Это открытие примирило Сергея с русскими классиками. Он вдруг понял, что все классики говорят об одном и том же, но среда творчества у всех разная. У русских она более материальна и агрессивна, и вся убирается в промежуток между цензурой и анафемой. В таких рамках "русскому духу" только и остаётся либо тосковать, либо баловать.
Сергею, правда, несколько повезло. Он родился в момент, когда в стране цензуры уже не было, а анафема ещё не пришла. Страна переживала кризис, который назвали застоем. Слово было мудрёное. Сергей его воспринимал своеобразно. Застоем он обозначал свою проблемность для учителей. Он всё время удивлялся, почему для родителей он проблему не представляет, а для школьных учителей представляет. Родители о нём заботятся и растят, учителя его "вгоняют в рамки". В эти рамки застоя укладывалось всё: школа, учителя, "рамки" и т. д. Не укладывался только он сам и его заботливые родители. Дома, читая по вечерам книги, запрещённые до "застоя", он понимал, что на граждан его страны снизошло счастье, но, выйдя из дома, он видел, что счастья своего, собственно как об этом и писали русские классики, они опять не заметили.
Время шло, он окончил школу и влился в ряды тех, с кого собственно начинались все великие шалопаи и авантюристы во всех странах мира - он стал военным.
Аналогии. Она.
Она училась отлично. Учиться её заставлял страх. С одной стороны, цензура - ругань и ремень родителей. С другой стороны, анафема - дневник оценок в руках учителей и школьный журнал. Она не стремилась вырваться из этого промежутка, ибо видела и в этой жизни свои прелести.
Вековые атрибуты человеческой "справедливости": цензура и анафема сыграли с ней злую шутку. Она смирилась со всеми заповедями, вкладываемыми в её голову учителями и родителями.
Соблюдения этих заповедей позволяло осуществлять личное могущество и власть уже в школе. Её ставили в пример. Большинство девочек и мальчиков очень неохотно шли отвечать к доске, в основном, из–за застенчивости. Она, наоборот, всегда выходила, ибо точно знала, что именно так и только так учителя оценивают учеников. Какие они, что у них внутри, что они на самом деле умеют и чем они интересуются, учителей не интересовало абсолютно. У них был один критерий - учебник и его пересказ. Но из пересказа учебника ничего хорошего произрасти не могло. Но она этого не знала. Она просто училась, просто набиралась лжи, просто переставала уважать тех, кто плохо пересказывал учебники и не понимал учителей.
Мальчишкам она нравилась. У мальчишек, по свойственной им детской глупости, а главное природной тяги к силе она вызывала восторг. По всему выходило так, что учебники она знает даже лучше некоторых учителей, следовательно, и в школьной иерархии стоит с ними на равных. Она была для них примером, но лень и другие, более важные занятия мешали им учиться так же, как она. Но мальчишки не могли "пасть в грязь лицом" перед ней, и по отношению к учителям становились либо агрессивными, либо безразличными.
С агрессивными учениками учителям было проще. Эти мальчишки были, словно винтики в чужой иерархии, их можно было подкручивать, отпускать. Они хотели "иметь чувство собственного достоинства". И можно было, не давая его, играть на нём. Они же дети, когда ещё разберутся что к чему.
С безразличными учениками было сложнее. Они жили своим миром, часто не ведомым учителям. Это их и пугало, так как в стране был застой, а в школе по–прежнему цензура. Учителей бесило то, как они, их ученики, жили, даже не задумывались об анафеме, которая учителей сопровождала всю жизнь.
Она окончила школу с золотой медалью. Выбор у всех школьных отличников не очень–то велик и довольно прост: медицина и педагогика - анафема и цензура.
Глава вторая
Дом
Дом был самый обычный. Один из тех домов, призванный решить испортивших всех жителей квартирный вопрос. Дом был многоэтажный, многоквартирный, панельный, с шумным лифтом, вонючим мусоросборником и грязным подъездом. С тех пор как Сергей стал жить в этом доме, его не покидали самые разнообразные видения.
