- Вставай, есть будем. Заработала - получай. А как же! По труду и награда! - кричала оттуда весело и зазывно.
Я вдруг почувствовала такой голод…
В кухне за большим столом сидела Раиска с двумя дочерьми. Одной - лет восемь, другой - года три. "Старшие в город укатили, - сообщила она мне. - У меня их четверо, невест-то…"
Умывальник над тазом - как у моей бабушки в саду - с прыгающей ножкой. Вода ледяная, но попросить у Раи теплой отчего-то не решилась. Умылась, села к столу.
- Печку-то сама топишь? - спросила для поддержания разговора. Просто так, без всякого намека на неустроенность быта.
- А кто ж за меня топить ее будет? - удивилась Райка. - От нее весь дом греется. А у тебя есть дом-то - там, в городе? Либо квартира?
- Да, квартира. С соседями, правда, - уточнила, помогая Рае расставить тарелки. Она выставила, видать, все, что было в доме. Чего тут только нет! Соленые огурчики в мелких пупырышках, длинные ломти белоснежного сала с прозрачной светлой корочкой и красными прожилками. И даже невероятный для этих мест, чисто городской деликатес - копченая колбаса. Перед девчонками в большой эмалированной миске дымится картошка, поджаренная на сале. Они то и дело тянутся к колбасе, но мать отпихивает их ручонки: "Вона картошку сперва покончите, а уж потом!" Я тоже хотела было наброситься на еду, но хозяйка остановила:
- Один секунд!
Отодвинула цветастую занавеску, достала начатую бутылку портвейна, налила две рюмки:
- Ну, с праздничком поздравимся! С выполненной, как говорят по телевизору, миссией. Ну ты дала, девка! Ну ты и вздернула здешние силы! Молодец!
Чокнулись. Портвейн никогда в жизни не пила. Запаха его не переносила. Но тут выпила. До дна, а что делать? Райка расчувствовалась и разрешила:
- Ешьте, детки, колбаску! Ешьте, ну чего вы? Рубайте на здоровье сколько влезет.
Ее щеки разрумянились, губы открылись, глаза заволокло мечтательностью. "Сейчас запоет", - решила я. И точно.
- Виновата ли я, виновата ли я? - затянула Раиска широко и голосисто, словно на большой сцене, чтобы и в задних рядах слышно было. - Виновата ли я, что люблю? Ах зачем, ах зачем…
Слов я не знала. Но из глубокого уважения к чужому энтузиазму, подпевала: "А-а-а…".
Вначале дети с интересом смотрели на нас - то на мать, то на меня; потом младшая не выдержала.
- Ма-а, - заревела в голос, теребя ее за рукав. Райка остановила песню, взяла малышку на руки:
- Ну что ты, глупенькая, что, маленькая!..
Налила еще по рюмке и, закупорив бутылку, поставила снова на полку.
- С кем ты оставляешь их, когда на работу уходишь? - поинтересовалась я сонным от блаженства голосом.
- В выходные - со старшими, а в рабочие дни маленькая в яслях. Четыре остановки на автобусе - и все дела. Катюшка по пути в школу ее завозит.
- Такая маленькая и возит?
- Какая она маленькая? - поразилась Раиска. - Во второй класс уж бегает.
- Не трудно тебе с четырьмя-то?
- Трудно, конечно. Ну а как без трудов-то? Выпьем, Виктория, за трудности! За то, что вот сидим мы с тобой по-хорошему, и небо над нами ясное, и на дворе у нас с тобой хороший праздник - всех трудящихся. И еще за то, что чего-то у нас впереди есть, светится, а мы надеемся и верим! Ну и заодно от себя добавлю, - важно произнесла Раиска, - за твою конкретную помощь сельскому хозяйству. Верно у вас там в горкоме сообразили - давно пора вникнуть в состояние дел в нашем совхозе и помочь по возможности! Молодец, - повторила. - Выполнила! Ну, доброго тебе здоровья!
Снова чокнулись. Вторая рюмка показалась мне уже не такой противной, как первая.
- Ты замужем-то? - отчего-то заранее вздохнула Раиска. Может, усовестилась, что вот, мол, ее обняли цепкие детские ручонки, а у меня чего? А у меня - соленый огурец на вилке, и больше ничего.
