Кавказец и его партнер из-под стола вылезли под аплодисменты зала. Оба они, словно всенародно высеченные, глупо и виновато улыбались.
Когда зал несколько утих, Шота Лукидзе снова начал приставать к Струмилину.
- Давай еще играть! А?
- Нет, больше не хочу. - Струмилин старался отвязаться от разгоряченного кавказца.
- Нет, так нельзя! Так не играют! Не имеешь права! Давай еще партию!
- Струсил! - выкрикнул кто-то из болельщиков.
- Конечно, струсил! - напирал на Струмилина кавказец. - Э, а говоришь, игрок! Ты слючайно выиграл этот партий! Давай еще сыграем! Хочешь - будем на деньги играть? Хочешь, а?
- На деньги не играю.
- Ну, давай под стол играть. А?
Кавказец, которого подбадривал кто-то из зевак, наступал на Струмилина все сильнее и сильнее. Наконец он вывел его из терпения. Раздосадованный, Струмилин окинул взглядом окружающих и, найдя среди них Лилю, которая всем своим видом благословляла его на новую партию, громко произнес:
- Играю! Только при одном условии.
- Принимаю все условия! Какой твой условий? - Непоседливый кавказец уже натирал мелком кончик кия. Его партнер незаметно исчез.
- Если проиграете - лезете под стол и поете там "Сулико".
По залу прокатилась волна хохота. Кто-то громко аплодировал выдумке Струмилина.
- А если проиграешь ти? Ти что будешь петь? - Шота Лукидзе остановился, не зная, какую песню назначить своему противнику.
- Шумел камыш! - подсказал кто-то из толпы.
Слова эти тут же потонули в хохоте одобрения.
- Шумел камыш! - запальчиво повторил кавказец и, схватив из рук маркера кий, снова принялся натирать его кончик мелом. - Шумел камыш!
Вдохновение навещает не только поэтов и музыкантов. Оно иногда приходит и к игрокам. Первый удар по жребию достался Струмилину. Движения его были неторопливы и плавны, как у рыси, приготовившейся к последнему, решительному броску на свою жертву. Не замечая никого в зале, он замер, склонившись над зеленым сукном бильярдного поля.
Удар - и шар в лузе. Еще удар - и еще шар.
После третьего, мастерски забитого шара болельщики пришли в восторг.
- Давай, Москва, давай!
- Семерку, семерку, наверняка пойдет!
- Не горячись!
А ну-ка дай жизни, Калуга,
Ходи веселей, Кострома! -
фальцетом пропел в дальнем углу мужчина средних лет.
Более двадцати лет играл Струмилин в бильярд. Еще школьником начальных классов он ходил в Дом пионеров в бильярдную секцию, и постепенно игра эта стала его страстью. Но за все минувшие двадцать лет только раз выпало ему счастье забить подряд восемь шаров. Это было три года назад, в Москве, в Доме журналистов, куда они зашли "скрестить кии" со своим старым приятелем, с которым оспаривали первенство еще в Доме пионеров.
И вот теперь снова.
Под аплодисменты болельщиков, которые с каждым точным ударом все больше и больше приходили в раж, Струмилин забил все восемь шаров. Такая победа случилась у него второй раз в жизни. На лбу от напряжения выступили мелкие капельки пота.
Когда последний, восьмой шар уже покачивался в средней лузе, кавказец попытался прошмыгнуть к выходу, но тут же очутился в крепких руках моряка и шахтера. Под стол его все-таки посадили, но петь он не хотел.
Неизвестно, до какого скандала дошла бы эта забава, если б не главный врач. Видя, что взбудораженная публика настойчиво и рьяно требовала выполнить условия пари, он решил, что игра принимает нехороший оборот. Упрямый кавказец, который дрожал всем телом от позора и неудачи, готов был скорее кончить жизнь самоубийством, чем петь под столом "Сулико".
А публика все сильнее и сильнее наседала на проигравшего. Главврач, сверкая золотыми ободками пенсне, захлопал в ладоши и сердито закричал:
- Предлагаю, товарищи, кончить эту глупую затею! Она уже принимает неприличные формы!
