Солдаты молчали, когда Борис вел их дальше, к Преображенским казармам. Дерзкое поведение Бориса и пугало и радовало их. Оно разбудило в них сознание своей силы. Офицер замахнулся, а ударить все-таки не посмел! Борис же чувствовал, что он просто не сможет вернуться к прежней дисциплине, не сможет больше терпеть обычные унижения. Что-то в нем расшаталось. И, как всегда в последние дни, его преследовал голос полковника Херинга: "В штыки!"
Он понимал, что после столкновения с подпоручиком Азанчеевым участь его, в сущности, решена. Его арестуют и… И что будет дальше? Тюрьма? Штрафная рота? В его жизни произошел какой-то решительный перелом.
Совершенно машинально вел он за собой послушных солдат, свернул во двор Преображенских казарм и поднялся по лестнице во второй этаж, где помещался околоток. Комната была полна солдат, пришедших сюда, чтобы получить освобождение от службы. Все они были совершенно здоровы, и в околоток их привел страх быть посланными на усмирение рабочих.
Вдруг на улице раздались выстрелы и крики "ура". Борис вместе с другими солдатами бросился к окнам. Несколько офицеров вошли в комнату и, не останавливаясь, скрылись за противоположной дверью, в госпитале. Никто не отдал им чести. Врач немедленно прекратил прием и ушел вслед за ними.
На улице толпились нестройные группы волынцев, литовцев и преображенцев, стрелявших в воздух и кричавших "ура".
Стекло в окне, у которого стоял фельдшер, со звоном разбилось, пропустив в комнату взвизгнувшую радостно пулю.
Фельдшер побледнел, согнулся и спросил недоуменно:
- Это что же такое?
Солдаты отскочили от окон в глубь комнаты. Навстречу им, с лестницы, испуганный прапорщик тащил в комнату капитана. Китель у капитана был расстегнут на груди, рубашка намокла кровью. Прапорщик спросил растерянно:
- Где доктор?
Капитан бормотал:
- Это пустяки. Ничего.
Фельдшер все еще не мог понять, что происходит. Он спрашивал:
- Это на учении, ваше высокоблагородие?
Сапер ворвался в комнату.
Помахивая винтовкой, он завопил:
- Что у ворот делается!..
И выбежал из комнаты. Солдаты, только что жаловавшиеся на боли, мешавшие им двигаться, ринулись за ним вниз по лестнице. Борис последовал за ними.
Навстречу им, бледный, с прыгающими губами, перескакивая через несколько ступенек, бежал начальник учебной команды. Никто не отдал ему чести, но никто и не тронул его.
Сапер, влетевший с улицы в околоток, бежал впереди. Выскочив из подъезда, он оглянулся. Он увидел, что за ним прутся солдаты, как за вождем, и оробел вдруг: он бы с удовольствием пошел куда угодно, но в толпе, так, чтобы он отдельно не был заметен. А вести толпу, быть вождем - на это он никогда не согласился бы. Он остановился, за ним остановились и те, что бежали сзади.
Двор был пуст. Волынцы, литовцы и преображенцы стреляли залпами в ворота и кричали в промежутках между залпами:
- Саперы! Выходи!
Саперы жались за выступом стены, скрываясь от пуль.
Борис стоял среди них. Он видел, как из подъезда - как раз против ворот - вышел командир батальона, полковник Херинг. Полковник уже не подпрыгивал на ходу. Маленький, толстый, в серебряного цвета шинели, он плавным, твердым шагом пошел к воротам, вытянув вперед правую руку, в которой был наган. Он шел и стрелял в восставших. Он был один против по крайней мере двух рот озлобленных солдат. Но он шел так уверенно и так настойчиво, что вдруг совсем тихо стало: солдаты замолкли и перестали обстреливать двор. А полковник шел упорно, непреклонно, и уже видно было, что он не от жиру толстый, а от мускулов. Этот упругий комок сейчас дойдет до ворот, крикнет "смирно!" - и все будет кончено. Он уже один только двигался среди затихших, застывших людей. Он, как укротитель, гипнотизировал солдат. Это был знакомый гипноз, и солдаты в отчаянии уже поддавались ему. Расстреляв патроны, полковник отбросил револьвер, вынул из кармана шинели другой и продолжал стрелять.
