В двенадцатом часу ночи Ивлиева позвали к телефону. По одному только откашливанию он догадался, что звонит профессор Батурлинов. Главный хирург приказал: операцию проводить по его методу.
Когда из трубки, как однотонные звуки морзянки, понеслись резкие короткие гудки, Ивлиев долго еще сидел у телефона, прижав к уху трубку, точно ожидая, что вот-вот сердитый профессор непременно даст дополнительные указания. Звонок Батурлинова был для Ивлиева не из приятных. Он еще раз напомнил доценту, что Батурлинов - это величина, что Батурлинов - специалист и ученый, а он, Ивлиев, хотя и доцент, но не имеет не только своей школы, но и своего хирургического "почерка", как иногда выражался старик Батурлинов.
Во втором часу ночи Батурлинов позвонил снова и попросил срочно выслать за ним машину.
Ивлиев позвонил в гараж клиники. Полусонный голос диспетчера вывел его из равновесия. Срывая на нем свою злость, Ивлиев закричал в трубку:
- Проснитесь, молодой человек! Повторяю: немедленно пошлите машину в Малаховку за профессором Батурлиновым!
В палату, где лежал Шадрин, Ивлиев вошел не сразу. После разговора с профессором он некоторое время ходил из угла в угол в своем кабинете и продолжал мысленно доказывать воображаемому оппоненту, что наиболее эффективным в данной операции может быть метод Шварца. "Все это наша российская отсебятина, беспочвенный практицизм! У Шварца теория, у Шварца система! А здесь - голый эмпиризм!"
Только теперь Ивлев вспомнил, что Шадрин лежит без сознания. Ругнув себя за то, что увлекся мысленным спором, он поспешил в палату. Шадрин лежал спокойно, точно спал.
Чуткие пальцы хирурга с трудом прощупывали пульс больного. Молоденькая сестра с кротким и нежным лицом смотрела на него такими глазами, будто она была главной виновницей того, что человек доживает последние минуты.
В коридоре Ивлиев встретил хирургическую сестру. Со шприцем в руках она торопилась в палату, где лежал Шадрин.
- Операцию будем делать по Батурлинову. - Посмотрев на часы, он строго добавил. - Приготовьте инструменты и больного.
- Валентин Григорьевич, ведь все же приготовлено по Шварцу! - Сестра развела руками. Удивление и растерянность никак не шли к властному, по-мужски твердому выражению ее лица.
Няня, которую все звали тетей Варей, раскрыв рот, застыла на месте с тряпкой в руках. Она походила на большого ребенка-ползунка, который прислушивается к тому, о чем говорят взрослые.
Сообщение Ивлиева обескуражило и молоденькую сестру с кротким лицом, которая хлопотала у постели больного.
За высоким стрельчатым окном палаты (толстостенные корпуса больницы были построены еще при Петре Первом) жила своей извечно беспокойной жизнью Москва. Она дышала, она думала, строила планы… Она верила во все: в улыбку радости, в торжество идеи, в богатырскую поступь державы, в свою великую миссию… Одному не верила Москва - слезам.
Бледный свет электрической лампочки серыми пятнами лежал на исхудавшем лице Шадрина, на котором резко обозначились темные провалы глазниц.
- Мать-то у него где? - стоя с тряпкой в руках, спросила няня. - Поди, бедная, не знает, что сын на ладан дышит.
- Мать у него не в Москве. Он студент, тетя Варя, в общежитии живет, - не поднимая от лица больного глаз, ответила сестра.
Тетя Варя глубоко вздохнула, еще раз взглянула на больного и, покачав головой, словно причитая, проговорила:
- Растила, выхаживала сынка, и вот - на тебе, дождалась. И пожить-то как следует не успел!
Тяжело ступая ногами, обутыми в войлочные тапочки, тетя Варя вышла из палаты и бесшумно закрыла за собой дверь.
