- Так говорил один из библейских персонажей - Экклезиаст. Но поскольку Библия продиктована господом, слова, что я вам прочитал, можно считать принадлежащими ему. Более того… В Библии сказано: "Я выполнил великую работу, воздвиг дома, развел виноградники, создал сады и парки, построил пруды…"
- Бассейны, - добавил Мильявакка.
- "…купил слуг и служанок, - продолжал дон Феличони, - накопил серебра и золота, заполучил певцов и балерин и во множестве женщин, эту усладу мужчин".
- Значит, я на верном пути!
- Подождите, - остановил его дон Карло, - послушайте дальше: "Обдумал я все, что сделал и видел, и понял: все это суета сует, погоня за ветром. Потому я возненавидел жизнь. Возненавидел всякий труд. Лучше, когда одна рука отдыхает, чем когда две трудятся. Есть время рождаться и время умирать, время сеять и время выдирать с корнем…"
С того дня Мильявакка стал задумываться над тщетой людских деяний и увидел свою жизнь в ином свете.
Однажды утром, когда группа инженеров показывала ему в работе только что сконструированный компьютер, Мильяваккой овладела тоска.
- Дорогой доктор Каллигарис, - обратился он к своему генеральному директору, - мне на этот компьютер начхать. Перенасыщенность рынка или нехватка товаров, вывоз на экспорт или складирование, я все равно буду давать продукцию! И один из святых непременно окажет мне содействие. Есть время производить и время получать от правительства субсидии, не так ли? И потом в один прекрасный день я могу все это бросить, ясно вам?
В этот момент подошел доктор Гриффони, ведя гоночный велосипед из легчайших сплавов.
Один из инженеров отворил дверь, и сразу взорам всех открылся наклонный коридор.
Завод, службы и склады на всех этажах по приказанию Мильявакки положено было объезжать на велосипеде. Сам он в течение дня не раз объезжал так свои владения, чтобы повсюду успеть и заодно поразмять мышцы.
Он поднялся с кресла, хлопнул по плечу доктора Каллигариса, сел на велосипед и покатил к открытой двери. Немного спустя он зигзагом обогнул столы с пишущими машинками в одном из бюро, а затем, пригнувшись, помчался вверх по коридору в свой президентский кабинет. Подъехав к письменному столу, он оперся о него рукой. Глядя прямо в глаза синьорине Каластретти, своей особой секретарше, он сказал:
- Еще раз замечу, что болтаешь с Каллигарисом, плохо придется ему, да, пожалуй, и тебе. Видел, как вы вчера беседовали во дворе. Если этот павиан еще не оставил меня с носом, то наверняка собирается. Вот если ты выйдешь за него замуж - другое дело. Тогда все в порядке - рога ему наставлю я. Но чтобы он мне рога наставил, такого быть не может. Поняла?
Он объехал вокруг большущего стола, за которым обычно собирал доверенных лиц, и, неторопливо вертя педали, направился через раскрытую дверь к складу.
В коридорах служащие, завидев его, жались к стенкам. Мильявакка спустился на один лестничный марш, пересек двор и въехал в ангар, загроможденный ящиками. Он молча катил из одного цеха в другой, проверяя зорким оком, все ли на рабочих местах. Проезжая по длинному подземному переходу, он увидел идущую впереди молодую работницу. Начальник цеха догнал девушку, обнял ее за талию, нагнулся и поцеловал в шею. Тут Мильявакка, который было затормозил и удерживал велосипед на месте словно заправский трековый гонщик, рванулся вперед и, настигнув обоих, положил руку на плечо начальнику цеха.
- Есть время щупать девчонок и время работать, - сказал он.
Потом поехал дальше, взлетел на подъем, ведущий к столовой, где отведал супу.
Полчаса спустя он вернулся в свой кабинет и нашел там давно ожидавшего доктора Гриффони. Он отдал Гриффони велосипед, чтобы тот отвез его на место, а сам сел за стол. Тут же синьорина Каластретти встала и, закрыв дверь, протянула ему прибывшую тем временем почту.
- Целуй, - сказал Мильявакка, подставляя щеку.
