С глазами, полными слез, Ольга спустилась в больничный двор и медленно пошла к воротам. Все тот же рыжебородый дворник, который утром просил на опохмелку, участливо проговорил:
- Зря себя горем убиваешь, девушка! Его уже теперь все равно не поднимешь. Судьба…
Только теперь Ольга по-настоящему разглядела лицо дворника. Доброе, широкое русское лицо усталого человека, которому, кажется, немножко нездоровится.
Порывшись в карманах, Ольга нашла в одном из них десять рублей и подошла к дворнику.
- Вот вам, опохмелитесь… Он жив.
Ошеломленный дворник стоял в нерешительности, не смея брать деньги.
- Ну возьмите же, возьмите! - Ольга улыбалась сквозь слезы.
- Что же я, выходит, вроде нищего какого али… - Дворник замялся, сконфуженно глядя то на девушку, то на деньги. - Ежели бы что велели сделать, тогда можно, а так - как же?.. Так нельзя, мы не нищие…
Ольга засунула в карман дворника десятирублевую бумажку.
- Возьмите, я прошу вас! Это для того, чтобы вы выпили за здоровье Шадрина. Он лежит в седьмой палате. - С этими словами она круто повернулась и побежала к воротам.
Проходя мимо дворика, где играли детдомовские ребятишки, Ольга заметила Ваню. Не отдавая себе отчета - зачем, он кинулся к ней навстречу. Бежал неуклюже, широко расставив руки. Так бегут дети к родной матери, издали завидев ее с гостинцами. Какая-то неведомая сила толкнула Ольгу навстречу малышу. Она подхватила его на лету, подняла на руки и принялась целовать в холодные розовые щеки.
При виде слез Ольги глаза малыша также увлажнились. Казалось, каждую минуту он готов был разреветься, сам не зная отчего.
Стайка ребятишек, присмирев, стояла поодаль и недоуменно наблюдала за этой необычайной картиной. Потом к Ольге подошла Нина, с которой она познакомилась час назад.
- Ниночка, чего же ты боишься, глупенькая? Мальчики, идите все сюда! Я что-то расскажу вам интересное! - Ольга оживленно замахала руками, зазывая к себе ребятишек, которые бочком, пока еще нерешительно, продвигались к ней. Каждому из них было не больше шести-восьми лет.
Окруженная детьми, Ольга взяла за руку Ваню и Нину. Цепочка ребят гуськом потянулась в сторону, где белели больничные окна. Под одним из окон первого этажа на красной кирпичной стенке была выцарапана цифра "7". "Кто-то из посетителей нацарапал для приметы", - подумала Ольга и знаком остановила ребят.
- Только слушайте меня, ребята, внимательно! Вон за тем окном, в седьмой палате, лежит тяжело больной человек. Он бывший фронтовик. Он очень храбрый и бесстрашный человек! В боях с врагами он был тяжело ранен. Много лет, с самой войны, он носил в своем теле осколки от немецкого снаряда. Все врачи ему говорили, что эти осколки нельзя вытащить, потому что это будет смертельно, но и жить с ними долго он не мог. Так вот, ребята, сегодня ночью совершилось чудо! Ему сделали сложную операцию. Знаменитый на всю страну профессор Батурлинов вытащил из тела раненого осколки и сказал, что он теперь будет жить долго-долго!
Ольга сказала неправду об осколках, но в эту минуту она была твердо уверена, что в детском сознании эти осколки предстанут в тысячу раз героичней и мужественней, чем какая-то "аневризма аорты". И эти слова подожгли и увлекли детей, которые каким-то первородным инстинктом тянутся к ратным подвигам.
- А он кто был: летчик или моряк? - сверкая черными глазенками, спросил толстенький, как чурбачок, карапуз с монгольскими широкими скулами.
- Он был и десантник, и разведчик. Ночью на парашютах они прыгали с самолета на территорию врага и громили его войска и склады. А еще он воевал на "катюшах". Когда выздоровеет, он сам вам все расскажет и о себе и о войне. Он очень хорошо рассказывает, а сейчас… - Ольга подхватила под руки Ваню и Нину и потянула их в сторону громадной снегурки, сооруженной в дальнем углу двора. Запыхавшись, она остановилась. - Ребята! Чтобы он скорей поправился, давайте эту снегурку перенесем под его окно. Он тоже, как и вы, когда-то был маленьким и лепил снегурок и дедов-морозов.