Во втором часу ночи, когда Шадрина внесли в операционную и положили на стол, в хирургическом отделении произошел переполох. Глуховатая тетя Варя (как это делала часто, когда кончала уборку) закрыла наружную дверь на засов и, свернувшись калачиком на жестком деревянном диване в приемном покое, прикорнула. Убаюканная воем метели за окнами, она уснула крепко и не слышала, как кто-то постучал в наружную дверь. И только когда на кафельный пол со звоном посыпалось оконное стекло, она испуганно вскочила и окаменела на месте. За окном, потрясая над головой руками, сквозь снежное крошево что-то кричал профессор Батурлинов. Спросонья испуганная няня никак не могла разобрать его слов. Руки и ноги ее дрожали. Она и раньше боялась Батурлинова, а теперь, провинившись, окончательно онемела.
За тридцать лет своей старательной работы в клинике тетя Варя ни разу не слышала от Гордея Никаноровича ни одного замечания. А в прошлом году, когда на заседании месткома встал вопрос, кому дать путевку в санаторий: заместителю заведующего больницы по хозяйственной части или ей, - главный хирург настоял на своем, и путевку дали тете Варе. Об этом она узнала по секрету от няни из соседнего отделения, которая была членом месткома.
Обомлев от страха, тетя Варя упала на колени и принялась подбирать на полу битое стекло.
- Двери! Откройте двери! - донеслось сквозь разбитое окно.
Теряя с ног войлочные тапочки, тетя Варя кинулась к дверям. Морозный воздух, ворвавшийся следом за профессором, белым облаком стелился по полу утепленного вестибюля.
- Эх, Варвара Николаевна! Вот уж никак не ожидал! - с обидой сказал старый профессор, стряхивая с шубы и валенок снег. Он один во всей клинике звал тетю Варю по имени и отчеству. - Никогда этого с вами не случалось!
Губы тети Вари старчески вздрагивали, она поднесла к глазам полу халата.
- Вы уж простите меня, Гордей Никанорович, закружилась я в последнюю неделю.
- Что у вас? Кто вас закружил?
- Внучка у меня криком исходит. Дочку положили в больницу, вот мы и остались с ней вдвоем. Последние две ночи глаз не сомкнула. - Губы тети Вари снова задрожали. - Прилегла на минутку и уснула как убитая.
Кабинет главного хирурга был закрыт, ключ от него остался у сестры-хозяйки. Она обычно приходит утром.
Гордей Никанорович бросил шубу на диван в приемном покое, надел чистый халат и направился в операционную.
В коридоре стояла тишина. Но это была обманчивая больничная тишина, спрессованная из задавленных в подушках вздохов, неврастенических бессонниц и несбыточных надежд!
Когда Батурлинов вошел в операционную, все, кто находились в ней, замолкли. Сердитым кивком головы профессор поприветствовал своих подчиненных, молча подошел к столу.
Приготовленный к операции Шадрин лежал неподвижно, с закрытыми глазами.
Профессор спокойно прощупал пульс больного, послушал сердце, потом принялся рассматривать рентгеновские снимки и электрокардиограмму. На его всклокоченных бровях искрились мелкие капельки растаявших снежинок.
Ивлиев молча протянул профессору историю болезни Шадрина. Гордей Никанорович отрицательно покачал головой: история болезни ему была не нужна.
Профессор, о чем-то сосредоточенно думая, прошел в предоперационную; сестра помогла ему надеть марлевую повязку; он долго и неторопливо мыл руки, потом надел халат. Медленно и тщательно протирал руки спиртом.
Возвратясь к операционному столу, Батурлинов одним только взглядом дал понять своему ассистенту, чтоб тот показал ему пленку кардиограммы. И снова, долго и внимательно, старый хирург смотрел на пляшущую в крутых изломах кривую.
Облегченно вздохнув, он тихо проговорил:
- Ну что ж, начнем.
VI
Светало. На больничном дворе, покрытом сугробами наметенного за ночь снега, медленно и неуклюже поворачивался рыжебородый дворник в залатанной фуфайке, под которую было поддето что-то толстое. Он расчищал дорожку. Всем своим видом он походил на медведя, вышедшего поутру размяться. Отчетливо слышно было, как скреб об асфальтированную дорожку железный наконечник его деревянной лопаты. Этот звук задевал за душу. Он напоминал Ольге неприятный скрежет ножа о тарелку. От этого скрежета по телу ее пробежали мурашки.