Секретарша с достоинством наклонилась и торопливо его чмокнула.
Восемь лет назад Роза Каластретти, умная и порядочная девушка, пробыв несколько месяцев в серой массе машинисток, возвысилась до положения особой секретарши и любовницы Мильявакки. Не единственной - это она прекрасно знала, - но самой надежной и близкой и к тому же самой постоянной в нескончаемой веренице директорских жен, балерин и певичек.
Год назад к многочисленному гарему Мильявакки добавились сестры Лилли и Лолли Менатерра, часто сопровождавшие его в заграничных путешествиях под тем предлогом, что Лолли знала английский. Сестры, считавшие себя единым целым - настолько одна дополняла другую, - без тени ревности сменяли друг друга в постели Мильявакки, а тот был уверен, что за всю историю человечества достиг наивысшей свободы в любви. Лолли, кроме знания английского, разбиралась в живописи и руководила Мильяваккой при покупке картин старинных и современных художников. Лилли обожала классическую музыку и совершенствовала музыкальное образование Мильявакки, водя его на самые значительные концерты в Италии и за рубежом.
Великий предприниматель остро нуждался в более глубоких и благородных развлечениях, ведь окружавшая его действительность с каждым днем становилась все мрачнее и беспощаднее. Забастовки, трудности с экспортом, невыходы на работу, конкуренция японцев постепенно подрывали могущество его империи. И Мильявакка, обладавший даром предвидения, вступил в переговоры с американским концерном. Он задумал продать 45, а если понадобится, и 55 процентов акций своих предприятий, потеряв таким образом контрольный пакет. Зато вырученные доллары он надеялся вложить в американскую, немецкую и японскую промышленность.
Однажды вечером на своей вилле на берегу озера Комо, глядя на статую обнаженной Венеры работы Кановы и впервые не думая о том, сколько за нее заплачено, Мильявакка вдруг ощутил щемящую тоску. С ним были две его подруги, Лилли и Лолли, своим щебетом скрасившие ему послеобеденные часы. Но в какой-то момент девушки оставили его одного в гостиной, и от сгустившихся над озером сумерек, от высоких магнолий в саду, на фоне мрачного неба, от мертвенной белизны мраморной Венеры, словно бы излучавшей потусторонний свет, у Мильявакки сжалось сердце. Глядя сквозь оконные стекла, за которыми закатные блики сменились фиолетовой полутьмой, он почувствовал себя совсем одиноким перед наступающей ночью и впервые зримо представил свою смерть - она медленно, как волна на озере, захлестывает его.
За столом, сидя между двумя девушками, - ярко горели все лампы и канделябры - он отпустил слуг и заговорил, словно на Тайной вечере.
- Девочки, - сказал он, - дочки мои. Что-то во мне переменилось. Вот договорюсь с американцами, брошу все и уеду с вами жить во Францию. Я уже приглядел себе виллу графини де Буассоньер… всего в тридцати километрах от Парижа, в лесу у маленького озера. Бежать из этих мест, от рабочих, профсоюзов, дел, жены, семьи, от себя самого! Музыка, искусство, поэзия! Вот какой будет моя новая жизнь. А вы, мои красавицы, станете порхать вокруг меня, как два ангелочка. И никаких больше свинских утех. Ну, может, иногда, в виде исключения. В мире много иных радостей. Мы должны возноситься ввысь, все выше.
И он развел руки, как пингвин крылья.
Через несколько дней после этого интимного ужина он устроил на вилле большой званый обед.
По правую руку от него сидела жена, по левую - генеральный директор Каллигарис. Вдоль длинного стола вперемежку расположились спортивные деятели, друзья-промышленники, адвокат Траверсари, атташе японского посольства, Лилли и Лолли, особая секретарша Каластретти и несколько молодых жен его подчиненных, каждая из которых надеялась, что Мильявакка ее заметит и, может быть, даже возьмет в свой гарем. В глубине гостиной, на скамеечке высотой пятьдесят сантиметров, отдыхал маэстро Дзанетти, прислонив к правой ноге скрипку и положив руку на рояль.
