- Уж не надо всю жизнь, - возражал Семен Грачев, думая, что начальство продолжает шутить.
- Как не надо?
И, размотав портянки, Козловский вставал с нар и, нагнувшись, брал в руку сапог. Семен Грачев объяснял испуганно:
- Мы не интересуемся худо сказать, мы интересуемся хорошо сказать, господин взводный!
Но унтер уже бил его сапогом по широкой шее.
Эта сцена в разных вариациях повторялась каждый вечер, и каждый вечер ратник не мог уловить момента, когда взводный переставал шутить и начинал говорить серьезно.
Двадцать четвертого февраля рота несла усиленный наряд. На все посты люди были выставлены в двойном против обычного количестве. Им даны были винтовки с боевыми патронами. Борис стоял дежурным у ворот.
Около двух часов дня из-за угла Знаменской улицы вышла и запрудила Кирочную толпа людей, среди которых не было ни одного военного. Трамвай шел с Литейного проспекта и остановился перед казармами, чтобы не врезаться в толпу. Он был немедленно окружен; пассажиры, кондукторша и вагоновожатый сошли на мостовую. И тут же, на глазах у Бориса, трамвай был опрокинут.
Один за другим останавливались и другие трамваи. Вагоновожатые, кондуктора и пассажиры высаживались на улицу и частью расходились, частью присоединялись к толпе. Громада людей шевелилась, медленно двигаясь к Литейному проспекту. Борис должен был вызвать дежурного офицера, но он не сделал этого. Впрочем, дежурный офицер - молоденький прапорщик - сам вышел к воротам и, стоя рядом с Борисом, ничего не предпринимал. Он растерянно глядел на людей, останавливающих трамваи, и молчал.
И вот уже пусто перед казармами - толпа окончательно сдвинулась налево. Тогда из-за угла Знаменской улицы появился полковник Херинг. Подпрыгивая на ходу, он быстро шел к воротам. Он был похож на закипевший пузатый самовар, который вдруг двинулся в поход, чтобы обварить всех кипятком.
Прапорщик подлетел к нему с рапортом, но полковник, перебивая его, закричал:
- Почему не вызвали дежурный взвод? Надо было бросить их (он показал на Бориса) в штыки! Оцепить, арестовать!..
Оттопыривая губы и снизу вверх глядя на дежурного офицера, он без передышки отсыпал дюжину самых крепких ругательств. Прапорщик молча тянулся перед ним.
- На гауптвахту!
И полковник пошел прочь.
Борису впервые стало ясно, что дежурный взвод организован при батальоне не зря и что ему, Борису, угрожает самая реальная опасность быть кинутым в атаку на беззащитную, невооруженную толпу.
Появись Херинг на несколько минут раньше - и, возможно, он бросил бы своих солдат в штыки на рабочих. Даже наверняка он поступил бы так, этот низкорослый неулыбающийся человек, в каждом слове и движении которого ощущалась тупая и неумолимо злая сила. И все, что мучило и душило Бориса, сейчас сосредоточилось для него в образе этого чуждого, враждебного, ненавистного офицера. Борис невольно содрогнулся, представив себе, как Херинг скомандовал бы:
- В штыки!
Что делать тогда?
Этот вопрос вечером обсуждала вся рота.
Взводный долго молчал. Потом ответил угрюмо:
- Поверх голов стрелять будем.
И большинство солдат согласились с ним.
Взводный разъяснил подробнее:
- Прикладом легонько расталкивать да приговаривать: расходитесь, мол, так-то…
Совершенно неожиданно запротестовал огромный, тучный финн из второго взвода:
- Я солдат, - заговорил он - и я буду стрелять.
Обычная флегма слетела с него. От полного спокойствия он перешел к крайней степени возбуждения. Он орал, взгромоздившись на нары:
- Я солдат, и я буду стрелять! Да!
Как будто он напился в воскресенье в родной деревне и буянит, катаясь взад и вперед на санях в обнимку с товарищами.
- Я буду стрелять! - кричал он.
Козловский не улыбался. Щуря левый глаз, он приглядывался к роте и помалкивал.