Сергей любил тишину. Он хотел её слушать и слышать. Он находил для себя в тишине всё то, что только мог пожелать. Но тишины–то как раз и не стало. Её место занял сплошной, ни на минуту не прерывающийся шум.
Квартир было много. Жильцов в них ещё больше. Большинство его соседей, живущих в соседних квартирах, о тишине никогда и ничего не знали. Тишина для них заключалась в том, чтобы лечь спать под звук работающего телевизора. Телевизор стал умнее зрителя. "Услышав" храп или "уловив" ритмичное дыхание зрителя, он выключался сам.
Сергей пытался сосредоточиться на тишине, когда весь дом ложился спать. Он садился на пол со скрещенными ногами, смотрел на белый экран, висевший на стене, и слушал тишину. Но у него ничего не получалось. Дневных звуков хватало для того, чтобы смутить весь его разум и на всю ночь.
Вместо того, чтобы слушать тишину и видеть на белом экране любовь и чувствовать радость, он размышлял над тем, что кто–то очень и очень далёкий от любви и от радости построил этот дом. У этого кого–то и с юмором было всё в порядке. Надо же, "панельный дом". В доме действительно все как на "панели".
Размышляя так над дневной суетой, он начинал дремать, и в его голову начинали приходить непонятно откуда идущие слова, обрывки фраз: "Кто не грешен, пусть первым бросит в неё камень…". Он уже начинал чувствовать её ужас и свою досаду, что камень бросить теперь уже нельзя, но среди ночи раздавался больной кашель соседа, или шум включённой воды, или обычная ночная ругань. Он вздрагивал и вновь начинал размышлять о жизни, шумящей вокруг него. Жизни больше похожей на наказание. Ведь, действительно, если бы не бросали камни, разве была бы необходимость у того, кто всё это построил, селить всех вместе в одном большом, многоквартирном, панельном доме на виду друг у друга.
Теперь он смотрит на белый экран и пытается слушать тишину. Что это: его благо или его наказание. Почему его соседям не нужна тишина?
Размышляя так, он опять погружался в дремоту и вновь слышал слова и обрывки фраз: "Для соседей я придумал сон. Я погружаю их в него, чтобы ты мог смотреть на белый экран и слушать тишину…".
За стеной у соседей что–то падало, он вздрагивал и вновь возвращался в мир шумов. Он думал: "Разве они спят, его соседи. Они просто погружаются в забытье. В пьяное, в болезненное, в опустошённое от бед или утолённой страсти забытьё. Все эти состояния сна больше похожи на бред, чем на сон. Утром они чувствуют себя ещё хуже, чем накануне вечером. Разве сон для них - это тишина? Разве сны - это картины на белом экране?"
Сергей не раздражался. Он просто не мог сосредоточиться на тишине. Он очень давно жил. Так давно, что его уже никто и ничто не могло вывести из равновесия, нарушить его внутренний мир. В его мире была своя тишина, и он её слышал, но он слышал и всё остальное. Вот что действительно мешало. Он слышал всё во всех временах и на всех частотах, но он ничего не мог воспроизвести на своём белом экране из услышанного по причине шума этого панельного, многоквартирного и многоэтажного дома.
Он слушал и хотел услышать ответ на вопрос, который неоднократно задавал самому себе: "Почему ему отказано в создании новых образов, новой жизни? Почему ему отказано в самом главном - в творчестве мыслью?
Он вновь погружался в дремоту….