- Замужем. А детей пока нет. Понимаешь, наш быт, - начала почему-то оправдываться перед Раиской. - Соседка… Да нет, она в общем-то ничего, - заключила неожиданно для самой себя. - Тоже вкалывает. И ребенка одна без отца растит. Забавный малыш. Вовкой звать. Все допытывается, как нашего кенара по батюшке величать. - И вдруг, положив вилку с огурцом, спросила: - Рай, а Рай! Это очень больно? Ну рожать?..
Мужчина в полете
Наконец-то! Свершилось! У нас есть свой дом, "своя крепость". Запру его в эту крепость и никуда не отпущу. В конце концов, я тоже имею право, разве нет?
Утро сегодня выдалось что надо. Весна! Еще и шести нет, а свету! Хорошо стоять вот так, посреди комнаты, и думать: "До чего красиво!". Тишина и независимость. Еще непривычные, неприрученные.
Комната насквозь от окна до двери пронизана солнцем. В их косых широких лучах клубятся, золотисто вспыхивают мелкие соринки. Убранство нашей комнаты не ахти какое: старый двустворчатый гардероб с допотопными выдвижными ящиками и сломанной пластмассовой ручкой, деревянная кровать, самодельная фанерная перегородка, изделие умелых рук отца, за которой - его "отсек". В нем - стол довоенного образца с облупившимся лаком и обитый черным дерматином, с двумя тяжелыми тумбами. Ящики, набитые папками, бумагами, железками, открываются с трудом, со скрипом. Стул с потрескавшимся кожаным сиденьем и раскладушка.
Нет, вообще-то отец у меня неплохой. Отличный, надо признать, отец. Но как его совместить с Валеркой? Хорошо, что сам понял и устранился. Не старик, а золото!
- Чем тебе Валерий не нравится? - спросила однажды. Отец сделал вид, что не расслышал. Но от меня так просто не отделаешься. - Ну чем, чем? - не отставала я.
- Выпивает он, - пробурчал отец. - И курит. Как от печной заслонки от него разит, рядом стоять невозможно.
- И не стой! - вспыхнула я. - А что ж, от него духами пахнуть должно? Настоящий мужчина должен курить и пить. В меру.
- Эх, дочка, - вздохнул отец. - Разве ж этим настоящее-то меряется?!
- Ой, только не надо мне приводить примеры из своей фронтовой жизни, я их уже наизусть знаю! Про настоящих мужчин. Теперь другие времена и стандарты другие. Так что…
- Не буду, - обиделся отец.
И что обижаться? Застрял напрочь в своих сороковых и не видит, что жизнь мчится вперед, перекраивает мерки, переоценивает ценности. А он все: "Вот у нас, бывало"… "вот раньше"… Не понимает, как это смешно и даже нелепо.
А началось с того, что Валерка притащил бутылку беленькой, выпить за знакомство. Отец взял свою рюмку, глянул на свет. "Бывало, наш начпрод наливает для "сугреву" и приговаривает: "Налетай, робя! Хлеб да вода - солдатская еда". А я за всю войну ни разу не приложился. И сейчас не пью и другим не советую".
"И правильно делаете: советы не помогают", - сказал ему Валерий. Резковато, правда, но от души. Что тут, алкоголики собрались, что ли?
"Мы же по чуть-чуть, папа. Для настроения. Немного даже медицина рекомендует". Отец оставался при своем мнении-суждении. "Насчет того, чтобы понемногу, я вам расскажу один случай… - у отца на любой случай жизни есть свой. И конечно, из времен Великой Отечественной. - В упорных боях очищая Сальские степи, мы продвигались на юг… - неторопливо, обстоятельно, пока Валерий держал рюмку, развертывал он картину военных операций на южном направлении. - Так вот, в этом городке фашисты оставили цистерну спирта. Местное население, обрадованное успешным продвижением наших войск, решило воспользоваться этим спиртом, чтобы отметить освобождение города. Пока мы это обнаружили и поставили возле цистерны часового, половина спирта была разобрана. А он оказался метиловым. И те, кто пил много, в основном остались живы, а те, кто пил малыми дозами, умирали, так как метиловый спирт в малых дозах весь усваивается организмом. Происходит отравление…" Я его перебила: "Все ясно, отец, - лучше пить большими…" Отец посмотрел на меня, ничего не сказал. Это страшная история, и я ее знала с самого раннего детства. Те, кто выжил, остались на всю жизнь калеками. Года три назад отец ездил в те места. Слушал хор слепых, жертв той цистерны…
В общем, некстати я сострила. Стыдно. Но отец сам меня спровоцировал: надо ему было при госте читать лекцию о вреде алкоголя! Совсем не чувствует, что к месту, а что - нет. Он уже столько врагов себе нажил этой антиалкогольной пропагандой. Хотя бы в нашем подъезде.