- Но это же условие пари! - выкрикнул кто-то из толпы.
- Я запрещаю держать пари на таких условиях! Предлагаю всем освободить зал, иначе бильярдная на неделю будет закрыта.
После перепалки с отдыхающими, главврач выручил кавказца из-под стола и настоял, чтобы публика освободила бильярдную комнату.
В эту ночь Шота Лукидзе не ночевал в санатории. Не появился он и на следующий день. Главврач начал беспокоиться и уже хотел было объявить розыски пропавшего "больного" (в санатории даже самые завидные здоровяки числятся "больными"), если бы на третий день не пришел от исчезнувшего кавказца гонец с письмом. В записке тот извинялся за столь неожиданное исчезновение и просил главврача передать его вещи подателю сей записки, так как "непредвиденные обстоятельства" не дают ему возможности прибыть за вещами самому.
После этого нашумевшего случая Струмилин стал героем санатория. О нем говорили несколько дней. Любители бильярда считали за честь сыграть с ним. Но он отказывался - Лиля просила его больше не играть. Он обещал, что больше ни разу не зайдет в бильярдную.
III
Когда кончился срок путевки и пора было уезжать в Москву, Струмилин вдруг почувствовал, что расстается с Лилей, к которой он привык по-братски, как к хорошему другу. И ему стало грустно. Весь последний день они провели в море, на шлюпке. Лиля была, как никогда, возбуждена.
Она то начинала брызгать на Струмилина водой, зачерпывая ее маленькими пригоршнями, то, став на нос лодки и сложив над головой руки, стремительно ныряла. Когда появлялась над водой, принималась звонко смеяться и брызгать на Струмилина.
Тонкую, стройную Лилю кто-то из отдыхающих назвал королевой пляжа. Завистливые женщины уже пустили сплетню, что роман ее со Струмилиным к добру не приведет: если он не закончится свадьбой на юге (никто не знал, что Струмилин женат), то в Москве Лилю ждет неожиданное огорчение, так как "курортная любовь" недолговечна.
Срок путевки Лили кончался двумя днями позже, чем у Струмилина. И когда тот пришел к ней проститься и сказать, что вечером уезжает, она молча поднесла почти к самым его глазам железнодорожный билет.
- Как, и вы сегодня едете?!
- Да, сегодня!
- В одном поезде со мной?
- В одном!
- Постойте, постойте, у нас даже вагон один.
- Не только вагон один, но даже купе одно.
- Но как это могло так совпасть?
- Это совсем не случайность… - Лиля вздохнула и бросила билет на стол. - И какие все-таки вы, мужчины, недогадливые.
- Тогда как же так? - Струмилин недоуменно развел руками. Он ничего не понимал.
- Очень просто. Вместе с экспедитором на вокзал за билетами ходила и я. Просто захотела уехать вместе с вами. Для вас это неприятно?!
- Нет, почему же? Я просто не ожидал этого… И потом, вам же еще до конца срока жить здесь целых два дня.
- Какая большая потеря! - Лиля звонко рассмеялась, выдвинула из-под койки большой чемодан, уже перевязанный упаковочными ремнями, и встала посреди комнаты.
- Ну, я готова!
Вместе с Лилей и Струмилиным ехал в купе сухонький старичок из другого санатория. Четвертое место было свободным. Старичок, профессор по мостам и туннелям, оказался веселым спутником и интересным собеседником. До фанатизма влюбленный в свою специальность, он на десять лет помолодел, когда Струмилин завел разговор о туннелях у озера Байкал. А когда Лиля выразила свое восхищение Крымским мостом в Москве, он даже подскочил и начал рассказывать о мостах его собственной конструкции, которые скоро будут прокладывать через Обь и Волгу.
На следующее утро старичок сошел на небольшой станции, где у него жила родня. Весь день Струмилин и Лиля были в купе единственными пассажирами. Под вечер к ним зашел проводник и, словно между прочим, сказал, что два свободных места будут пустовать до Киева, так как они уже забронированы.
От тамбурных сквозняков Струмилина начало знобить.
- Хотите я вас вылечу? - предложила Лиля.