Глава третья
Сон
Погружаясь в дремоту, он, наконец, засыпал у своего белого экрана. Слова и фразы складывались в текст: "Расширение границ материального мира внутри себя сильно сужает границы знания и возможности духа. Это подмечено давно. Один мудрец даже сказал: "Я знаю, что я ничего не знаю". Расширяя круг познаваемого мира, мы только увеличиваем круг непознанного. Но это верно только для Духа и для его знания. В его случае расширение границ направлено во внешнюю Вселенную. Стоит увлечься одним материальным миром, и стремление к знанию исчезает. В материальном мире чем больше имеешь, тем больше боишься потерять. Материальный мир направляет твоё сознание вовне тебя, на захват чужого. Ты всё время стремишься брать и боишься отдавать. Это сильно ограничивает разум. Потеря разума - самое опасное, что может произойти с человеком, так как ведёт к прекращению эволюции".
Текст стал не слышим, но осветился белый экран.
Сергей увидел огромный сад, наполненный радостным щебетом птиц и любовным урчаньем животных, тихим шорохом листвы и мягкой упругостью трав. Он гуляет по саду. Он старается никому не мешать в этом саду. Даже на траву он ступает бережно, сразу же поднимая ступившую на землю ногу, чтобы случайно не помять цветок или не раздавить ягодку. Он обходит кусты, на которых резвятся бабочки. Он счастлив тем неизъяснимым счастьем, которым в этом саду счастливы все.
В саду он видит только один предмет, совершенно неодушевлённый и по этой причине - странный. Это белое полотнище, натянутое между двумя деревьями. Всё живое в этом саду, пробегая или пролетая мимо него, словно спрашивает друг у друга: "Зачем это здесь, если в этом нет души?".
Но ему до этого белого полотна нет никакого дела. Он наслаждается игрой с животными, подражает пению птиц, пробует на вкус разные фрукты и угощает ими ещё одно существо, очень похожее на него и по этой причине названного им Она. Он уже узнаёт и различает все виды птиц, животных, растений, насекомых, и они его узнают и радуются ему. Всюду вокруг царит мир и гармония. Вот только это белое полотнище. Кто и для чего его здесь оставил?
Его, конечно, можно сорвать. Но в саду не принято разрушать уже кем–то созданные творения. А всё–таки для чего? Эта мысль занимает его всё больше и больше. Он всё чаще и чаще приходит к белому полотну и подолгу сидит возле него, бесконечно всматриваясь в его белизну.
И вот однажды он обратил внимание на многочисленные кустики разноцветных ягод, густо разросшиеся прямо возле полотна. Ягоды были цвета фиолетового неба, лазурного моря, зелёной травы, оранжевых и жёлтых фруктов, растущих по всему саду. Ягоды были цвета бабочек и птиц, цвета мягкой шерсти животных и даже серебристого цвета звёзд, видимых всегда.
Он бережно стал срывать эти ягоды и собирать их в свою ладонь. Он уже хотел попробовать их на вкус и поднёс их к открытому рту. Но ягодная кожура была такой тонкой и такой нежной, что она лопнула прямо в его руках, и сок брызнул на белое полотнище…
Сильно хлопнула дверь в подъезде многоэтажного, многоквартирного, панельного дома. Он вздрогнул и подумал, что кто–то и ночью бродит по каким–то своим делам и мешает спать другим, а может ветер. Он ещё не отошёл ото сна и помнил, что полотно было забрызгано чем–то очень ярким. Он посмотрел на экран. Экран был чист.
Он смотрел на экран под впечатлением сна и размышлял: "Волны времени. Они несут в себе новые идеи, новые опыты. Они рождают детей, которым суждено пройти через них и осуществить свой опыт. Вместе с рождением ребёнка зарождается и волна времени. Они растут вместе, вместе взрослеют. Что стоит ребёнку, став взрослым и достигнув пика своей волны, спрыгнуть с неё, не угасать вместе с ней, а взойти на новую крепнувшую волну. Начать всё сначала, оставаться вечно взрослым, но молодым. Ведь поток волн бесконечен. Но он привязывается к своей волне, обрастает солидностью и набирает массу. Масса инертна. Достигнув пика волны, он с неё катится вниз, становясь стариком, и разбивается "вдрызг". Опыт завершается, но не тем, кем был начат, не тем, кому он был нужен здесь, на Земле. Опыт завершают наша собственная глупость и невежество. Опыт завершается навсегда, если ты не оставил, не нашёл своих продолжателей, если ты не оставил себя далеко впереди в волнах времени.