Семен Грачев принялся за ужин. Он отломил кусок хлеба и молвил:
- Христос сказал ученикам: коль вилок нет, так ешь рукам.
Борис плохо спал эту ночь. Он ворочался с боку на бок, вызывая ожесточенную брань соседей. Он думал о том, как быть, если он будет назначен в дежурный взвод.
Ведь назначение может прийти завтра, послезавтра…
Было уже совсем тихо в казарме, когда огромный финн поднялся со своей койки, тихо, как лунатик, ступая по холодному полу босыми ногами. Борис следил за ним; финн поймал его взгляд, подошел и сказал не громко, но убедительно, прижимая обе руки к тучной груди:
- Я должен стрелять. Я солдат.
XXI
Инженер Лавров не ездил на завод. Он сидел дома: Клара Андреевна не пускала его на улицу. Инженер покорялся жене и только изредка говорил, вздыхая:
- Да, дело дрянь.
Анисья удержалась у Лавровых: она была послушна и смогла вытерпеть столько месяцев ежедневной брани. В последние дни она двигалась по квартире совсем неслышно, на цыпочках; отвечала Кларе Андреевне шепотом, а иногда останавливалась вдруг и стояла недвижно минуту, а то и больше, словно то и дело обращалась в соляной столб. Казалось, что она стала еще ниже ростом и превратилась в настоящую старуху.
Этого не было с ней, когда вдруг появились очереди у лавок, напрасно стывшие на морозе, когда пропали сахар и хлеб, когда исчезла серебряная монета. Тогда она энергично помогала Кларе Андреевне запасаться провизией, и на кухне уже лежало в мешках три пуда пшеничной и ржаной муки, мешочек с крупой, сало, какао, банки с консервами и многое другое, что должно было обеспечить семейство на долгое время. А вот двадцать пятого февраля Анисья вдруг совсем постарела и стихла. В этот день, после обеда, она подошла к Кларе Андреевне, раскрыла рот, словно желая сказать что-то, и ничего не сказала. Постояла перед Кларой Андреевной и пошла на кухню. Клара Андреевна поглядела на мужа так, будто он был во всем виноват.
- Видишь! Я же тебе всегда говорила, что она сумасшедшая. Ты еще дождешься от нее припадка. И потом, где же Юрий? Сколько раз я тебе говорила, чтобы он не выходил на улицу. Неужели у тебя нет власти даже над собственными сыновьями? Сам сидишь дома, а о детях не заботишься.
Она сама запретила мужу выходить, но была так уверена в его послушании, что позволяла себе такие упреки.
- Да, - отвечал инженер Лавров, - дело дрянь.
- Теперь ты видишь, как я права, - продолжала Клара Андреевна. - Эти Жилкины! Они не могут не устроить гадости.
Во всем, что происходило на улицах, и даже в том, что в городе не стало хлеба, она винила Жилкиных.
Муж тихо возразил:
- При чем тут Жилкины?
- Ты всегда споришь! - воскликнула Клара Андреевна. Она была рада отвлечь свое внимание привычной семейной сценой: скандал с мужем успокаивал ее и доказывал, что все обстоит благополучно, как прежде. - Ты всегда возражаешь против фактов. Я не люблю никаких фантазерств и истерик. Какой ты мужчина! Мужчина должен быть спокойным и трезвым. Я люблю факты: все это - Жилкины, и ты напрасно возражаешь.
Она боялась думать о Борисе: Бориса она не видела уже с тринадцатого февраля. Если бы он находился на фронте, она успокаивала бы себя тем, что он не в окопах, а в тылу. А тут все происходило на ее глазах, и никак нельзя было не видеть и не понимать того, что происходит.
Юрий с утра до вечера шатался по улицам и к ужину являлся с кучей новостей. Он рассказывал о том, как его обстреляли из пулемета или как на Знаменской площади убили пристава, и Клара Андреевна напрасно уговаривала его сидеть дома: никакие убеждения не действовали на сына. Он пропадал двадцать шестого февраля и двадцать седьмого тоже ушел с утра.