Борис следил за его ровными, уверенными жестами. И с ним случилось то, что уже не раз бывало в критические минуты: он увидел все - и себя в том числе - как бы со стороны. Совершенно холодно и бесстрастно он оценивал то, что происходило перед его глазами. Вот эта фигурка, уже начинавшая по-прежнему подпрыгивать на ходу, - не игрушка, а живой человек. Этот человек силен не сам по себе, а всей системой, в которой он является необходимой и прекрасно работающей частицей. Укрощая восставших, он несет с собой все, что душит Бориса. Вот сейчас он скомандует: "В штыки!" - и бросит Бориса на людей, которые пришли выручить, спасти его, избавить от неизбежной кары за сегодняшнее неподчинение Азанчееву.
И Борис даже усмехнулся, поняв, что ему надо сделать. Он отделился от товарищей и пошел к полковнику. Тот увидел солдата, и дуло револьвера глянуло в лицо Борису. Нагнув голову, Борис прыгнул к полковнику и толкнул руку с револьвером кверху. Выстрел на миг оглушил его. Затем Борис, радостно чувствуя силу в своем теле, выдернул револьвер из руки полковника и выстрелил ему прямо в лицо. Полковник упал на спину, широко раскинув руки. Борис обернулся к саперам, крикнул:
- За мной!
И побежал к воротам, где восторженный вопль гвардейцев встретил его.
Он быстро пошел к Знаменским казармам. Везде толпились люди. Они спрашивали солдат:
- Что это такое?
В толпе, запрудившей улицу, Борис не заметил Николая Жукова, который объяснял мужчине в картузе и драповом пальто:
- Беги на Выборгскую во весь дух. Кому сказать - знаешь.
Мужчина отвечал торопливо:
- Знаю, бегу.
Это был уже не первый посланец Николая.
Борис прошел во двор. Под аркой жался дежурный взвод. Прапорщик, тот самый, который был дежурным офицером двадцать четвертого февраля, командовал взводом: он, должно быть, в наказание попал на эту должность. Он распоряжался негромко:
- Ближе к стене. Сюда.
И солдаты вжимались в стену, словно желая превратиться в барельеф. Борис искал среди солдат своих знакомых и увидел Семена Грачева. Винтовка дрожала в его руках, и бородатое лицо застыло. Глаза потеряли всякое выражение и бессмысленно глядели на Бориса. Борис сказал ему тихо:
- Херинг убит. Иди за мной.
Но Грачев не сдвинулся с места.
"Убьют ни за что", - подумал Борис и пошел в роту.
В помещении роты шло, как ни в чем не бывало, утреннее учение. Ротный и полуротный стояли посреди самой большой комнаты и следили за солдатами. Козловский командовал:
- На пле-чо! К но-ге!
Как будто ничего не случилось.
Борис вошел в комнату и тронул ротного за локоть.
- Херинг убит, - сказал он. - Сейчас все придут сюда. Бунт.
Он увидел, как такого рода сообщения действуют на людей: ротный побледнел и осунулся так, словно вся кровь ушла из него, словно его уже проткнули штыком. Он молча пошел по коридору в канцелярию. Борис глянул на полуротного и удивился: прапорщик Стремин усмехался, как ни в чем не бывало. Потом скомандовал:
- Эй! Отойди от окон! Что вы - хотите, чтобы вас убили? Когда подойдут, все на улицу!
И он повернул прочь из помещения роты. На лестнице он вынул из кармана большой красный бант, заготовленный еще неделю тому назад, и прикрепил его к груди. Еще два бантика, поменьше, он вынул из другого кармана шинели и приколол к погонам. И в таком виде вышел на улицу навстречу восставшим.
Учение прекратилось. Выстрелы и крики: "Саперы, выходи!" - послышались под окнами. Тяжелые сапоги гвардейцев и саперов из Преображенских казарм загремели по гулкой лестнице. Рота ринулась к выходу: не к черной лестнице, а к парадной. Но на пути, в дверях, вырос огромный финн. Вскинув к плечу винтовку, он кричал:
- Нельзя! Буду стрелять!