Мильявакка полулежал в красном кресле, некоем подобии трона, на которое никто не осмеливался сесть даже ради шутки.
Повязав шею салфеткой, он поднял запыленную бутылку: слуга только что принес ее из погреба.
- Друзья, - возвестил он, - это "бароло" тысяча восемьсот восемьдесят девятого года! Увы, вино живет дольше людей. За этим столом сиживали гости и почище вас, но их я не потчевал таким редким вином. Жаль, что здесь нет моих сыновей. Они в Америке, а Дирче в Англии. Но все равно они в винах не разбираются. За ваше здоровье!
- Вива Мильявакка! - хором закричали приглашенные.
Один японец, похоже, не понял ни слова и только беспрестанно улыбался.
Синьора Амабиле повернулась к мужу и сказала:
- А ты все такой же мужлан! Скоро начнешь хвастать, сколько у тебя денег в банке!
Инженер Вилла, наблюдавший за этой сценой, наклонился к синьоре Галлини, жене одного из своих коллег.
- Она сущее чудовище, - прошептал он, имея в виду жену Мильявакки. - Все видит и все рассчитывает. Это благодаря ей он разбогател. В молодости она была шлюхой.
Тем временем маэстро Дзанетти со своего возвышения тихонько заиграл сентиментальную песню тридцатых годов, которую так любил Париде Удача. На рояле ему аккомпанировал другой клеврет босса, маэстро Фальсарига, прежде игравший в оркестре туринского радио.
Доктор Кампанелла, крупный специалист по налоговым проблемам, прошептал на ухо синьоре Вентурелли, указывая на сидевшего напротив комендаторе Корду Фустакки:
- Видите вон того типа в белом галстуке? Так вот, всего десять лет назад денег у него было даже больше, чем у Мильявакки. А потом разорился. И теперь он всего лишь директор французского отделения "Фульгора".
К концу обеда прибыли остальные друзья Мильявакки, среди них мэр города, скульптор Триакка с женой Сарой и архитектор Болоньези со своим учеником. Сара заключила в объятия жену Мильявакки, а та усадила ее рядом с собой. Они сразу принялись обсуждать драгоценности друг друга - взвешивали их на ладони, во всеуслышание называли цены. Но вдруг Мильявакка громовым голосом заставил всех умолкнуть.
- Входите! - крикнул он в глубину гостиной. - Ну входите же!
До этого он подал знак инженеру Косталунге пойти и собрать всю прислугу. Два повара, три служанки, пятеро слуг и с десяток швейцаров, шоферов и телохранителей появились в конце зала, между возвышением для оркестра и общим столом. Там, на отдельном столике, их уже ждали бутылки с шампанским, которые они и выпили за здоровье хозяина и его придворных.
- Кто сказал, что я не демократ! Что я далек от народа! - воскликнул Мильявакка. - Для меня они не подчиненные, не слуги, а друзья. А вот с ним, - он показал на могучего шофера, - мы даже на "ты". Мы вместе в армии служили. Не так ли, Джульетто?
Джульетто радостно закивал.
- Я мог бы быть одним из них, - с оттенком горечи продолжал Мильявакка, - нищим, прихлебателем, попрошайкой. Или, к примеру, паршивым музыкантишкой, как вон тот, сзади. Но я вас вовсе не презираю! - сурово добавил он, теперь уже обращаясь к слугам. - Более того, я не забыл вас в своем завещании. Торньяменти, доставай копию завещания. Ты ее принес? Читай, что я им оставляю.
Нотариус Торньяменти, сидевший на углу стола, вынул из кармана лист с отпечатанным на машинке текстом и, не вставая, начал читать:
- "Моему обслуживающему персоналу и домашней прислуге назначаю годовое жалованье с надбавкой в размере месячной зарплаты за каждый год, проведенный у меня на службе. Все это, разумеется, сверх того, что им причитается по закону, исключительно как выражение моей доброты…"
Мильявакка обвел взглядом всех сотрапезников, а затем, задержавшись на лице скульптора Триакки, с волнением в голосе произнес:
- Тебе я поручаю воздвигнуть мой памятник на главной площади, как обещал мне мэр.