Дети засуетились вокруг снегурки, не зная, как к ней подступиться, с чего начинать и как ее двигать к больничному окну, за которым лежит только что спасенный воин-герой.
Выручила пионервожатая, молоденькая девушка, которая, боясь помешать ребячьему азарту, стояла чуть в стороне и слышала весь разговор Ольги с детьми. Одетая в потертое коричневое пальто, под которым четко обозначались ее худенькие лопатки, она вначале показалась Ольге робкой школьницей, неведомо зачем забредшей на детдомовскую площадку. Но когда вожатая подняла над головой руку и громко сказала: "Ребята! Внимание!", Ольга почувствовала, что эта энергичная девушка может увлечь детвору.
- У меня идея!
Окруженная детьми, вожатая повернулась в сторону Ольги и спросила:
- Скажите, пожалуйста, как фамилия раненого, о котором вы сейчас говорили?
- Дмитрий Шадрин.
- Так вот, ребята, кто за то, чтоб второе звено нашего пионерского отряда взяло шефство над бывшими фронтовиками, которых лечат в этой больнице?
Детдомовский дворик огласился галдежом.
- А теперь, ребята, за дело! - скомандовала вожатая.
Дети со всех ног кинулись к снегурке. Вожатая остановила их:
- Стойте! Эту снегурку не трогать! Слепим новую, еще больше и красивей! А рядом со снегуркой - громадного деда-мороза. Итак, ребята, за работу!
Вывернувшись из детской стайки, вожатая отбежала в сторону и, скатав маленький комок, покатила его по белой простыне еще неутоптанного, липкого снега, который сохранился в уголке двора.
Об Ольге забыли. Она стояла в стороне. "Как мало им нужно для большой радости", - подумала она, глядя на разрумянившихся детей, которые сооружали снегурку перед окном седьмой палаты.
VII
Операция прошла успешно. О ней много говорили врачи. Судили-рядили о ней и больные, которые (как от них ни скрывай) всегда знают, чем живет больница. Докатился слух об этой блестяще выполненной операции и до опытнейших хирургов других клиник Москвы. Что касается старых, консервативных врачей, то те втайне считали: тут помогла счастливая случайность, так как чудес на свете не бывает. Слухи эти доползли и до больного Шадрина, который теперь уже знал, на что он был обречен. Проговорилась няня. На четвертый день после операции, когда Дмитрию стало значительно лучше, она бесшумно вошла в палату и, боязливо оглянувшись на дверь, озабоченно поджала губы.
- Моли бога, что приехал Гордей Никанорыч, а то б тебе… все говорят… - Чувствуя, что она может сказать лишнее, тетя Варя закончила: - Ажнык сами врачи ужахаются, вот какой он, Гордей-то Никанорыч. Тебя-то, детка, спас, а сам в тот же вечер слег. Говорят, от нервного переутомления давление повысилось. Сам профессор Кулешов сразу на тот же день поехал к нему. Вот уже третий раз ездит, говорит, что пошел на поправку.
В этой с виду ворчливой нянюшке, которая иногда любила пожурить больных, Дмитрий вдруг почувствовал близкого человека. Ему хотелось встать и обнять эту добрую старенькую няню, которой давно бы уже пора идти на пенсию, а она все еще с утра до вечера ползает на коленях с мокрой тряпкой под койками, поправляет ночью сползшее с больного одеяло, украдкой молит бога, чтоб он помог тому несчастному, которого завтра ждет трудная операция.