- Чем?
- Чем лечится от простуды мой дедушка.
- Интересно…
На ближайшей станции Лиля вышла из вагона и вскоре вернулась с бутылкой водки и банкой рыбных консервов.
Струмилин был удивлен.
- Вы что, с ума сошли, Лиля? Это же водка!
- Что вы говорите?!. Неужели водка? А я думала, клюквенный сироп. А потом, что это за тон? Что за обращение: "С ума сошли"? Такие слова вам совершенно не к лицу, Николай Сергеевич.
- Но зачем же так много?
- Не было четвертинок. А потом мне просто было интересно: один пассажир назвал эту водку "сучком". - Лиля звонко рассмеялась. - Сучок! Что это значит?
- А это значит, что в этом "сучке" половина сивушных масел, а половина керосина.
- Вот и прекрасно! Все эти штуки великолепно прогоняют простуду. Я по своему дедушке знаю. А ну, вставайте, больной!
Вагон стучал на стыках рельс, в бутылке колыхалась водка, свет ночной лампы, вмонтированной в высеченную из уральского камня-самоцвета сову, бледно-розово освещал купе. За окнами чернела ночь.
Сразу же после первого тоста ("За здоровье!") Струмилин почувствовал опьянение. Ему захотелось есть.
- У меня что-то тоже насморк. Это вы меня заразили, - сказала Лиля и налила себе полстакана водки. - Хотите, я напою вас?
- Зачем?
- Просто так. Интересно посмотреть, какой вы будете пьяным. Наверное, станете плакать или жаловаться на свою судьбу. Я знаю одного такого чудака, это дедушкин друг. Он как выпьет, так начинает рыдать. - Лиля налила Струмилину больше полстакана и пододвинула к нему. - Чокнемся?
- Вы запьянеете, Лиля. Ведь это "сучок".
- А я хочу запьянеть! Я ни разу не пила водку. - С этими словами она чокнулась со Струмилиным и, не моргнув глазом, выпила до дна. Сразу же закашлялась, замахала руками, вскочила с места и принялась дышать глубоко, полной грудью.
- Воды! Воды!
Струмилин поспешно подал воду.
Лиля пила жадно, большими глотками, словно она только что хлебнула неразведенной эссенции.
Выпил до дна и Струмилин. Лиля включила репродуктор. Из радиоузла поезда передавали русские народные песни. Грудной голос Максаковой затопил купе.
Она пела о дороге, о тройке… Раненой птицей металась по купе тоска крестьянской девушки, полюбившей проезжего корнета. Полюбила, но…
Не гляди ты с тоской на дорогу
И за тройкой вослед не спеши
И тоскливую в сердце тревогу
Поскорей навсегда заглуши…
- Давайте, Николай Сергеевич, выпьем еще?
Лиля была уже пьяна. Ее выгоревшие на солнце волосы струйками падали на плечи, рассыпались на груди, и она их то и дело забрасывала назад. Беспричинно улыбаясь, она разлила остатки водки по стаканам. Озорными, затуманенными глазами смотрела на Струмилина.
- Мне ужасно нравится состояние опьянения. Когда-нибудь я, наверное, стану алкоголиком. - Лиля снова рассмеялась. - Ой, какая же я дура! Что я только делаю! Николай Сергеевич, почему вы меня не остановите?
Струмилин ладонью накрыл стакан Лили.
- Вам больше нельзя.
- Как?! Мне нельзя?!. - Лиля привстала и гневно посмотрела на Струмилина. - Да вы знаете, что я сейчас… - И снова приступ грудного смеха затопил купе. - Николай Сергеевич, давайте выпьем за нашу дружбу. Вы понимаете… Вы мне как родной, как… - Лиля не договорила. Неожиданно выдернув из-под руки Струмилина стакан, она отпила несколько глотков, закашлялась и села.
- Я же говорил вам!
Лиля склонила голову на плечо Струмилина. Он сидел, не шелохнувшись.
Несколько минут она плакала. Плакала горькими, обидными слезами. Когда же Струмилин попытался уговаривать ее, она разрыдалась еще сильней. Наконец, обессиленная, Лиля уронила голову на столик и тихо, по-детски всхлипывая, проговорила:
- Николай Сергеевич! Николай Сергеевич…
- Что? Что, милая Лилечка?