И еще он пишет. Любит писать - страсть. Его однополчанин Агапов живет в Москве, в Мытищах. Отец поехал к нему. Посидели, повспоминали. Агапов за вечер две фляги вина усидел, хотел за третьей идти, да отец отговорил. А когда Агапов провожал отца на станцию, то по дружбе показал ему "природный источник": на путях, у въезда на сливной пункт винкомбината, стоят без присмотра цистерны с вином. "Очереди своей дожидаются, - пояснил Агапов. - Соображаешь?" Ну отец и сообразил. Поднял шум, написал в газету. "Почему бы не продлить железнодорожную линию и не ввести ее на территорию винкомбината? Затраты на строительство быстро окупились бы за счет экономии на бесконтрольных утечках", - подсчитал, не поленился. Ветку продлили, утечки прекратились. Но прекратилась и его дружба с Агаповым.
А сейчас отец пишет мемуары. "19 июля группе наших бомбардировщиков Пе-2 в сопровождении истребителей предстояло нанести удар по фашистским танкам. Решено было обрушиться на врага в районе озера Черного…"
Иногда проснешься ночью и видишь: горит настольная лампа в "отсеке", отец сидит в наброшенном на плечи кителе и строчит, строчит. "Когда же ты спать будешь?" - спрашиваю его. "Э, дочка, успею еще… Знаешь поговорку - к спящему счастье не приходит".
О каком счастье он еще мечтает?
Вот пачка писем, аккуратно перевязанная тесемкой. "Личные" - написано его рукой на пожелтевшем листке. В основном переписка с друзьями-однополчанами. В списке было около сотни фамилий. На почту за поздравительными открытками он ходил с хозяйственной сумкой. Впрочем, это было раньше. Теперь перед многими фамилиями - крестик. Значит, нет человека, некого поздравлять…
Может, и отцу уже недолго свои мемуары писать? Может, зря я его так… Но ведь он же сам! Сам! Я и слова не успела сказать. "И в мыслях не поимела", - как говорит наша лаборантка Сонечка. "Мне будет там даже веселее, ветераны народ неунывающий", - сказал. И я согласилась. Не стала ни спорить, ни отговаривать. Слишком быстро, наверное, согласилась. А что мне оставалось делать? Закономерный процесс развития сообщества. "Сукцессия", как говорят наши экологи, - смена фаз. Моя биология позволяет сделать вполне объективные выводы по чисто житейским ситуациям.
Звонок! Наверно, Валерка снизу звонит.
- Алло! - кричу в трубку. - Ах, это ты, отец. А я только что о тебе думала… Нет, я часто о тебе думаю, почти всегда. Когда не думаю о Валерке, думаю о тебе… Все хорошо. А у тебя?.. Что гремит? Ах, "музыка боевая"… Ну-ну, ты у меня всю жизнь был молодцом. "Бравый майор Греков"!.. Нет, убираю, скоро Валерка придет. Я так счастлива, папа, так счастлива!.. Что? Плохо слышно! И ты тоже?..
"Нет, все же хороший у меня отец, очень, очень хороший". "Я рад за тебя, дочка", - сказал на прощанье. Может, и одиноко ему там, а ни словом не обмолвился. Не стал портить мне настроение. Господи! Как все в этой жизни сложно! Но что это я закупоренная сижу? Распахнула окна, и в комнату ворвался аромат черемухи. Прямо под окном растет. За второй этаж перемахнула. В этом году она какая-то особенно буйная.
По "Маяку" музыка грянула. Самые современные ритмы. Я даже потанцевала немного перед зеркалом. Ничего, получается. Отцу, правда, это никогда не нравилось: "Крутят тазом - что тут красивого? Вот раньше умели танцевать!" - "Ну, разумеется, раньше! Раньше и дождь, и снег был другой, правда?" - "Правда, - соглашался отец. - Без радиоактивных примесей…"
- А теперь послушайте марши советских композиторов, - потребовала дикторша "Маяка".