Утром двадцать седьмого февраля Клара Андреевна не уследила за мужем: он пошел на кухню попить кипяченой воды. И сразу же оттуда послышался непонятный шум. Клара Андреевна, раскладывавшая пасьянс, затихла, а потом нарочно стала продолжать пасьянс, чтобы своим спокойствием отвести все неприятное, что могло случиться. Она даже приговаривала очень мирно и убедительно:
- Валета - сюда, тройку - сюда, девятку…
Но тут ее поразил не оставлявший никаких сомнений рев Анисьи. Клара Андреевна тихо встала, не кончив пасьянса, и улыбнулась нарочно:
- Ну вот. Из-за тарелки так плакать. Ну разбила тарелку, разве же я убью за это? Купим другую.
И она крикнула:
- Ванечка! Где пенсне? - Пенсне было у нее на носу. - Ванечка! - звала Клара Андреевна. - Ты опять куда-то засунул пенсне!
Ванечка не откликался, а рев Анисьи на кухне рос, ширился и заполнял всю квартиру.
- Анисья! Ванечка! Ну где же пенсне? - спрашивала Клара Андреевна, расхаживая по кабинету и боясь выйти на этот оглушительный рев: и откуда столько крику в таком маленьком тихом теле! - Ты вечно куда-нибудь засунешь! - воскликнула Клара Андреевна, слыша быстрые приближающиеся шаги и с ужасом глядя на дверь.
И когда Анисья не вбежала, а скользнула в комнату, она, не давая ей сказать ни слова, сразу же перебила:
- Где пенсне? Если ты разбила тарелку, купим другую. Куда ты засунула пенсне?
Анисья уже причитала:
- Барин! Барин!
Клара, Андреевна сказала тихо:
- Успокойся. Что ты кричишь?
И пошла на кухню.
Дверь была открыта настежь. Это перед тем, как побежать к Кларе Андреевне, Анисья выскочила на лестницу - кликнуть на помощь людей. Дворник и еще двое незнакомых мужчин толклись у дверей. На полу лежало лицом вниз неподвижное тело. Клара Андреевна увидела знакомые истертые подошвы. Носки спустились, штаны задрались, открыв кальсоны и полоски волосатых ног.
- Это что такое? - спросила Клара Андреевна. - У меня нет пенсне, я не вижу.
Сын дворника обнаружил свое присутствие за спиной отца:
- Очки-то на носу.
Дворник дал ему затрещину, но мальчишка не ушел, только отступил к лестнице. Холодный воздух шел из открытой двери.
Клара Андреевна стояла недвижно. Она на миг лишилась зрения и понимания. Она была совсем беспомощна перед всем этим, как маленькая девочка. Потом Клара Андреевна вскрикнула неистово и упала на тело мужа. Но сознания она не лишилась, сразу же вскочила и помчалась в комнаты. Потом снова ринулась на кухню.
- Волнуется, - определил ее поведение дворник. - Все-таки вместе много прожили.
И он пошел к парадной двери, где уже давно трезвонил кто-то. Это вернулся Юрий. Сбросив шапку и не снимая пальто, он пробежал в кухню и сразу же стал распоряжаться.
Через десять минут безжизненное тело инженера Лаврова лежало на диване в гостиной.
Клара Андреевна сказала Юрию:
- Надо как можно скорее доктора.
Юрий пожал плечами:
- Зачем?
И вдруг заплакал - совсем просто и без всякой аффектации. И так же просто заплакала Клара Андреевна. Оба они горевали на этот раз совершенно искренне.
Плач прервала Анисья. Успокоившись, она сразу же зажгла примус и стала готовить яичницу, сбив в сковородку шесть яиц. И теперь она вошла в гостиную и сказала:
- Завтрак подан.
Клара Андреевна с ужасом поглядела на нее. Юрий взял мать под руку и повел в столовую.
Клара Андреевна с Юрием ели яичницу, а потом пили чай.
Плач и завтрак слегка успокоили Клару Андреевну. Она попыталась взять прежний тон.
- Эти Жилкины, - сказала она и замолкла: она поняла, что никакие слова не смогут отвлечь ее от несчастья. Обойти это несчастье было невозможно. Надо было пройти через него, пережить его и, опираясь на сыновей, ждать успокоения только от будущего.