Он обернулся к мэру Галимберти, который восседал напротив Триакки. Мэр, катавший хлебные шарики, утвердительно затряс головой.
- Памятник во весь рост, - продолжал Мильявакка, - он будет покоиться на трехметровом пьедестале и обнесен оградой в полтора метра высотой, чтобы простолюдины его не загадили. Я уже сочинил надпись на передней стенке пьедестала.
ПАРИДЕ МИЛЬЯВАККА
КАВАЛЕР ТРУДА
ДОКТОР ГОНОРИС КАУЗА
УМНЫЙ, СИЛЬНЫЙ, ЧЕСТНЫЙ
Создал из ничего империю труда и процветания на благо родины и человечества
И еще семьи, - добавил он. - Но это будет высечено не на мраморе, а вот здесь! - Мильявакка ударил себя в грудь, глядя на жену. - Само собой, - продолжал он, обращаясь к Триакке, - у ног моих высечешь в камне также мою дорогую супругу, когда и она тоже последует за мной в мир иной.
Голос его прервался, и по щекам скатились скупые слезы. В группе слуг некоторые вытащили из кармана носовые платки и стали вытирать увлажнившиеся глаза. Тут же начали проливать слезы жена Мильявакки, Лилли и Лолли, Каластретти, маэстро Каццанига, совершивший полный оборот на вращающемся стуле, и даже Сара, хотя после нескольких бокалов шампанского она вконец опьянела. Лишь японец продолжал улыбаться.
Мильявакка подозвал к себе Лолли. Девушка подбежала и наклонилась, слушая его и будто не замечая, что покровитель, шепча ей что-то на ухо, гладит ее по ляжке. Но это заметила Амабиле, и, оттолкнув Сару, которая пыталась ее удержать, она бросилась на мужа и отвесила ему звонкую, на всю гостиную, пощечину. Потом схватила Лолли за волосы и стала ее трепать, крича во все горло:
- Подлая шлюха! Убирайся отсюда вместе со своей сестрой!
Мильявакка в ответ на этот взрыв запустил жене в лицо одну за другой четыре порции шоколадного мороженого.
Обстрел дал результаты: Амабиле сникла и принялась изливать обиду на груди у Сары, которая словно щитом прикрыла ее салфеткой.
А Мильявакка продолжал бушевать.
- Гадюка! Я тебя из грязи вытащил! Да я мог жениться на графине Босси ди Монтекассио! Или на сестре Брамбиллы, владельца супермаркетов! Я из тебя королеву сделал, а ты вон что вытворяешь! - Он поднес руку к щеке и, обращаясь к скульптору, крикнул: - Триакка! На памятнике будет всего одна фигура, я во весь рост. Запрещаю тебе изображать эту женщину. Даже в могиле видеть ее рядом с собой не желаю!
Многие поднялись и пошли утешить Мильявакку, а другие начали успокаивать рыдающую Амабиле.
- Тут каждую минуту умереть можно! - не унимался Мильявакка. - Я уже и завещание составил в пользу жены, а эта подлюка осмелилась при всех дать мне пощечину! И все из-за жеста отеческой доброты, почти непроизвольного. Торньяменти!
Нотариус подбежал.
- Исправь завещание, - приказал Париде. - Добавь следующее: наличные деньги я оставляю этим двум прекрасным девушкам. - И он показал на Лилли и Лолли, которые горько плакали в оконном проеме, но их никто и не думал утешать.
Несмотря на увещания самых близких друзей, Мильявакка не соглашался помириться с женой. Она же, дрожащая, испуганная, рвалась из объятий Сары в объятия своего Париде. Но тот лежал в кресле, скрестив руки на животе, словно мертвец, и никого не желал слушать. Немного спустя он закрыл глаза и, вскинув руку, жестом повелел всем уйти. Даже доктору Гриффони не позволил остаться.
- Послушай, Удача… - начал было Гриффони.
Однако после грозного жеста Мильявакки вынужден был закрыть за собой дверь, оставив своего патрона в одиночестве созерцать потолок.