Еще до войны, когда Дмитрий мальчуганом был в Севастополе, он увидел знаменитую Севастопольскую панораму. Больше часа слушал пояснения экскурсовода, который рассказывал о легендарном сражении 1854–1855 годов. Защита Севастополя была запечатлена великим художником на громадных полотнах. И, странно, почему-то из сонма лиц - начиная от адмирала Нахимова и кончая самым незаметным солдатом - ему особенно отчетливо врезался в память почти святой лик первой в мире сестры милосердия Даши Севастопольской. С красным крестом на рукаве, с иконкой и зажженной свечой в руках, она, простая русская женщина, дочь моряка, стоит над умирающим солдатом. Сколько святого мужества во всем ее спокойном облике! В эту минуту она забыла обо всем: о том, что она женщина, что за спиной свистят пули и рвутся чугунные ядра, что и ее на каждом шагу подстерегает смерть, которая только сейчас скосила солдата.
Боясь неосторожно повернуть голову, Дмитрий взглядом следил за няней. В какое-то мгновение своим разгоряченным воображением Дмитрий представил, что на полу, рядом с его койкой, ползает не тетя Варя, а постаревшая и ссутулившаяся Даша Севастопольская. Та же кротость в лице, с годами чуть-чуть огрубевшем, та же самоотреченность.
В палате, где лежал Шадрин, было еще два человека. Против койки Дмитрия стояла койка Феди Бабкина, неунывающего остряка и балагура, которому, судя по его рассказам, - а в них он отводил себе не последнюю роль, - за войну пришлось не раз поваляться в военных госпиталях.
Когда тетя Варя неосторожно задела локтем за угол тумбочки, Федя нервно вздрогнул и быстро вскинул голову.
- Безобразие! Раз в жизни увидел толстый кошелек на дороге и то не дали подобрать! Разбудили!
Тетя Варя подняла на больного удивленные глаза: не бредит ли? Но Федя не бредил. Проснувшись, он уже тянулся рукой к тумбочке, где лежали папиросы.
- Эх, тетя Варя! Что ты наделала! Если б ты видела, какой это был кошелек! Кожаный, толстый, прямо сотенные из него так и выпирают. Эх, мать честная! - Федя причмокнул языком и сокрушенно покачал головой.
- Да будет уж тебе лопотать-то чего не следует! - не понимая, о каком кошельке идет речь, отмахнулась няня.
- С места не сойти! - Федя перекрестился, поддразнивая богомольную старушку. - Сам видел, целая пачка. Только протянул я руку за кошельком, а тут кто-то как хватит меня по шее, я и проснулся. Даже в руках не подержал. - Федя горестно вздохнул. - Тысяч двадцать, не меньше. Куда там "Москвич" - на "Победу" бы поднатужился. Вот они какие дела-то, тетя Варя. Промеж пальцев уплыли денежки… и все из-за вас.
Тетя Варя поправила выбившуюся из-под белой косынки седую прядь. Она хотела что-то ответить Бабкину, но в это время дверь в палате открылась, и няню позвали к дежурной сестре. Уходя, она неожиданно, в самых дверях, резко остановилась и увидела, как Федя разминает папиросу.
- Ты гляди у меня! Только закури! - Тетя Варя пригрозила пальцем и кивком головы показала на Шадрина.
Когда дверь за няней закрылась, Федя положил папиросу на тумбочку и, сидя на постели, нащупал босой ногой тапочек. Вторую ногу он потерял на Волховском фронте. Осторожно, точно опасаясь, как бы внутри у него что-нибудь не лопнуло, он накинул на плечи халат, встал и, подхватив костыли, сделал плавный, точно на пружинах, большой шаг к двери. Но тут же круто остановился и строгим долгим взглядом оглядел палату.
- Лучанский, ты жив еще?
Небольшому толстенькому Лучанскому три дня назад вырезали аппендикс. Несмотря на то что легкая операция прошла как нельзя удачно и безболезненно, Лучанский третий день не шевелился. Он лежал в постели с таким страдальческим видом обреченности, точно из него выпотрошили все внутренности, и если он еще остался жив пока, то только за счет счастливой случайности.
На громкий окрик Феди Лучанский слегка вздрогнул и тихо простонал:
- Что ты надо мной издеваешься? Разве нельзя разговаривать потише?
- Я спрашиваю, ты жив еще? - громче спросил Федя.
Лучанский не отвечал. Он даже не пошевельнул губами. Обоим им врач строго-настрого запретил подниматься с постели неделю. Однако, несмотря на запрет, Федя мог пролежать спокойно только два дня. На третий он потихоньку, так, чтоб не видели врач и няни, добрался до курительной комнаты, где ходячие больные из других палат уже успели соскучиться по его неиссякаемым рассказам и анекдотам.