- Вы знаете, что я вас люблю?.. Да, да, люблю!.. Вы не смейтесь надо мной, но это так…
Лиля умолкла, продолжая беспомощно всхлипывать.
Струмилин положил на ее плечо руку и хотел что-то сказать.
- Нет-нет… Не говорите сейчас ничего!.. - оборвала его Лиля. - Постойте, не перебивайте меня… Я знаю, что вы сейчас скажете… Я не хочу вас слушать. Я хочу одного, чтобы вы были рядом со мной! Всегда рядом… Со мной… Только со мной…
И снова приглушенные рыдания, как тихие волны, плыли по купе. Плечи Лили вздрагивали. Выгоревшие каштановые волосы рассыпались по белой скатерти, по загорелым тонким рукам.
Струмилин сдерживал себя последним усилием воли. На какой-то миг было забыто все: и то, что в Москве у него больная жена, и то, что Лиля всегда была для него хорошим добрым другом, товарищем… Он видел только вздрагивающие плечи Лили, ее тонкую шею и водопад рассыпавшихся волос, от которых веяло морем, солнцем, одесскими каштанами… Как ему хотелось в эту минуту поднять ее на руки…
Но он не сделал этого. Он уложил Лилю в постель, потушил лампу и включил тусклый зеленоватый ночничок. Ему хотелось выпить еще. Лихорадило… Но это была уже не простуда, а нервная дрожь. Накрывшись одеялом, Струмилин прислушался. Сквозь чугунный перестук колес до него доносились задавленные в подушке всхлипы.
IV
Распределение…
На одних это слово нагоняло уныние, других оно окрыляло тем, что наступал конец бедной студенческой жизни. Впереди ждала работа.
Москвичам, как правило, из столицы уезжать не хотелось. Некоторые цеплялись за любую работу, искали любую уловку, лишь бы остаться в Москве. Кое-кто из девушек спешил выйти замуж за москвичей: старинный принцип "Куда иголка, туда и нитка" государственная комиссия при распределении чтила свято.
До отъезда на курорт Дмитрий Шадрин как-то ни разу не задумывался над тем, где ему придется работать, куда пошлют после окончания факультета. Теперь же, вернувшись с юга, окрепнув, он стал забывать о своих болезнях. Мысль "Где работать?" приходила все чаще. В середине мая, за неделю до распределения, он твердо решил поговорить об этом с Ольгой. Когда она спросила, куда он желает поступить после университета, Дмитрий принялся рассказывать ей о прелестях Сибири.
- Если бы ты знала, что это за край!.. Хочешь, я тебе о нем расскажу?
Ольга не ответила.
Шадрин поднял с земли сломанную ветку тополя и, очистив ее, стал на ходу легонько подхлестывать себя по пяткам.
- Мы сейчас в парке. Ты видишь, кругом березы, акации, сирень… Посыпаны песком дорожки, крашеные лавочки. Тебе все это нравится?
- Нравится.
- А теперь представь: все, что здесь тебе нравится - все это уже давным-давно захватано, подстрижено, общупано, замызгано… Я мог бы найти слова и посильнее, но… не буду. Природа - ребенок, ее грех поносить и оскорблять.
- Ты впадаешь в крайности, - возразила Ольга.
- В крайности? - Некоторое время они шли молча. - Может быть… - И о чем-то снова задумавшись, Дмитрий уже примиренчески спросил: - А что ты хочешь? Куда бы ты хотела, чтобы меня направили?
В глазах Ольги Дмитрий прочитал немой укор. Глаза ее говорили: "Разве ты не знаешь об этом?!"
- Я хочу, чтобы ты был там, где я, всегда рядом.
Дмитрий круто повернулся к ней.
- Может, наоборот? Ты будешь всегда там, где я?
Ольга нежно улыбнулась.
- Это не имеет значения.
