Глава тридцать вторая
Маугли
Возвращаться из "туманной дали" было страшно неохота. Тепло женского тела, долгое ночное вышептывание женских проблем, которым, казалось, не будет конца, а затем мирное и усталое сопение только усугубили понимание его одиночества.
Сергей лежал и думал о том, что армия - это насилие, но почему женщины любят военных. За силу, любой спортсмен может оказаться сильнее. За деньги, их всё равно мало. За примитивный юмор и солдатские байки? Пожалуй.
Он вспомнил вчерашний вечер, и недодуманная мысль о стыках вновь вернулась к нему.
- Странно, - думал он, - женщину считают непрочитанной книгой, а мужчину? Женщину интересно читать, а мужчину? Ещё как интересно. Все мы персонажи фильмов и книг. Все мы читаем друг друга, вот только понимать то, что читаем, начинаем тогда, когда пишем и читаем свою книгу о себе. Это страшно. Поэтому мы предпочитаем посплетничать о других, забывая о главной опасности, о единой книге судеб, и о её вечном сознании. Тот, кто пишет эту книгу, исходит из потребностей и законов нашей жизнедеятельности и оперирует конкретными понятиями: вода, воздух, огонь, камень…. Любое осуждение другого подразумевает возвеличивание себя, а значит и обозначает своё приоритетное право на милость Господа. С какой стати? Бог дал ресурс и дал меру. Осуждение - это нарушение меры с целью отнятия ресурса.
Он смотрел на спящую женщину, на её красоту, и новая мысль накатила на него: "Наверное, пора заводить детей. Но для чего? Звери размножаются, следуя основному инстинкту сохранения, по крайней мере, так объясняют их поведение сами себе люди. Отчасти это похоже на правду. Самка выбирает лучшего самца, а самцы доказывают из года в год, кто из них лучше. А люди? Они давно друг другу для зачатия ничего не доказывают. Они родят наследников. Наследники наследуют ветхую недвижимость и так круг за кругом.
Боги на Олимпе, наверное, уже давно "обрыдались" от такой тоски и готовят людям новый всемирный потоп. Боги ведь тоже родят Богов, но для реализации своих бессмертных идей. Людям бы с них брать пример, а не плодиться по ухудшенной "животной" аналогии.
Сергей вспомнил своего пса Кузьку, который в периоды нежной страсти и долго не проходящей щенячьей радости "пристраивался" ко всему, что вызывало у него любовный интерес, даже к ногам гостей, приходящих к Сергею. Потом Кузька "заматерел" и весной начал пропадать на два - три дня и возвращаться с горящими глазами, довольной мордой, видом победителя, хоть и с поджатым хвостом. Мало ли чего ждать от хозяина, он ведь не догадывается об уважительных причинах его отсутствия.
Сергей, глядя на Кузю, даже начал писать стихи, настолько его довольный вид будил в Сергее Музу. Глядя на Кузьку, Сергей отчётливо осознавал вечный вид сознания, как сознания общего для всех, как сознания, обладающего одними и теми же свойствами различения. Формы проявления могут быть разными. На этих стыках происходит различение зверя и человека, растения и камня.
Взрослым книжкам Сергей предпочитал книжки детские, но написанные писателями, которые писали в основном для взрослых. Он чувствовал, что эти писатели могли сказать очень многое из того, что поняли, но не желая "злить человечество", облекали свои мысли и своих героев в сказки и в неведомых зверюшек.
Сергей находил прямой, и даже сильно ухудшенный аналог человеческой жизни в книге Ф. Киплинга "Маугли". Но тоска Киплинга о "настоящем человеке" ставила Маугли на стыки проявления его человеческой души, даже в джунглях. Сергей, читая "Маугли", постоянно думал о том, сколько людей в человеческом социуме живут по законам джунглей. Мысль была банальна и затаскана, но в человеческом мире это абсолютно ничего не меняло. Всё те же волки, вожаки волков, совет стаи, звери–одиночки, многочисленные слуги всех тех, с кем рядом можно погрызть объедки, мудрецы - это по одну сторону, и это вроде как друзья Маугли, а по другую, как и положено, враги - рыжие собаки, абсолютно с такой же иерархией.