"Что с ним? Жив ли? - уже в сотый раз вставал перед ней один и тот же вопрос, ответа на который она ждала и боялась. - А что, если?! Нет! Этого не может быть. Он должен жить!"
Вспомнился случай, когда в прошлую осень, в середине октября, они возвращались из театра. Было уже поздно, моросил мелкий нудный дождь. Фонари на столбах тусклыми пятнами желтели в дождевом мареве. На оголенных мокрых кленах висели таблички: "Берегитесь юза. Листопад!" С шоссе они свернули на Майский просек. Прошли по большой аллее, где в одном из стареньких деревянных домов жила Ольга. Улица была не асфальтирована, заброшена. Грузовые машины за день так размесили на ней грязь, что только в сапогах можно было пройти к дому. Дмитрий нес ее на руках до самого крыльца, увитого желтым, поблекшим плющом. В этот вечер он первый раз поцеловал ее. А потом говорил о том дне, когда останется позади университет и они вместе поедут куда-нибудь далеко-далеко, в Сибирь или на Дальний Восток. Дмитрий был влюблен в Дальний Восток. Он часто, подолгу и увлеченно рассказывал Ольге о поросших дубняком сопках, о море, о людях, населяющих этот богатый и суровый край.
- Девушка, вам кого? - раздался за спиной Ольги хрипловатый голос.
Она оглянулась. Метрах в пяти от нее, с лопатой в руках, стоял дворник. Он неторопливо снял рукавицы, засунул их за пояс и воткнул лопату в снег.
- Я в хирургическое, - ответила Ольга.
Дворник с минуту помолчал, раскуривая подмоченную папиросу. Потом откашлялся и деловито заключил:
- Не пустят. В такую рань никого не пускают.
Ольга подошла ближе к дворнику. Даже на расстоянии от него попахивало водочным перегаром.
- Мне только узнать, как состояние больного Шадрина. У него сегодня ночью была тяжелая операция.
- Все равно в часы приема, с четырех до шести, - спокойно ответил дворник и так зевнул, что у него хрустнуло где-то в скулах. - Приказ есть для всех приказ. Хочь операция, хочь передача, хочь свидание, уж такой порядок.
Дворник бросил в снег папиросу, громко высморкался, надел рукавицы и взялся за лопату.
За чугунной узорчатой оградой, обрамленной пушистым кантом нежного снега, начинал жить своей обычной жизнью большой город. Торопились ранние прохожие. Искрились радужными вспышками троллейбусные дуги. Пофыркивая бензинным дымком, проносились мимо чугунной ограды машины…
"Москва слезам не верит", - почему-то вспомнила Ольга поговорку, которую она в детстве не раз слышала от матери.
Под ногами похрустывал влажный снег. Ольга подошла к подъезду хирургического отделения. Окна приемного покоя были занавешаны. С минуту постояв у порога, она нерешительно поднялась по бетонным ступенькам и чуть приоткрыла тугую дверь. Вошла. Чем ближе была минута, когда она узнает исход операции, тем страшнее ей становилось.
В какое-то мгновение она хотела вернуться назад и скорее, без оглядки убежать с больничного двора, чтобы унести с собой то единственное, последнее, что еще связывало ее с Дмитрием: надежду на его выздоровление.
Но возвращаться было уже поздно. Прямо навстречу ей - это она заметила через стеклянные двери, ведущие в длинный, устланный ковровой дорожкой коридор, - спешила сестра.
Лицо у нее было сердитое. Ольга подумала: "Сейчас прогонит или отчитает".
- Вам кого? - спросила пожилая женщина в белом халате, которую молоденькая девушка, передавшая ей стопку чистого белья, назвала тетей Варей.
- Мне бы узнать, как прошла операция у Шадрина.
- А кто ты ему доводишься? - с тревогой в голосе, которую остро почувствовала Ольга, спросила тетя Варя.