Что ж, можно и марши. Они тоже соответствуют.
- "Марш нахимовцев". Исполняет хор мальчиков Дворца культуры "Электролит".
"Хор мальчиков…" У отца при этих словах неизменно наворачивались на глазах слезы. "Ты чего это, па?" - спрашивала я. Но он только отмахивался. А потом как-то сказал: "Хор мальчиков! Подумать только: целый хор! Как представлю этих маленьких мальчиков в белых рубашечках с короткими рукавами, в белых колготках и в шортиках… Много-много тоненьких детских ножек в одинаково белых колготках, подпирающих одинаково темные шортики… И эти тоненькие детские голоски…" - И отец, как ребенок, заливался слезами.
Но я-то знаю, что он вспоминал в эти минуты. Тех мальчиков, которые выползали из-под руин детского дома. И особенно того, которого отец не успел донести до медпункта… Этого он мне никогда почему-то не рассказывал. Я прочла в его воспоминаниях. Почему не рассказывал? Странный все же был у меня отец. Но почему был? Он и сейчас есть, и не так уж далеко, меньше часа электричкой. В любой момент можно махнуть навестить…
- "Солнышко светит ясное! - пели мальчики тоненькими голосками. - Здравствуй, страна прекрасная!"
…И ему там хорошо - он среди своих, таких же, как и он, любителей поговорить, вспомнить, покритиковать настоящее, воздать хвалу прошлому. Вот уж наговорится всласть! Валерку он бы укачал своими рассказами. Я и то с трудом их выдерживала последнее время. "Наша эскадрилья в составе…" - "Папа, мне некогда, я сейчас об отчете думаю". Отец минут 10–15 мужественно молчал, а потом как ни в чем не бывало начинал снова: "Значит, так. Наша эскадрилья получила боевое задание…"
Трудно, трудно всем вместе. Все разные, ужасно разные. А что такое фанерная перегородка?
Опять телефон. На сей раз Валерка.
- Где ты?.. Когда будешь?.. Я что делаю? Жду тебя, что же еще? Завтрак вкусный приготовила. Как, задерживаешься?! Почему?.. Обидно. Постарайся побыстрее…
Впрочем, это даже хорошо, что задерживается. Я ему приготовлю обед. Сделаю борщ и мясо с острым соусом. Валерий, наверно, любит такой - все мужчины любят острое. А в общем-то, у меня даже не было возможности узнать, что он любит, а что - нет. Да и он про меня этого не знает. "Неважно, - говорит Валерий, - поживем - узнаем. Когда много знаешь, это добром не кончается…"
Куда же девалась белая скатерть? Сегодня непременно должна быть белая. И я буду в белом… К счастью, и салфетки есть. Как раз две. Тоже белые, льняные. Бумажные сегодня нельзя, сегодня все должно быть натуральным, настоящим. Впрочем, у нас с Валеркой все должно быть настоящим. Всегда. А иначе - зачем?
Неплохо бы цветы на стол поставить, но на рынок уже не успею. Не беда, Валерка принесет. В такой день не может не принести.
Опять телефон. Валерий? Неужели опять задерживается?
- Алло! - Никакого ответа. - Я слушаю! - Молчание. Только где-то там, на другом конце, чувствовалось чье-то дыхание. Похоже, кому-то просто хотелось слышать мой голос. - Ну говорите же!
Послышались короткие гудки. Валерка? Нет, он не станет в такие игры играть. Отец? С чего бы это?
И тут же - звонок в дверь.
- Валерка! Наконец-то!
- Прости, опоздал, ты же знаешь, как трудно мне вырваться. Знаешь? Ну вот, умница, - похвалил и поцеловал меня в щеку. - Но я очень торопился. Очень! Даже за цветами не заехал. Ты не сердишься? Нет? Молодчина! Дарю тебе целый букет моих достоинств. И любовь, конечно! - стиснул меня в объятиях.
Потом я засуетилась, забегала из комнаты в кухню, из кухни в комнату. Стала доставать из холодильника салаты, приготовленные собственноручно, минералку, шампанское, из духовки - мясо, ставила на стол, опять убегала, а Валерка ждал, терпеливо, великодушно, уткнувшись в какой-то старый номер "Крокодила".