Сергей, читая книгу, чувствовал, что её автор был воином, ибо для него не существовало секретов в мире людей, но и большим шутником. Он просто провёл аналогию: вот люди, вот звери - найдите разницу.
Разницы не было. Так не бывает, размышлял Сергей, перечитывая книгу вновь и вновь:
"- У-у! - сказал дикий буйвол Меса. - Это не человек. Это только безволосый волк из Сионской Стаи. В такие ночи он всегда бегает взад и вперёд.
- У-у! - отвечала буйволица, вновь нагибая голову к траве. А я думала, что это человек.
- Говорю тебе, что нет. О Маугли, разве тут опасно? - промычал Меса.
- "О Маугли, разве тут опасно! - передразнил его мальчик. - Только об одном и думает Меса: не опасно ли тут! Кроме Маугли, который бегает взад и вперёд по лесу и стережёт вас, никто ни о чём не думает!".
Человек может быть обучен и не своим социумом, - думал Сергей, - от этого его значимость только возрастает и для быков, и для волков. Он бегает взад и вперёд и стережёт покой. - Воспитанный своим социумом человек тоже бегает взад и вперёд за деньгами и стережёт свои или чужие деньги, думал Сергей, - хотя в джунглях, пожалуй, почище.
И снова книжные строки: "Человек в конце концов уходит к человеку, хотя джунгли его и не гонят…"
- Уходит, - думал Сергей, - и приходит, куда приходит?
И вновь книжные строки: "У подножья холма она снова крикнула громко и протяжно: "Не забывай, что Багира любила тебя!".
- Лучше не скажешь, - подумал Сергей, - без любви остаётся только закон джунглей, а с любовью: "Мы с тобой одной крови, ты и я".
Серёжкина женщина проснулась, выгнулась, как Багира, потянулась и положила свою голову ему на грудь в ожидании ласк. Сергей запустил руку в её волосы и сказал: "Я понял, в чём отличие человека от всего остального живого мира. В человеке всё, буквально всё, может пробудить музыку, поэзию, любовь. Всё, и волчий вой, и щебет птиц, и шум волн. Человек может настроиться на любовь, даже, как Маугли, которому никто не объяснял, что такое человеческая жизнь. Но он полюбил джунгли, а значит состоялся как человек. Он полюбил джунгли с их справедливыми законами, похожими на войсковые уставы, вроде бы жестокими, но следуя им, можно уцелеть в вечном бою. Он полюбил своих друзей - зверей, которые его воспитывали и лизали ему уставшие ноги, с тем же чувством, что и человеческая мать гладит своего ребёнка по голове. Даже к Шер - Хану он не питал ненависти, а просто защищал себя и своих друзей от него. А потом он полюбил и людей, увидев среди них женщину".
- Ты поняла что–нибудь? - просил Сергей мурлыкающую от удовольствия барышню.
- Как скажешь, дорогой, - пролепетала она, - если нужно, чтобы я поняла, то я поняла, если не нужно, чтобы я поняла, то я не поняла.
- Это лучший из возможных ответов для женщины, - подумал Сергей.
Выпускники разъехались, воспоминания остались. Это было недавно. Это было давно.
Глава тридцать третья
Воин и военный, мужики и бабы
Несколько похожих фраз застряли в мозгу у Сергея и не давали ему покоя на службе. Они стали навязчивыми интеллектуальными проблемами, требующими решения. Он ходил и решал кроссворды: "Женщина - непрочитанная книга; Маугли; как скажешь, дорогой".
Чем ближе была разгадка, тем больше его начинал мучить другой вопрос: "Зачем я здесь? Что я делаю в армии, в этой части? Кого защищаю? Кого спасаю и от кого? Чей изюм ем?".