Справа катила свои мутные воды Москва-река. Слышно было, как о каменные глыбы берега глухо, с утробным клекотом, плескались серые холодные волны. Широкая дорожка, обсыпанная битым красным кирпичом, сухо хрустела под ногами. Вдали, вниз по реке, коптил и без того прокуренное небо маленький пароходишко, тащивший груженую баржу.
- Ты оглядись кругом, что здесь хорошего! Дым, чад, толчея…
- А если тебя оставят в Москве, ты откажешься? - Ольга вопросительно посмотрела на Шадрина.
- Останусь.
- Странно… Тебя иногда трудно понять. То ты ругаешь Москву и москвичей, то ты готов в ней остаться.
Дмитрий насмешливо улыбнулся.
- Тебе не понять моего отношения к Москве. Я люблю ее, но люблю странной любовью. Люблю, как наркоман любит наркотик. Ему говорят: "Бросьте губить себя морфием, он вас убьет!" Наркоман отвечает: "Знаю, но без него мне нельзя жить". Так и мне Москва. Не с моим здоровьем в ней жить и работать. Но без нее, скажу честно, тоскую. Временами даже не нахожу места. Вот не побыл в ней месяц и летел с Кавказа, как на крыльях, будто здесь мой дом родной.
- А почему тебя раздражает, когда ты видишь, что москвичи стараются после институтов остаться в Москве? Ведь у них это чувство любви к столице усиливается еще и чувством родины. Здесь не только одна привычка. Здесь их дом, здесь прошло их детство, юность.
Дмитрий остановился у каменного парапета набережной. Наблюдая, как плавно покачивается на волнах плавучий ресторан, пришвартованный к берегу, он ответил, не глядя на Ольгу:
- Ты меня не понимаешь. Не любовь их к родине и к Москве раздражают меня.
- А что же?
- Их философия.
- Может быть, ты объяснишь?
- Все очень просто. Некоторые люди считают, что Москва - для москвичей. А поэтому они чуть ли не с ненавистью смотрят на тех деревенских парней, которых после окончания учебных заведений оставляют работать в столице и дают им квартиры. А их, видите ли, коренных москвичей, посылают в Тетюши или куда-нибудь на север. А после трех лет отлучки в Москве даже не прописывают, если они пытаются в нее возвратиться. - Дмитрий повернулся к Ольге и посмотрел на нее холодно и строго, точно в ней он видел того самого москвича, который всеми правдами и неправдами цепляется за Москву.
- Ты почему так смотришь на меня? - спросила Ольга, поеживаясь не то от ветерка, набегавшего с реки, не то от колючего взгляда Дмитрия.
- Я вполне их понимаю. Конечно, им обидно. Но я убежден в другом: Москву нужно заслужить! Москва не только для москвичей! Москва - город большой страны! Она всем городам город! Она всем родина! И будь я наделен высокими государственными полномочиями - я бы такую чистку в Москве устроил, что через полгода на ее улицах ты не увидела бы ни одного алкоголика, ни одного спекулянта и бездельника.
Ольга тихо засмеялась и облокотилась на каменный барьер набережной.
- Если бы тебе рога, то ты…
- То я на эти рога нанизал бы полмиллиона бездельников, проходимцев и трутней, которые живут за счет других! И будь уверена - воздух в Москве стал бы намного чище. Пойми главное: Москва - это не просто город! Москва - не географическое понятие. Москва - это столица мира! Это лицо большого государства! А лицо должно быть чистым!
Дмитрий посмотрел на часы. Времени было половина двенадцатого. Через час государственная комиссия начнет распределение.
Положив свою ладонь на тонкую руку Ольги, он мягко улыбнулся.
- А если в Сибирь назначат - поедешь?
Ольга высвободила руку и, сжав свой небольшой кулачок, лихо ударила им по тыльной стороне кисти Дмитрия.
- Только в том случае, если тебя пошлют прокурором республики и дадут персональный ЗИМ.
- Может быть, для первого случая как-нибудь на осле двое усядемся? В Ашхабаде работники прокуратуры ездят на них с женами. И, говорят, не трясет.
Вообразив себя сидящей вместе с Шадриным на осле, которого она недавно видела в зоопарке, Ольга рассмеялась.