Встретившись с умоляющим взглядом Лучанского, Федя сделал озабоченное лицо.
- Ну ладно, Лева, ты меня извини. Хочешь, я поддам что-нибудь оптимистическое?
Федя расстегнул халат, намотал на поясницу одеяло, подпоясался полотенцем и снова застегнулся. Фигурой он стал походить на растолстевшего старца, у которого бедра шире, чем плечи. Сгорбившись и болезненно покашливая, Федя подхватил свои костыли и медленно зашагал по палате. Запричитал зловеще, обреченно, с трагической безнадежностью:
- Все в землю ляжем, все прахом будем… Какая разница, кто нынче, а кто завтра? Ведь говорила же няня, что умер недавно один больной после операции аппендицита. И все почему? Да потому, что судьба. И операция, говорят, прошла удачно, и чувствовал себя больной прекрасно, а вот возьми на четвертый день и зацепись в живое у него кишочка за кишочку. А там рядышком что-то лопнуло, вроде пленочка-перепоночка какая-то. И приключился антонов огонь. По-научному, сепсис, заражение крови. А все почему? Да потому, что громко чихнул. А почему, спрашивается, чихнул? Да потому, что в нос табачинка попала. А почему, спрашивается, эта самая сволочная злодейка-табачинка в нос попала?
Федя вошел в роль. Понизив голос, он почти шепотом продолжал:
- Да потому, что судьба этой табачинки в нос попасть.
Осторожно прикрыв одеялом голову, Шадрин еле сдерживал смех, от которого в глубине груди, чуть пониже ключицы, больно покалывало.
- Федор, перестань паясничать! - с трудом подавив смех, сказал Дмитрий, когда Бабкин был уже в дверях.
- Несерьезный человек, - еле слышно простонал из угла Лучанский, продолжая лежать неподвижно. Когда Федя вышел из палаты, он еще тише и еще беспомощнее простонал: - Товарищ Шадрин, а это правда, что кто-то умер после операции аппендицита? - спросил и, скосив глаза, остановил свой страдальческий, молящий взгляд на Шадрине.
Два чувства боролись в Шадрине: жалость к больному человеку, чрезмерная мнительность которого причиняет ему больше страданий, чем сама болезнь, и какая-то неосознанная брезгливость к мелкому малодушию. Но жалость победила.
- Шутит он. Разве вы не видите? Это же - Теркин после войны. Вы на него не обижайтесь, другим он быть не может. А насчет смерти от аппендицита - это он загнул, чтоб вас попугать. Я читал в одном медицинском журнале, что за последние двадцать лет - а там как раз приводятся статистические данные советской хирургии, - так вот, за последние двадцать лет еще не было во, всей стране ни одного случая смертности от операции аппендицита. Раз вовремя вырезали - значит, все в порядке!
Дмитрий говорил неправду: никаких статистических данных по хирургии он нигде, никогда не читал. Ему просто хотелось утешить человека.
Глаза Лучанского подернулись мягкой поволокой от радости и надежды.
- Вы удивительный человек! - несколько ободренней, но все так же беспомощно и не пошевельнув ни одним пальцем, произнес Лучанский. - Вы знаете, от вас веет верой в жизнь, оптимизмом! И еще чем-то таким, чему трудно дать название, но… - Лучанский замялся, потом сентиментально закончил признанием, что он очень рад, что его положили в одну палату с Шадриным, который защищает его от грубых выпадов Бабкина.
От этих слащавых душевных излияний Шадрину стало неловко. Он уже пожалел, что нейтрализовал шутку Феди, напугавшего Лучанского смертью от аппендицита. Дмитрий нажал кнопку звонка. Пришла тетя Варя.
- Няня, сегодня ко мне пустишь посетителей?
- Сегодня пущу, - ответила тетя Варя, заправляя одеяло на койке Бабкина. - Вот непоседливый воробей: так и скачет, так и скачет!