Вроде бы всё его устраивало, но не было развития, не было притока нового знания. Сергей чувствовал себя воином, но воином абсолютно самостоятельным, способным принимать решения и брать на себя ответственность, и не только брать, но и отвечать. Но вся армейская система, окружавшая его, исключала принятие самостоятельных решений, как и их выполнение. Решение и выполнение оставались данью традиции и подразумевались по умолчанию.
В качестве расхожих примеров для подражания оставались Суворов, Кутузов и Жуков. Все остальные после них с дрожью в коленях выслушивали безответственные приказы, рождённые непонятно где и непонятно кем, в штабах, и с красными от гнева "лицами" отдавали их "вниз", посылая солдат на смерть в военное время, или делая из службы одно не проходящее мучение - в мирное. Оценка действий военных тоже своеобразная: выполнил чужое решение, хороший военный, не выполнил - плохой. Но выполнять чужие решения - это больше по женской части. Тогда почему в армии больше мужиков, и хоть почти всех их сравнивают с "дубами", так прямо и говоря: "Чем больше в армии дубов, тем крепче наша оборона", но проблемы такое наблюдение не снимает.
Из собственных наблюдений он знал, что в армии легко воевать с теми командирами и солдатами, которых считают куражными. Которые любят жизнь и все её проявления. Из истории войн он мог вспомнить немногих военных, которые укладывались в его представление о военной службе. Это был Лермонтов, Денис Давыдов, Маринеску. Они практически не знали над собой командиров, но несомненно были воинами.
Воин одинок, хоть часто и находится в окружении друзей и женщин. Воин выполняет свои решения и старается не приказывать, а решать. На собственном опыте Сергей видел, что в частях, где командиры жизнелюбы, "гулёны, пьяницы и бабники", ничего плохого не происходит, и наоборот, там где "великий полководец" ещё в младших офицерах нажил себя язву, геморрой, астму и цирроз печени, так бесконечные, "героически решаемые" проблемы.
Сергей, уже был достаточно опытным, чтобы знать, как работает механизм, приводящий в движение всю армейскую службу. Работал он достаточно просто. Чтобы иметь доступ к принятию решений, необходимо были дорасти до Генерального штаба. Чтобы оказаться там, необходимо было либо отсидеться "за штатом" в какой–либо части и академии, либо хорошо выполнять чужие решения, не принимая своих.
В итоге, чем меньше было опыта и чем глупее была голова, тем больше было возможностей для карьерного роста. Но это опять прерогатива женщин. Именно они не столь умны, сколь хитры, и в этом их земное счастье. Военную карьеру можно сделать довольно легко и просто. Нужно просто отдавать часть жалования кадровику, который будет сообщать о новых вакансиях и награждать медалями и орденами. Но зачем? Ради карьеры?
Армия и войско. Воин и военный. Может быть, где–то здесь стык понимания того, что между мужчиной и женщиной нет разницы.
Как только Сергею пришла в голову эта мысль, он приобрёл на своём лице совершенно лучезарную улыбку. Так выходило, что армия - это один большой гарем. Где есть муж, он же министр обороны, евнухи, они же его замы, и непосредственно сам гарем, которому всё глубоко "по–хрену", так как зад, он же тыл, вечно оголён. Если муж и евнухи с гаремом справиться в состоянии, это когда одна жена любит, вторая еду готовит, третья одежду шьёт и так далее по родам войск, то всё замечательно, по крайней мере, спокойно в мирное время. Но если муж и евнухи с гаремом справиться не в состоянии, то наступают "кранты".
Сергей понимал, что ему, с одной стороны, не повезло, он жил в период распада империи. Это были самые настоящие "кранты". С другой, повезло, какие яркие и роскошные "стыки": "одна жена готовит, одна посуду моет, одна одежду шьёт и всё одна, тяжело". Но именно такая жизнь, в его родном социуме его устраивала больше всего - появились огромные возможности для принятия самостоятельных решений. Никакого мужа и евнухов сверху, одни "жёны", ждущие хоть каких–нибудь команд.
