосу, что у тебя что-то не так.
– Не знаю… наверное, мне грустно… Вот мы и пришли.
Она позвонила в дверь дома мефрау Деркс; старая служанка Анна поспешила им открыть.
– Сейчас отдышусь, Анна, – сказал господин Такма. – Сейчас отдышусь… Пальто сниму позже, а сейчас… в гостиной… немного отдышусь.
– Уже становится прохладно, – сказала Анна. – Мы скоро начнем топить в гостиной. Хотя мефрау этой комнатой не пользуется, там часто кто-нибудь сидит ждет, а доктору Рулофсу всегда зябко…
– Не спеши топить, не спеши топить, – ворчливо сказал господин Такма. – Для нас, стариков, нет ничего хуже горячей печки…
Усталый, он сел на стул в гостиной, положив обе руки на костяной набалдашник трости. Анна оставила их одних.
– Расскажи, детка, что случилось? Тебе грустно?
– Так, чуть-чуть… Мне так одиноко… Ведь завтра у них свадьба.
– Да-да, завтра свадьба у Лота с Элли… Что ж, наверное, они будут счастливы.
– Надеюсь, что да… но я…
– Что с тобой, детка?
– Я буду несчастной.
– Ну что ты…
– Что я имею? Все мои дети от меня далеко. Я хочу поехать в Англию. Ведь там мои Джон и Хью… и Мери тоже скоро вернется в Европу.
– Да, детка, с возрастом мы становимся всё более одинокими… Посмотри на меня. Когда Элли выйдет замуж, со мной останется только Адель. Хорошо еще, что я выхожу на улицу… и еще вижусь с твоей мамой… и со всеми вами… и с доктором Рулофсом… Но если бы я был немощен, кто бы был у меня? А ты, ты еще молодая.
– Я? Я молодая?
– Да, детка, разве нет?
– Что вы, господин Такма, мне уже шестьдесят!
– Уже шестьдесят…? Тебе уже шестьдесят? Детка! Неужели тебе уже шестьдесят?
Старик искал слова, борясь с внезапно накатившим на него помутнением сознания, от которого он словно погружался в туман.
– Нет, ты ошибаешься… Тебе не может быть шестьдесят…
– Но это так, господин Такма, совершенно точно: мне шестьдесят лет!
– Ах, Отилия, деточка… неужели… так много! Он искал, искал слово… и закрыл глаза.
– Уже шестьдесят лет, – бормотал он. – Больше шестидесяти… больше шестидесяти лет…
– Шестьдесят, ровно шестьдесят.
– Ах да, шестьдесят! Да, детка, тебе уже шестьдесят лет… Я думал, тебе не больше сорока… ну пятидесяти… Это я задремал… Старик задремал… Шестьдесят… Больше шестидесяти лет назад…
Его речь стала неразборчивой, она не понимала, что он говорит.
– Вы немножко… запутались?
– Когда это я запутался? – встрепенулся старик.
– Только что…
– Только что?
– Когда сказали, что мне, наверное, сорок.
– Что, что ты говоришь?
– Когда вы сказали, что мне, наверное, сорок.
– Да-да, я тебя слышу… Я отлично все слышу… У меня всегда был острый слух… слишком острый… слишком острый…
"Он заговаривается, – подумала Отилия Стейн. – Раньше с ним такого не бывало".
– Ах, детка, тебе уже шестьдесят! – произнес старик, к которому вернулся его обычный голос, уже более спокойно. – Да, так и должно быть… Понимаешь, мы, старики, глубокие старики, думаем, что вы всегда остаетесь детьми… ну, может быть, не детьми, но в любом случае молодыми… а оказывается, ты уже тоже состарилась…
– Да… уже совсем состарилась. И тогда у человека уже ничего не остается.
Ее голос звучал очень-очень грустно.
– Бедная девочка, – сказал господин Такма. – Ты должна постараться не ссориться с Паусом… то есть… с Тревелли.
– Вы хотите сказать, со Стейном.
– Да, со Стейном… разумеется.
– Я его не выношу.
– Но раньше ты его очень даже выносила.
– Да… когда была влюблена… то…
– Да, раньше ты его очень даже выносила, – упрямо повторил старик. – А завтра, значит, у них свадьба.
– Да, завтра.
– Я не смогу присутствовать; мне очень жаль, но….
– Да, это слишком утомительно для вас. Они сегодня придут попрощаться с grand-maman.
– Это мило, очень мило с их стороны.
– У них будет такая скучная свадьба, – сказала maman Отилия. – Они оба такие скучные. Ничего не хотят устраивать. Никакого праздника. И церемонии в церкви тоже не хотят.
– Да, такие у них нынче представления, – сказал старик безразлично. – Я этого не понимаю, как так жениться без церкви, но это их дело.
– На Элли даже не будет свадебного платья, мне это так странно… Элли очень серьезная девушка для своих лет. Я бы не захотела так вот выходить замуж, без праздника и без свадебного платья, ведь это ее первая свадьба! Но с другой стороны, кому нужны эти финтифлюшки, рассуждает Лот. Только родственникам и знакомым, которым по большому счету до них нет дела. А денег уходит уйма.
– Я бы оплатил для Элли что угодно, – сказал старик, – свадебный ужин или бал с танцами… что угодно… но она не захотела.
– Да, они оба не захотели.
– Такова современная молодежь, такие у них нынче представления, – повторил старик безразлично.
– Господин Такма… – сказала Отилия неуверенно.
– Что, детка?
– Я хотела вас кое о чем попросить, но не решаюсь…
– Не бойся, детка… Тебе что-то нужно?
– Вообще-то нет, понимаете, но все-таки…
– Что все-таки, детка? Тебе нужны деньги? Отилия громко всхлипнула.
– Мне так стыдно просить вас об этом! Я поступаю нехорошо… Умоляю вас не рассказывать Лоту, что со мной такое бывает… Но, понимаете, скажу вам все честно: я послала деньги Хью и теперь… у меня совсем ничего не осталось. Если бы вы не были всегда так безмерно добры ко мне, я бы не решилась спросить… Но вы всегда баловали меня, сами знаете… Да, вы сами это знаете! Вы всегда питали ко мне слабость… Если вы не сердитесь на меня за то, что я обращаюсь к вам, и если вы можете мне помочь…
– Сколько тебе нужно, детка?
Maman Отилия бросила взгляд на дверь, никто ли не подслушивает.
– Триста… всего триста гульденов…
– Ну конечно, детка, конечно. Загляни ко мне завтра, ближе к вечеру… после свадьбы… И если у тебя какие-то неприятности, то говори мне прямо, не смущаясь. Проси у меня, если тебе что-то нужно…
– Вы так добры ко мне…
– Я тебя всегда очень любил… Потому что я очень люблю твою мать… Проси у меня прямо, детка… проси, но только… будь благоразумной… и не делай…
– Чего, господин Такма?
Старика внезапно охватила сонливость.
– Не делай… необдуманных поступков…
– Что вы имеете в виду?
– Шестьдесят лет… больше шестидесяти лет…
Его речь снова стала неразборчивой, и Отилия увидела, что он заснул, сидя с прямой спиной, положив руки на набалдашник слоновой кости.
Она испугалась и, подойдя беззвучно к двери, открыла ее и позвала:
– Анна… Анна…
– Что, мефрау?