Сразу несколько штыков вонзилось в него.
Финн пошатнулся, но не упал. Он раскрыл рот, чтобы еще крикнуть что-то, но кровь брызнула у него изо рта и потекла по толстому подбородку к шее. Лицо финна страшно побледнело, глаза глядели прямо на Бориса, как будто тучный солдат хотел сказать, как тогда, ночью: "Я должен стрелять".
Со двора по черной лестнице в роту прибежал прапорщик, командир дежурного взвода. В коридоре он прислонился к стене и, тяжело дыша, стал расстегивать ворот шинели.
Борис подошел к нему и сказал:
- Херинг убит. Теперь никто не кинет нас в штыки на рабочих.
Борис не сказал прапорщику, что именно он убил Херинга. Ему казалось только, что этот прапорщик из студентов тоже, конечно, поступил бы как он.
Прапорщик отирал лицо чистеньким белым платком. Он так испугался, что, несмотря на холод, вспотел.
Из глубины коридора показался Козловский Он приближался, щуря левый глаз.
- Что, напугались? - снисходительно спросил он прапорщика. - Ничего, мы вас не обидим.
Это "мы" обозлило Бориса.
- Смотри, как бы тебя не обидели, - сказал он унтеру.
Он повернул прочь, а Козловский настороженно сощурился ему вслед, затем пошел к группе солдат, оставшихся в казармах.
- Ну что, ребята, скучные? Добыли свободу - айда на улицу!
Козловский совсем не собирался погибать и соображал, как снова забрать власть над солдатами. На Бориса он давно косился и теперь запомнил его угрозу.
А Борис уже спускался во двор. Он не видел как вольноопределяющийся из студенческого взвода ломился в квартиру подпоручика Азанчеева. Пенсне дрожало на носу вольноопределяющегося. Он ворвался в квартиру и убил подпоручика, который прятался от него по всем углам. Вольноопределяющийся был студентом-технологом второго курса. Подпоручик Азанчеев тоже был студентом-технологом второго курса.
Выйдя на улицу, Борис услышал спокойный голос:
- Теперь войне каюк.
Он обернулся и, увидев Семена Грачева, обрадовался тому, что Семен жив. Тот уже совсем оправился от испуга. Прислонив винтовку к серой стене дома, он крутил цигарку и ласково кивнул Борису.
По панели от Литейного проспекта шел немолодой штабс-капитан. Гвардейский солдат, проходя мимо него, задел его по лицу винтовкой и не обернулся даже. Офицер остановился и строго поглядел ему вслед. Это его движение было сейчас же замечено. И выскочивший из толпы Козловский замахнулся винтовкой, собираясь всадить офицеру штык в живот. В тот же миг Борис очутился тут. Он схватил унтера за руку и оттолкнул.
- Сволочь! - закричал он. - Ты-то как смеешь? Сам ты что делал?
Он увидел на рукаве офицерской шинели, у обшлага три золотые полоски и сказал, обращаясь к солдатам:
- Трижды на фронте человек ранен.
У штабс-капитана прыгали губы, и он выговаривал невнятно:
- Я не з-знал… ч-что у вас… б-б-беспорядки… Я на сб-сборный п-пункт… б-б-братцы…
Он никогда в жизни не заикался. С этого момента он стал заикой.
Он пошел в ближайшие ворота, держась обеими руками за живот и сгибаясь так, словно в тело ему врезался уже холодный штык.
Солдаты беспорядочно стреляли в воздух. Но уже взад и вперед по Кирочной улице носился верхом на холеной офицерской лошади вывалянный в снегу высокий тощий подпрапорщик, напомнивший Борису белоруса, который рассказывал ему о гибели единственного сына. Он кричал:
- Направо! Все направо!
Гвардейцы строили солдат и хрипло командовали "смирно!", стараясь внести в движение хоть какой-нибудь порядок. И Борис видел, как его взводный покорно встал в отделение, составленное из волынцев, преображенцев, литовцев и саперов. Старый службист совсем обалдел. В этой новой армии он мог быть только молодым, неопытным новобранцем.