И вдруг, в один из забегов, не обнаружила Валерки в кресле. Растерянно оглядела комнату и…
- О господи! Что с тобой! Что случилось? - На полу, у раскрытой балконной двери - распростертое тело. Руки безжизненно раскинуты ладонями вверх. Глаза закрыты. - Валера! Валер! Ты жив? Что с тобой?
- Ничего, - открыл глаза. - Испугалась, глупышка? Решил расслабиться - по системе йогов. Дома не успел…
- A-а. Ну если по системе… - с трудом разогнула спину, поднялась с пола. Валерий вскочил, подхватил меня на руки.
- Испугалась! Значит, я тебе не безразличен? Значит, любишь? Любишь?
- Ты еще спрашиваешь? Пусти, стол опрокинем! Слышишь?
Шампанское было жгуче холодным. Валерий сказал:
- За нас! За сегодняшний день!
Немного погодя, когда на столе еще было полно и еды и питья, Валерий затушил сигарету, скомандовал: "Хватит жевать!"
Встал, сгреб меня в объятья и повлек куда-то. И целовал, целовал - лицо, волосы, шею…
- Валера! Ну подожди… Валер…
Потом, когда мы лежали рядом, обессиленные, отдавшие друг другу, казалось, все, что было отпущено на целую жизнь, я спросила:
- Кого ты хочешь, девочек или мальчиков? Я хочу, чтоб у нас было много детей!
В ответ услышала храп. Вначале неявный, только прощупывающий путь из глубоких глубин, он все нарастал, набирал силу.
- Валер, ты спишь? Неужели спишь?
Но потом, потом, глядя, как мерно, как успокоенно поднимается и опускается его грудь, решила: это хорошо, что он уснул. Просто замечательно! Значит, на душе у него спокойно, бестревожно. Ничто не давит, ничто не висит. Я с благодарностью ощущала тяжесть его головы на своем плече. Как безоглядно, как трогательно доверился он мне. И я буду стараться, изо всех сил стараться оправдать это доверие. Осторожно, еле касаясь, гладила влажные волосы. Какая большая, какая умная голова. Его докторская, несомненно, станет событием в математическом мире. Уже сейчас о его публикациях говорят, о них спорят. И я буду сидеть на его защите на правах законной супруги. В тридцать лет - доктор наук. Сила! Но главная его сила, конечно, не в этом. А в том, что он - смелый, решительный. Не дает обстоятельствам оседлать себя, диктует им собственные условия. Вот взял и порвал с прошлым перед самой защитой. Это не каждый может, тут нужен характер. Словом, настоящий мужчина. Именно таким должен быть мой муж.
В окно вплывает густой, настоянный на черемухе, воздух. Беззвучно покачивается занавеска. По потолку ползут, перекрещиваясь, тени. Чудится, что и потолок, и стены, и комната плывут, уплывают, мерно покачиваясь на волнах, куда-то далеко-далеко. "Господи, как я счастлива! И это не за счет чужого счастья, потому что его там не было". Валерка повернулся на другой бок, и деревянные ножки старой кровати пискнули от этого могучего движения. И вот тут, на бывшем родительском ложе, я впервые подумала о них, о своих родителях, как о женщине и мужчине. Как они жили? Были ли счастливы? Сурово подтянутый, с безупречной военной выправкой, отец, казалось, и спать ложился в застегнутом на все пуговицы кителе и стянутых ремнем "галифе". Он и к матери обращался не иначе как "дорогой друг, соратник, жена!". Я читала его письма. Может, потому и сбежала от него с его же товарищем? На самый край света, в Заполярье. И мужа бросила, и годовалую дочь. А он мне ничего не говорил - пока соседка Шурка, напившись, как-то не рассказала. Шурка, как я потом поняла, строила далеко идущие планы и мечтала помочь отцу-одиночке в воспитании маленькой девочки, то есть меня. Но отец не желал помощи - ни Шуркиной, ни чьей другой. Сам меня воспитывал.
А потом, когда от того, другого, пришла телеграмма: "Скончалась при родах" - это я уже помнила, училась во втором классе, - он полетел в Норильск…