Что я могу увидеть на своём белом экране, если жизнь в этом мире у всех совершенно одинакова: родились, учились, женились, родили сами, работали, болели, умерли и опять родились…". Но ведь не может же быть всё так однообразно. Может быть, есть другая жизнь. Жизнь между волнами времени, жизнь на стыках времён…".
Он снова задремал…
Глава четвёртая
В ту же ночь сон о мужчине
На белом полотне, натянутом между деревьями, ярко выделялся разбрызганный ягодный сок. Во сне он ощущал что–то похожее на беспокойство оттого, что испортил что–то не своё, вторгся в чью–то чужую жизнь. Но полотно висело, никто его не тревожил, и выходило так, что белое полотнище было предназначено специально для него. Просто он не знал этого раньше. Но теперь он это знал и укрепился в своём знании.
Жизнь его наполнилась новым смыслом. Он стал рисовать на полотне всё то, что видел. Игру животных, плеск моря, полёт птиц, порханье бабочек.
Наступило такое время, когда всё, что он видел, было изображено на полотне. Он подолгу созерцал свой труд. Сравнивал свои рисунки с оригиналом и всегда убеждался, что оригинал лучше. Всё вокруг жило, пело, играло, любило и радовалось. Буйство кипящей вокруг жизни всегда побеждало и убеждало его, что рисунок - это всего лишь застывший миг, и этот миг никогда не сравнится с самой жизнью.
Но он научился этот миг видеть, запоминать его и даже останавливать. Он почувствовал себя творцом таких мигов. Творцом своих картин на этом белоснежном полотнище.
Чем дольше он всматривался в дело рук своих, тем сильнее им овладевало чувство собственной значимости в этом саду. Всё вокруг просто жило, ни на что и ни на кого не обращая никакого внимания. Он же стал наблюдателем чужой жизни. Он всё больше стал задумываться над тем, что он ещё может сделать в этом чудесном саду, чтобы стать ещё более значительным в своих глазах и быть замеченным тем, кто устроил этот мир, этот сад и развесил это полотно. Ответ на этот вопрос ему не давался.
Его стала одолевать сначала скука от бесконечно счастливой и блаженной жизни, а затем и тоска. Он начал менять сюжеты своих картин, просто так, ради баловства. На его новых картинах животные уже не играли друг с другом, а яростно кусались. Птицы сшибались в воздухе с такой силой, что на картине перья летали во все стороны. Рыбы были выброшены на берег, и было видно, как они задыхаются. Вместо цветущего сада он стал рисовать буреломы с вытоптанными ягодными полянами.
Рисунки получались отвратительные. Но это были его рисунки. Это было его творчество, не имеющее в саду никаких аналогов. Он был чрезвычайно рад этому факту и счастлив оттого, что он "состоялся", как неподражаемое "Я", в этом чудесном саду.
Но вскоре и это новое чувство своего "Я" ему надоело. Он стал думать, что если кто–то этот мир устроил, значит этот кто–то водит и его рукой по развешанному полотну рисуя этот созидающий мир. Но раз так, то, видимо, этот кто–то опять же водит его руку по тому же полотну, этот мир разрушая. Он уже так любил себя, что ему была невыносима сама мысль о своей несамостоятельности.
И тогда он решил рисовать на полотне самого себя. У него ещё была совесть, чтобы вместо рисования себя начать воплощать свои разрушительные картины в реальность.
У него ещё была именно совесть, а не страх перед тем, что его картины могут навлечь беду. Он считал, что разрушать мир на белом полотне можно, так как это всего лишь полотно.