В это время Григорий Жилкин кричал солдатам первого пехотного запасного полка:
- Я могу теперь полным голосом сказать наконец, что я социалист! Товарищи!..
А этнограф Жилкин, глядя в окно на шумливый Большой проспект, говорил торжественно:
- Заря русской свободы разгорелась ярко.
Он прощал судьбе то, что его сын Анатолий убит на фронте. В его квартиру набиралось все больше и больше народу. Люди входили и уходили, не обращая внимания на хозяев, и Жилкин радовался тому, что его квартира признана революцией.
Надя с надеждой взглядывала на каждого входящего нового гостя. Она ждала Бориса, но Борис все не появлялся.
А инженер Лавров лежал у себя в гостиной на диване.
Ему повезло: он умер от разрыва сердца, не успев заметить, что умирает.
XXII
Это было вечером двадцать шестого февраля.
Учебная команда Волынского полка в молчании возвращалась со Знаменской площади. Солдаты шли, опустив головы. Каждый вспоминал, как он направил винтовку, не слишком ли низко взял. Кажется, никого не убили, но все-таки стреляли. Стреляли по рабочим. Слух об этом пойдет теперь в дальние деревни, к голодным женам и детям, отцам и матерям… Темный чужой город казался гробом, стены домов - могильными плитами, казарма - могилой.
Никто и не подумал почистить винтовку. К черту! Ждать да молчать больше нельзя…
Молодой унтер в гвардейской бескозырке, в кинутой на плечи шинели, из-под которой серебрился краешком георгиевский крест, прочел приказ: завтра в семь часов утра снова идти…
Николай Жуков не ходил на Знаменскую площадь и внимательно присматривался к тем, кто вернулся. Да, срок пришел. И, выслушав приказ, он сказал негромко:
- Завтра по-своему повернем.
Его услышали только стоявшие рядом. Это были свои, надежные люди, для которых не существовало сомнений. В любую минуту они пошли бы хоть на смерть.
Молодой паренек из тех, кто стрелял сегодня, подошел к Николаю.
- Чего хоронитесь? - спросил он. - Больше нашего знаете, так уж ведите куда надо. Теперь - согласные, всем миром пойдем. Своих убивать не будем.
- Тогда строиться надо не в семь, а в шесть.
Подошел и унтер. Сдвинув на правое ухо бескозырку, присел к солдатам.
- Что команде разъяснять? - спокойно сказал он. - Сегодня все поняли. Хоть на смерть, а по своим бить не будут. А вот по начальству… - Он усмехнулся.
- А что! - сказал паренек. - По ним бить будем с охотой. Тут и винтовку почистить согласные.
- Вот что, ребята, - заговорил Николай. Он дрожал от крайнего, все тело проникающего возбуждения. В этот решительный миг проверялась вся его работа последних месяцев. - Завтра в шесть сбор. Кирпичников, - он указал на молодого унтера, - построит команду. Придет капитан - на приветствие отвечать: "ура". А "ура" - это значит "не подчиняемся". Понятно? Кто крикнет иначе, тот за расстрельщиков и сам расстрельщик. Понятно?
- Понятно… Как не понять!..
- А потом?
- Потом - во двор, на улицу, подымем всех…
Двадцать седьмого февраля в шесть часов утра команда выстроилась по приказу Кирпичникова. Став перед строем, унтер спросил:
- Пойдете, братцы, своих убивать?
- Хоть смерть, а не пойдем! - выкрикнул паренек из рядов.
И сразу с разных концов строя загудели голоса:
- Хватит! Нету терпенья! Пусть хоть смерть…
- Так знайте, что делать…
Унтер повторил то, что вчера решили: на приветствие кричать "ура", потом - подымать весь полк и выходить на улицу к преображенцам да литовцам. А затем к рабочим на Выборгскую сторону: там штаб, там сила.
Вошел молоденький прапорщик. За ним следовал штабс-капитан, полный, но подтянутый. Позвякивая шпорами, штабс-капитан прошелся вдоль строя по просторному помещению учебной команды и звучно крикнул:
- Здорово, братцы!