Сергей взял азбуку–устав, и служба наладилась у всех его "жён", но наладилась только в одном месте, высветив ужасы других мест. Высветилось отсутствие потенции у мужа, заговор евнухов и полный разброд и шатание в гареме. Тьмы вокруг было явно больше. Сергей ещё, вдобавок к зарождающейся ненависти "евнухов", стремившихся изо всех сил разогнать гарем, начал трансляцию песни на территории своей части: "Прожектор шарит осторожно по пригорку, и жизнь от этого становится светлей…". Стало понятно, что свети, не свети, но "кранты" - это приказ.
Сергей стал искать объяснение, ибо без веры нет службы. Веру отменили, объяснений не дали.
Сергей ушёл в книги об армии. Оказалось, что со времён Алексея Михайловича, отца Петра Первого, в регулярной Российской армии у объединённого командования никогда не было общего и единого решения. А во времена Алексея Михайловича оно было исключительно по причине того, что он эту самую регулярную армию создавал.
Читая дальше, Сергей обнаружил, что Россия в понимании военной науки не выиграла ни одной войны из–за противоречий в интересах "мужа и евнухов", кроме нескольких войн на "грани жизни и смерти" 1812, 1941 гг., но к этим войнам ни муж, ни евнухи не имели никакого отношения. В обоих случаях просматривалась "народная дубина", и призванные из народа ссыльные командиры, а во втором ещё лик человека, очень похожего на бога, которому было глубоко по "барабану" и муж и евнухи, он "драл" всех и исключительно в своих интересах, но так выходило, что в правильных. Россия победила. Евнухи обиделись и провозгласили "культ личности". На этом "культе" они собирались въехать в рай, то есть в гарем, но в гареме–то самым главным является предмет, доставляющий удовольствие. И это действительно культовый предмет, и не надо было менять понятия. Надо было давать точные определения, "холокост", например.
Как только до Сергея эта светлая мысль дошла, мысль о том, что в случае "шухера" принимать решения и командовать придут совершенно иные люди, и что гарем, нынче больше похожий на бордель, будет быстро приведён в порядок, он написал рапорт, справедливо полагая, что если в ближайшее время всеобщей и мировой войны не будет, то у него в армии остаётся два пути, и оба вниз:
Первый, деградация, бездействие в полупьяном угаре "кастрированных" частей.
Второй, создание "банды" армейского "общака" по разграблению имущества и вооружения.
Оба пути были для воина неприемлемы.
Написав рапорт, Сергей ощутил лёгкость и вновь отправился в школьную библиотеку, к старому библиотекарю, похожему на книги, которые сторожил уже лет пятьдесят.
Как звали библиотекаря, почти никто не знал. Слишком не заметной и не "нужной" была его работа. Вузов и техникумов рядом не было, следовательно, и особой нужды ходить в библиотеку тоже.
Сергея именно в этой библиотеке привлекало огромное зеркало в тяжёлом деревянном окладе, покрытом чёрным лаком, и такие же массивные деревянные стеллажи. Сергей знал, как зовут библиотекаря. Их жизни, Сергея и Палыча, в чём–то были схожи. Сергей был одинок среди людей, Палыч так же одинок среди своих книг. Сергей эту схожесть уловил не сразу. Этому пониманию мешало всё прошлое обучение в школе, в училище, в академии. В учебных заведениях объясняют, что человек не может быть одинок среди книг и в окружении других людей. Пока Сергей не познакомился с Палычем, он тоже так думал, но оказалось всё с точностью до наоборот.
Палыч, как - то доступно и понятно объяснил Сергею, для чего в России нужна цензура.