И он нарисовал себя с большим и острым камнем, которым крушил голову крупному оленю. Затем он нарисовал себя с изогнутой палкой, которую лихо бросал в пролетающих мимо птиц.
На всех своих картинах он был победителем. Птицы и животные перестали приближаться к полотну, даже бабочки перестали садиться на полотно. Трава рядом с полотном была вытоптана.
Он был победителем. Но кого он победил и где ценитель его творчества.
Он нашёл новый повод для своей тоски. Он начал терзать себя тем, что он тоже творец, что он тоже создатель, но у него нет своего мира, даже такого, как этот. Такого ласкового, доброго, радостного.
В нём стали зарождаться первые чувства самости и первые ростки ненависти к этому доброму миру. Он начинал всё больше и больше любить свой нарисованный, иллюзорный мир. Этот мир, хоть и "дышал" злом, но это был мир, созданный им самим.
Неизвестно чем бы всё это закончилось. Возможно, что он сорвал бы это полотно и вернулся в свой прежний, безмятежный мир любви и радости, если бы…
Глава пятая
В ту же ночь сон о женщине
Если бы в том же саду не играло и не резвилось ещё одно существо, очень похожее на него. Существо это отличала исключительная лёгкость, мягкость движений и красота форм. Он называл это существо Она, так как они были чрезвычайно во всём похожи. И с ней ему было необыкновенно хорошо.
Она порхала, как бабочка, урчала, как кошечка, была игрива, как все маленькие рыбки в воде. Она всё принимала, ни над чем не задумывалась и постоянно улыбалась светлой и радостной улыбкой.
Он не считал её своим ценителем, так как она всё время была рядом. Но с тех пор, как он стал считать себя творцом, она всё больше и больше вызывала у него смешанные чувства, которые можно определить, как раздражение. Она вечно что–то пыталась комментировать, подсказывать и говорить "под руку".
И вот в один из тёплых, тихих, радостных, наполненных любовью и покоем дней, когда он облачил себя на своих рисунках в доспехи, а в руку себе вложил длинный и чрезвычайно острый предмет, она ему сказала: "Ты герой!".
Он перестал рисовать. Он понял, что она его труд оценила и заметила именно то, что он хотел показать всему саду. Он произнёс: "Да, я герой". Он отломал от рядом стоящего дерева сук и бросил его в летящую птицу.
Бросил и попал…
Глава шестая
Смена декораций
Бросил и попал. Инициатива его была замечена. И хоть тот, кто устраивал жизнь в саду и развешивал белое полотно между деревьев, очень любил и его и её, но инициатива наказуема благостью исполнения. Они сами выбрали свои сюжеты…
Они сидели на голых камнях, голодные и совершенно продрогшие под струями не прекращающегося холодного дождя. Они думали об одном и том же: "Как же так может быть. Только что пели птицы, зеленела трава, было тепло, сытно и светло. И вдруг холод, тьма и голод. Как же так может быть?". Но ничего не менялось от их мыслей, и они мирились с тем, что им досталось.
Они смиренно приняли свои новые условия жизни. Но из этой смиренности стали произрастать самые разнообразные пороки, направленные на унижение друг друга. Их всё больше и больше охватывала ненависть друг к другу, а из неё произрастали корысть и обида, власть сильного над слабым, и хитрость слабого над сильным. Могущество любой ценой одного над другим становилось целью их жизни. Бывало время, когда они ругались друг с другом не переставая до тех пор, пока землю не накрывала тьма. С наступлением тьмы им становилось страшно, и они переходили на шёпот.
Она, продолжая бранить его, бесконечно повторяла: "В том саду, где мы с тобой встретились, ты сделал что–то не так, иначе мы бы не оказались в этом тёмном и холодном мире".
Он прижимал её к себе, прощая ей в темноте всю её сварливость, и немногословно отвечал: "Цепи созидания и цепи разрушения".