- Я его… - Ольга смутилась, но тут же поправилась и робко ответила: - Я его… сестра…
Сетка морщин на обветренном лбу тети Вари обозначилась резче. Глядя под ноги девушки, она рассеянно ответила:
- Порадовать вас, голубушка, пока нечем. Состояние вашего брата, не буду вас обнадеживать, пока тяжелое. Операция кончилась, но больной все еще лежит без сознания, и вряд ли он… скоро придет в сознание.
"Готовят к последней, самой страшной вести", - мелькнуло в голове Ольги.
- Когда же будет известно?
Тетя Варя скорбно поджала губы.
- Приходите к обеду, может, что и решится. Ручаться нельзя, сами знаете, какая была операция.
Ольга поблагодарила тетю Варю, бесшумно повернулась и вышла из коридора приемного покоя. Остановилась на бетонных ступенях. "Состояние вашего брата пока тяжелое…" - звучал в ушах голос няни.
Когда проходила мимо рыжебородого дворника, тот, еще издали завидев девушку, толчками разогнул свою сутулую спину и, опершись животом на лопату, снял правую рукавицу.
- Ну как, благополучно?
Ольга ничего не ответила и прошла мимо. Ее снова окликнул дворник. Ольга остановилась. Виновато почесывая затылок и словно в чем-то оправдываясь, дворник проговорил:
- Девушка, вы бы мне… на опохмелку, пятерочку, уж я бы вам уважил. Все разузнаю: и как прошла операция и чего просит больной. Только фамилию скажите, а я все сделаю.
Ольга, словно не расслышав просьбы дворника, медленно вышла с больничного двора. Не осенняя дождливая ночь, освещенная тусклыми фонарями, предстала теперь перед ее глазами, а носилки в руках двух здоровенных санитаров. И это низенькое кирпичное здание - последняя крыша над головой тех, кто не возвращается из больницы.
- Нет, нет!.. - отгоняя от себя страшную мысль, твердила Ольга и ускоряла шаг. Она уже почти бежала. - Он должен жить! Это несправедливо! Это жестоко!
А слез все не было. Холодным снежным комом росла в душе обида. На кого - сама не знала. Знала только одно, что в опасности жизнь самого дорогого человека, с которым она в мыслях уже давно соединила свою судьбу. Не раз, лежа в постели, она втайне от всех рисовала подробности их семейной жизни. И вдруг… все должно оборваться.
…А через час, продрогшая, стуча зубами, Ольга снова шла по направлению к клинике. Не дойдя до больничной арки, она свернула в соседний дворик, где дети лепили снегурку.
В этот дворик выходили окна хирургического отделения. На вывеске, прибитой над парадным входом в соседнее здание, было написано: "Детский дом № 12".
Розовощекий веснушчатый мальчуган с серыми веселыми глазами и ямочкой на подбородке нерешительно подошел к Ольге. Шмыгнув носом, он спросил:
- Вам кого, тетя?
- Вы детдомовцы?
- Да, - ответил мальчик. - А вы, случайно, не новая пионервожатая?
- А что, разве к вам присылают новую вожатую?
- Да. У нас была вожатая, да она женилась, а нам нужно такую, чтобы не женилась.
Ольга грустно улыбнулась.
- Глупенький, все пионервожатые когда-нибудь выходят замуж. Вот и ваша вышла.
- Нет, - упорствовал мальчуган, шмыгая влажным носом. - Нам нужно такую, чтоб не женилась.
Поодаль, шагах в пяти за спиной веснушчатого мальчугана, стояла девочка в красном пальто, в белых рукавицах и такой же белой шапочке. Взгляд ее больших синих глаз был печальный и любознательный. Насупившись, она хотела подойти поближе, но не решилась.
- Как тебя зовут? - спросила Ольга у малыша.
- Ваня, - ответил мальчик. - А вас?
- Меня - тетя Оля. А тебя как зовут, девочка?
Девочка по-прежнему молча стояла на месте и, потупив застенчивый взгляд, ножкой выбивала под собой лунку.
- Ну, чего ты дичишься? Не бойся. - Ольга подошла к девочке.
- Нина, - робко ответила та.
- Вот видишь, Ваня смелый, он не боится.
Польщенный, мальчуган выступил вперед.
- Потому что мой папа был летчик, а ее - пехотинец.