- Видишь, - сказал Палыч Сергею, - стоят толстые тома книг, написанных русскими классиками, русскими не по национальности, а по духу. Духу, который хочет всем и каждому рассказать правду о мире. Но, правда–то для них на виду только российская. Причём, чем дальше они от неё бегут, тем острее они её наблюдают. Куприн и Бунин, Гоголь и Салтыков - Щедрин, Чехов и Достоевский, Есенин и Блок, Фет, Тютчев и другие. Сколько тоски в их произведениях. Представь себе, что бы они написали, если бы не было цензуры.
С одной стороны, русские просторы и неудержимый полёт души, с другой стороны, тело и всё то, что его гнетёт. Маши руками, не маши, всё равно не взлетишь. Вот их и несло. Если бы был только писатель, то всё было бы нормально, но есть ещё и читатель. Ему–то зачем знать больше, чем он видит. Они, конечно, блестяще описали в Россию и её тоску, но зачем? Сами–то они выговорились и душу освободили, а читатель, а дети, которых начинают грузить их тоской уже в школе? Цензура в России просто необходима, но цензура, запрещающая пускать в массы тоску…
Сергею запомнился этот разговор, и он опять шёл к Палычу, чтобы выяснить, наконец, почему женщину сравнивают с книгой.
Палыч, как всегда, встретил Сергея, близоруко читая какую–то толстенную и ветхую книгу. Сам вид Палыча повергал Сергея в трепет и торжественность. Когда вокруг всё разворовывалось, и большие и маленькие начальники всё вокруг тащили и тырили, Палыч стоял на страже своей библиотеки, не давая в жадные руки "политбойцов", своих непосредственных начальников, ни одной редкой книги.
Сергей молча ждал, когда Палыч поднимет на него свои умные глаза.
- Это вы, - произнёс Палыч, - опуская очки на нос.
- Я, - подтвердил Сергей его наблюдение и добавил: - Я, и пришёл спросить, что Палыч думает по поводу женщин в разрезе русской классики.
Лицо Палыча, и без того серьёзное, стало ещё серьёзней.
- Вообще - то, молодой человек, в России о женщинах не думает никто. Ни сами женщины о себе, ни о них мужчины. Ни в жизни, ни в литературе. Вспомним знаменитый призыв Минина: "Заложим жён и детей наших и выкупим Отечество", а ему ведь памятники ставят. Принято вспоминать есенинских женщин, восхищаться тургеневскими, изучать на примере толстовских их характеры, но стоит присмотреться, и оказывается, что они просто кормились за счёт женщин, черпая из них свои сюжеты, а их надо любить.
Пушкин, пожалуй, любил, но скорее шутил над ними, зная о них всё изначально, откуда - это другой вопрос. Но вдохновляло его другое… А остальные. Тургенев любил, в основном на расстоянии, свою Полину. Находясь в своей "несчастной любви" насобирал образ женщины, которую окрестили тургеневской. Толстой так "наизучался" в первой половине жизни, что всю вторую искупал свои грехи и призывал к "безгрешной" любви, что собственно его всё равно не уберегло от анафемы. Некрасов, наблюдая, как она и жнёт и пашет, рожает и хоронит, в горящую избу входит и коня на скаку останавливает, решил, видимо, что это целая книга, которую ещё можно читать и читать, а главное писать и писать, так и дальше пошло. Она и партизанит, она и с трамплина прыгает….
Всё в нашей классике "шиворот навыворот", купальщица - плохо, вот ныряльщица - хорошо, любовница - плохо, вот верная жена, или от усталости падающая мать - хорошо. Не читайте наших классиков, если хотите любить женщин.
Сергей, слушая Палыча, думал: "А в чём на его Родине по–другому. Ненавидеть - хорошо, любить - плохо. Красть - хорошо, вернуть награбленное - плохо. А истоки–то, вот они, в классике.
Чтобы Россия делала без таких вот незаметных мудрецов - волхвов, как Палыч….