Такие сцены между супругами или между Мильяваккой и одним из гостей, впавшим в немилость, возникали во время торжественных приемов не раз. За столом в присутствии всех придворных король "Синдера" изгонял из своего окружения того, кто по серьезным причинам становился ему нежелателен или просто приелся. Без всяких объяснений и почти всегда со словами: "Ты мне больше не нравишься" - Мильявакка предавал остракизму человека, которого он либо в чем-то заподозрил, либо тот ему надоел. Изгнанник, обескураженный и убитый беспощадным приговором, под жалостливыми взглядами сотрапезников направлялся к двери и исчезал навсегда.
Последний случай - величественное и окончательное изгнание супруги, - похоже, завершил целую эпоху и стал поворотным пунктом в истории Мильявакки и его деяний. Его сыновья неделю спустя, получив отчет о случившемся от Каластретти, лишь пожали плечами, уверенные, что все образуется, хотя и они заметили, что отец впал в черную меланхолию, заставлявшую предположить какую-нибудь болезнь и быстрое угасание. Он часто замыкался в долгом молчании, и даже дон Феличони не мог его развеселить своими выдумками.
Роза Каластретти, обеспокоенная больше его родных, сумела заманить Мильявакку к врачам, которые обследовали его целый месяц, но не нашли ничего, кроме нервного истощения. Мильявакка выслушал все советы, съездил на французскую Ривьеру, побывал в швейцарских и английских клиниках, но за два месяца похудел на пять килограммов. У него зародилось подозрение, что от него скрывают страшную болезнь, и он постарался выпытать все у доктора Гриффони, приказав ему под угрозой увольнения говорить только правду.
Бедняга Гриффони каким-то чудом сумел его успокоить насчет страшного диагноза, но вот приободрить не смог. Как он объяснил, у Мильявакки маниакально-депрессивный психоз в легкой форме, что присуще гениальным людям, и предложил свести Мильявакку к психоаналитику. Мильявакка притворился, будто ему по душе этот совет, но, едва Гриффони снял трубку, чтобы позвонить профессору, патрон обрушился на него с проклятиями и оскорблениями:
- Да ты меня продашь ни за понюх табаку. На кой черт мне сдался этот мошенник? Да у меня и голова, и все остальное работают в сто раз лучше, чем у тебя и у твоего профессора!
Вскоре Мильявакка убедил себя, что он жертва заговора, организованного женой и всем его небольшим кланом, включая и саму Каластретти. Его пытаются устранить. Разве не произошло нечто подобное с Муссолини? Всех великих людей, думал он, устраняют либо в зените, либо в конце карьеры. Никому не удается добраться до вершины, как почти никому не удается влезть на дерево с призами. Едва великий человек приближается к высотам, как таинственная сила приходит в движение и уничтожает его. Быть может, он, сам того не подозревая, собственноручно помогает своим врагам. Если раньше он вызывал у всех слепую и абсолютную веру в себя, то теперь возбуждает лишь сомнения, растерянность, колебания.
Он то и дело невольно сравнивал себя с Муссолини и даже с Наполеоном. Именно образ Наполеона на Святой Елене породил у Мильявакки мысль удалиться на какой-нибудь далекий остров. Ничего никому не сказав о своих планах, он в один субботний день отправился на свою яхту "Коринна II", стоявшую на якоре в Портофино.
Двух моряков, стороживших яхту, он услал отдыхать, а сам поднялся на борт и стал настраивать радиотелефон. За несколько дней он сумел заполучить капитана из Генуи, кока из Санта-Маргариты, официанта из Рапалло и одного моряка из Леричи и убыл с ними в юго-западном направлении.
- Поплывем к Корсике, - приказал он капитану. - К бухте Бонифачо, что против Санта-Тереза-ди-Галлура, между мысом Пертузато и мысом Фено. Там мне предлагают земли, годные для постройки туристского поселка.
После двух дней спокойного плавания "Коринна II" подошла к побережью возле Бонифачо. Бросив якорь, Мильявакка оставил экипаж на борту, а сам, взяв посредника из местных жителей, поехал в глубь острова.
- Вернусь примерно через неделю, - предупредил он капитана. - А вы ждите меня здесь.