- Ура! - дружно ответили солдаты.
Начальник учебной команды стал против строя, прищурившись оглядел лица солдат и заметил, что все смотрят на него прямо и бесстрашно. На миг ему стало жутковато, но он тут же упрекнул себя в малодушии. Сейчас солдаты ответят как следует. Просто путаница какая-то…
- Здорово, братцы! - повторил он.
И единым громовым голосом команда ответила ему:
- Ура!
От этого необычного ответа солдаты казались офицеру совсем другими, не такими, какими он привык их считать и какими они должны, обязаны быть. Бешенство охватило его, и он крикнул, обращаясь к первому попавшемуся ему на глаза:
- Что это значит?
Тот отрапортовал четко:
- "Ура" - это есть сигнал к неподчинению вашим приказам.
Другой голос - голос Николая Жукова - добавил:
- И проверка команды. Знак единодушия всех.
- Смирно! - заорал штабс-капитан, а прапорщик уже пятился к двери. - Слушай приказ его императорского величества…
Но кончить он не смог. Из рядов вырвался паренек с перекошенным лицом:
- Заткни глотку, кровопивец! Штыком заткну!..
Строи сломался. Прапорщик выскочил за дверь.
Пригнувшись, побежал вслед за ним штабс-капитан. "Ура" неслось ему вслед. С лестницы офицер крикнул:
- Расстреляю всех, сволочи!
Паренек отворил фортку, сунул в нее винтовку, рядом откуда-то возникло второе дуло, и когда штабс-капитан появился на дворе, два выстрела грянули разом. Офицер упал, вытянулся, затих.
- Ура! - гремело в казармах.
- Слушать мою команду! - перекричал всех Кирпичников. Николай встал рядом с ним. - Дисциплина! Шагом арш!..
Было уже около семи часов утра.
Пока в казармах Волынского полка происходило все это, Борис получил приказ взводного отвести в околоток четырех солдат, сказавшихся больными. Дни были тревожные, любые неожиданности ждали солдата на улицах, и взводный назначил Бориса старшим, как опытного фронтовика. Борис отлично понимал, что солдаты сказались больными, чтобы избежать назначения в дежурный взвод. Хорошо, он отведет их к врачу, но для себя он найдет какой-нибудь другой выход.
Все эти дни Борису то и дело представлялся подпрыгивающий на ходу полковник Херинг и слышался визгливый возглас:
- В штыки!
Сам того не сознавая, Борис был глубоко потрясен словами Херинга, всей той сценой, которая разыгралась у ворот казарм три дня тому назад. Он знал, что никогда не пойдет в штыки на рабочих. Он - не усмиритель, не каратель, не городовой. Но что же тогда сделает с ним Херинг?
Солдаты построились по двое, и Борис повел их к Преображенским казармам, где помещался околоток. Борис был так занят своими мыслями, что не заметил подпоручика Азанчеева, шедшего навстречу по панели. Он не скомандовал: "Смирно! Равнение направо!" - и тотчас услышал окрик:
- Сюда! Бегом!
Подняв руку к козырьку фуражки, Борис пошел к подпоручику.
Офицер кричал:
- Раззява! Болван!
Борис остановился и опустил руку. С некоторым даже недоумением он глядел на этого чванливого крикуна, которому погоны почему-то давали право безнаказанно измываться над людьми. Борис подумал, что ведь именно такие вот офицеры, как подпоручик Азанчеев или полковник Херинг, давят и мучают солдат. Неужели же нельзя наконец избавиться от них?.. Ему стало решительно все равно, что с ним будет. Отвращение к Азанчееву охватило его с такой силой, что он сказал ему очень свободно, как будто тот не имел над ним никакой власти:
- Перестаньте ругаться. Хватит!
Что-то дрогнуло в лице подпоручика, он оборвал брань, поднял руку, словно собираясь ударить Бориса, но не ударил, а, быстро глянув по сторонам, заторопился к казармам. У подъезда он обернулся и крикнул:
- Убью!
Было ясно, что это не пустая угроза.