Ругала, а в глазах светилась материнская доброта. "Да, я не ошибся, - подумал Дмитрий, наблюдая за каждым движением тети Вари. - Это постаревшая Даша Севастопольская".
VIII
"Неужели она сегодня не придет? - думал Шадрин. - Нет, придет. Она уже, наверное, не раз была, да не пустили".
Дмитрий успокаивал себя, а сам все-таки волновался. Уже десять дней, как он не виделся с Ольгой, десять дней, как ему не разрешали не только подниматься с постели, но даже сидеть.
Повернув голову к окну, Дмитрий остановил взгляд на сосульке, висевшей на карнизе железной крыши одноэтажного кирпичного домика, стоявшего под окнами хирургического корпуса. К белой сосульке примерз желтый кленовый лист. На темной ветке голого клена, нахохлившись, подпрыгивал воробей.
При виде кленового листа и юркого воробья радостное чувство охватывало сильнее и сильнее.
В палату вернулся Федя Бабкин. Он накурился так, что от него разило табачным перегаром, когда он еще только показался в дверях. Лева Лучанский, чтобы заглушить волной хлынувший в его сторону табачный запах, поднес к носу надушенный платок и умиротворенно, с видом великомученика, закрыл глаза.
- По-о ваго-о-нам! - Протяжный крик Бабкина прозвучал, как военная команда. Пустая штанина его пижамы отдувалась назад, когда он, опираясь на костыли, шел к койке. Сел на постель и подал губами сигнал, каким горнист военного эшелона извещает отправление.
Кто знаком с теплушкой военных лет, тот никогда в жизни не забудет тревожный, зовущий вперед трубный клич военного горниста. В этом кличе воедино слились и неизвестность грядущего, и тревога за все, что до боли близко и дорого сердцу. Есть в этом зове эшелонного полкового горниста что-то от сигнала: "В атаку!"
Ольга появилась в дверях неожиданно. Застыв на месте, она хотела что-то сказать и не могла. Но это были секунды. Прижимая к груди сверточек, она тихо подошла к койке Шадрина.
- Здравствуй, Митя! - В голосе ее звучало больше обеспокоенности, чем радости: так велико было ее волнение.
Чувствуя на себе взгляды Лучанского и Бабкина, она в первые минуты не знала, о чем говорить и как вести себя.
- Присаживайся, - Дмитрий взглядом показал на постель.
Ольга положила сверток на тумбочку и осторожно присела на кончик стула, стоявшего рядом с койкой.
В груди каждого теснилось столько невысказанной нежности! Но беззастенчивый взгляд Лучанского смущал Ольгу.
Федя оказался догадливее и скромнее. Уткнувшись в книгу, он отвернулся лицом к стене.
- Как себя чувствуешь? - тихо спросила Ольга, не переставая ощущать на себе откровенно-любопытный взгляд Лучанского.
- Хорошо, спасибо, - ответил Дмитрий и мысленно, взглядом, послал в сторону Лучанского упрек: "Бессовестный! Что же ты уставился, как баран на новые ворота?!"
- Как кормят?
- Хватает.
- Ну, а вообще… тебе уже лучше? - Скользнув взглядом по сторонам, Ольга снова наткнулась на грустные глаза Лучанского и почувствовала еще большую неловкость. - Тебе передает привет мама. Она для тебя даже кое-что испекла.
Дмитрий взял руку Ольги и поднес к губам.
- Я счастлив… - проговорил он еле слышно. - Я так соскучился по тебе, будто не видел целую вечность.
Плечи и грудь Дмитрия были еще забинтованы. На белоснежном фоне бинтов и подушки темные густые брови казались черными. Даже серые глаза и те словно потемнели за десять больничных дней. Дмитрий молчал. Во взгляде его Ольга читала то, о чем он хотел сказать ей.
Прохладные руки Ольги пахли талым снегом, ветром.
- Замерзла?
- Нисколько.
- Ты все ее модничаешь в ботинках? Почему не надела валенки?
- Они подшитые. - Ольга смущенно покраснела и поднесла к своей холодной щеке руку Дмитрия. - Чтобы все дорогой надо мной смеялись?
- Глупая ты, разве можно над тобой смеяться?
- Разве нельзя?
- У меня что-то не получается.