Солдаты шли к Литейному проспекту. Они остановились перед казармами жандармов. Дневальный собрался было стрелять, но его вмиг обезоружили, и жандармы сдались, не сопротивляясь. Юнкера школы саперных прапорщиков немедленно присоединились к восставшим.
Никто не мог свернуть с Кирочной улицы в сторону, в переулки: патрули не пускали.
У здания армии и флота остановились надолго.
Молодой волынец предложил:
- Тут живут офицеры. Может, они согласятся с нами?
Солдаты угрюмо молчали.
Борис выбрался из толпы. Выбравшись, обернулся и увидел Козловского, который сказал ему:
- Погоди. Намучаешься у меня еще.
Унтер щурил левый глаз, и тощее лицо его дергалось. А Борис думал о полковнике Херинге. И еще о том, что он только на миг повернул события в ту сторону, в которую хотел, а дальше события потащили его за шиворот и он никак не мог бы уже управлять ими.
Он взглянул на унтера и сказал, твердо выговаривая каждое слово:
- Веди себя тихо. Иначе ты от меня не уйдешь - везде найду.
Он с удовольствием отметил, что Козловский посмотрел на него с испугом. Этот человек привык к тому, что все боялись и слушались его, а теперь ему самому приходилось бояться и поневоле слушаться.
С ненавистью глянув на Бориса, унтер смолчал и пошел прочь. И то, что он не решился по обыкновению прикрикнуть или пригрозить, показалось Борису еще одним знамением радостных перемен.
Солдаты пошли к Литейному мосту, на Выборгскую сторону, а оттуда повернули обратно - к Таврическому дворцу, где заседала Государственная дума. Из белоколонного здания вышел массивный человек. Лицо у него было полное, с мясистым носом. И хотя щетина торчала сегодня на этих всегда чисто выбритых щеках, Борис узнал в этом человеке члена Государственной думы Михаила Борисовича Орлова. Он орал:
- Освобожденная революционная армия должна теперь с еще большей силой пойти на защиту родины, довести войну до победного конца!..
Борис пробрался в первые ряды. Когда член Государственной думы, кончив речь, оглядел солдат, то увидел и узнал Бориса. Он нахмурился, поглядев на солдата строго и угрюмо.
Борис вышел из толпы и повернул к казармам. Навстречу двигались команды солдат - к Таврическому дворцу. Во главе некоторых команд шли офицеры с красными бантиками на груди. Две роты литовцев шагали под музыку: духовой оркестр играл "Марсельезу".
На Кирочной улице было уже совсем тихо. Борис шел, не глядя по сторонам, и вдруг услышал окрик:
- Сюда!
Он оглянулся.
Незнакомый поручик отделился от группы штатских - мужчин и женщин, сгрудившихся у ворот, и направился к нему.
- Вольноопределяющийся! Как ты смеешь не отдавать чести офицеру? Ты думаешь, что эта сволочь долго будет гулять?
Борис остановился и с удивлением поглядел на офицера.
- Что вы, - сказал он, - с ума спятили? Идите домой, если не хотите, чтоб вас пристрелили.
Поручик выругался и быстро пошел в ворота. Борис с радостным удивлением подумал, что еще вчера он должен был бы тянуться перед этим поручиком. Только вчера! А уж казалось, что это было очень давно.
В роте он почти никого не нашел. Но взводный и Семен Грачев были на месте.
От товарищей по роте Борис узнал, что мягкосердечного фельдфебеля чуть не погубило его грубое, совершенно не соответствующее характеру лицо.
Один солдат какого-то другого полка хотел убить его, решив, что фельдфебель с таким лицом не мог не притеснять солдат.
Случившиеся тут два сапера спасли фельдфебеля. Но он был ранен, и его отправили в госпиталь.
Взводный испуганно рассказывал о том, как убивали офицеров.
Он решительно не мог понять, как это могло случиться. Теперь вся рота будет расстреляна. И он говорил, оправдываясь заранее:
- Я никого не убил. Вот, ей-богу, никого! А что я мог сделать, когда сам полуротный на улицу нижних чинов погнал? С него и спрашивайте. А я службу знаю, я старый солдат. Шестой год на военной службе состою. Кадровый.