- А разве пехотинцы хуже летчиков?
Ваня долго пыжился, потом ответил запальчиво:
- Мой папа Герой Советского Союза, он был летчик-истребитель и сбил восемнадцать самолетов! О нем даже в газетах писали.
- Это хорошо, что у тебя такой папа. А где твоя мама? - спросила Ольга и тут же поняла нелепость своего вопроса, который мог причинить боль ребенку.
Малыш как-то сразу растерялся и понуро опустил голову.
- Мама вышла замуж за дядю Колю, а дядя Коля все время пьет вино и бьет маму. И меня бил.
Ольга попрощалась с детьми и вышла со двора детдома. Нина и Ваня, догнав ее, проводили до ворот, за которые им запрещалось выбегать.
Снова больничный двор. Рыжебородый дворник хмуро оглядел Ольгу с ног до головы, сердито крякнул и отвернулся.
Не дойдя до корпуса хирургического отделения, Ольга увидела, как двое санитаров вынесли на носилках человека, лица которого не было видно. Из-под простыни, которой было накрыто тело покойного, торчали большие ступни мужских ног, обутых в грубые больничные носки. У Ольги захолонуло в груди. Ей не хватало воздуха.
"Неужели?.. Неужели его понесли?!"
- В морг понесли. Еще один богу душу отдал, - прохрипел где-то за спиной Ольги рыжебородый дворник. - Не ваш ли?
Ольга бездумно, медленно пошла по узкой тропинке, проложенной в сугробах. Потом, сама не зная зачем, прижав руки к груди, побежала к моргу. У входа в морг санитары поставили носилки и решили перекурить.
Ольга сорвала с головы покойника простыню и испуганно отшатнулась назад. На носилках лежал труп седобородого человека. Кожа на его ввалившихся щеках натянулась, отчего обнажился оскал редких прокуренных зубов.
От морга Ольга шла точно пьяная. Она невидящими глазами смотрела куда-то вдаль, поверх продрогших в сугробах тополей.
- Ваш? - хрипловатым голосом спросил дворник.
Слов его Ольга не расслышала. Она молча прошла к хирургическому отделению. У ступеней, ведущих к парадному входу в центральный корпус, остановилась.
"А что, если и его вот так же?" - пронеслось в голове, и она уже хотела подняться по ступенькам парадного входа, но в ту же самую минуту двери открылись, и из них, выпуская облако теплого пара, показался высокий молодой мужчина в белом халате. Левой рукой он открывал дверь, а правой поддерживал под руку профессора Батурлинова. Полы меховой шубы старика были распахнуты. Бобровая шапка-боярка надвинута до самых взлохмаченных бровей. Лицо профессора было бледное, но помолодевшее. Сквозь мертвенную усталость проступало и что-то другое, похожее на скрытое торжество. В схватке со смертью он вышел победителем.
- Профессор! - Ольга кинулась к Батурлинову, загородив ему дорогу. Дальше она не могла говорить, слова застревали в горле. В глазах ее застыл немой вопрос: "Что с ним?"
- Долго будет жить ваш Шадрин. Он у вас двужильный, - небрежно, как упрек, сурово бросил профессор и, легонько отстранив Ольгу, направился к "Победе", которая тут же, шагах в десяти, попыхивала голубоватым дымком.
Ольга хотела броситься вслед за профессором, упасть перед ним на колени, целовать его руки, но было поздно: Батурлинов уже сидел в машине. Развернувшись, "Победа" скрылась за больничными воротами.
Медленно и плавно переворачиваясь в воздухе, над больничным двориком кружились мохнатые снежинки. Одна из них упала на щеку Ольги, затрепетала маленькой прозрачной каплей и тут же смешалась со слезами. Невесомо - как тополиный пух в, июне, ложились снежинки на бетонные ступени парадной лестницы.
К Дмитрию Ольгу не пустили. Молоденькая няня с раскосыми глазами, которая ухаживала за Шадриным, сказала, что больной пришел в сознание и чувствует себя удовлетворительно.
- В какой он палате, нянечка?
- В седьмой. - Няня показала на коридор.