Семен Грачев ел хлеб: он, как ни в чем не бывало, притащил из Преображенских казарм три буханки. Он слушал взводного и, когда тот замолк наконец, сказал:
- Знают чудотворцы, что мы не богомольцы.
- Да ведь сколько офицеров-то убито! - воскликнул взводный. - Разве дозволено это?
Ратник отвечал спокойно:
- На погосте жить да обо всех тужить - слез не оберешься.
XXIII
К вечеру Борис явился домой. Тело отца, уже обмытое, в новом форменном, почти не ношенном костюме, лежало на столе в гостиной. Борис подошел к телу, не чувствуя ничего, кроме удивления. Мать обняла его и вывела из комнаты, приговаривая:
- Не надо, Боречка, не надо.
Она, очевидно, упрашивала Бориса не плакать. Но Борис и не собирался плакать. В столовой за самоваром сидели незнакомые люди: два инженера и чертежник с завода. При жизни Лаврова эти люди никогда не бывали у него в гостях. Борис удивился тому, что в такой день все-таки три человека пришли к мертвому отцу. Мать сказала ему:
- Сейчас будет панихида.
Юрий с красными, заплаканными глазами подошел к Борису и ничего не сказал - просто встал рядом.
На панихиду явились жильцы соседних квартир, любители церковного пения. Когда священник возгласил "Вечную память", Борису стало жалко отца. Кто вспомнит о нем? Никто, кроме родных.
После ужина все, как всегда, легли спать. Утром Борис не пошел в казармы. Он ходил заказывать гроб и колесницу. Гроб должны были доставить сегодня же, а похороны предполагались завтра.
Анисья, как всегда, подала обед, а после обеда Борис все же побежал в батальон. Ему согласились дать отпуск на три дня.
Услышав, что у Бориса умер отец, Козловский прищурил глаз и сказал:
- Небось насчет наследства соображаешь? - Тут же он крикнул ратнику: - Хлеб есть?
- Бери, - отвечал Семен Грачев.
Теперь Грачев уже не стягивал с ног унтера сапоги. Он совершенно спокойно снял с себя эту обязанность. К смерти отца Бориса он отнесся хозяйственно. Спрашивал, сколько стоит гроб, сколько заплатили священнику. Выспросив все, покачал головой:
- Живет человек - сам себя кормит. А помрет - сколько расходов!
Козловский, жуя хлеб, говорил:
- Теперь всю Расею жечь надо, чтобы дым пошел. И мужиков жечь. Незачем они живут. Это в краткий срок исполнить можно. Губерния горит ровно день. Это уж точно, с ручательством. Мужик горит долго, как хлеб, и дым идет от него желтый. А городской человек и без спички сам сгорает. Для него и огня не нужно. Подымит Расея и провалится. На ее месте пустышка будет - дыра, а заплатать дыру никто не сможет. Кто подойдет - хоть немец, хоть англичанин - все равно ему конец. Никто не видит, что пустышка Расея - дыра, а тогда все увидят.
- Тебя первого пожечь надо, - сказал взводный. - Сволочь этакая.
- В семи огнях был, в семидесяти горел, - отвечал унтер. - Мне сгореть невозможно. Я последним сдохну. Сам в дыру кинусь. Только допрежь того всю Расею пожгу.
А Борис, получив увольнительную, уже шел домой. Он только теперь сообразил, что надо бы сообщить о смерти отца Жилкиным. Он позвонил из дому Наде и сообщил о дне и часе похорон. Клара Андреевна, услышав его слова, закричала совсем по-прежнему:
- Чтобы не было Жилкиных! Я их не пущу! Я их выгоню, если они посмеют прийти!
Но тут же затихла: тело мужа помешало скандалу. Надо было сначала похоронить мужа, а потом уже восстанавливать свой характер. Борис уже досадовал на себя за то, что позвонил Жилкиным: кому это нужно, чтобы они пришли?
Клара Андреевна послала испуганную Анисью в лавку за провизией. Анисья долго не возвращалась. Клара Андреевна, к которой постепенно возвращались обычные черты характера, сама приготовила ужин, приговаривая: