Но без любви у спящих недостает сил досмотреть сон. А уж тем более проснуться. Они, как умеют, ищут выход из положения. Покупают галстук на резинке, который легче сорвать, если воротничок врезается в шею и голова раскалывается от боли. Покупают таблетки от головной боли, которые приносят облегчение, но вредят желудку. Тогда они покупают лекарство от боли в желудке, которое вызывает боли в печени. Все зря. Словно от балласта, который тянет их к земле, они отрекаются от сердца, желудка и печени, берут под них кредиты и, нога за ногу, возвращаются туда, где рассматривали машины. Неизвестно, каким образом табуны автомобилей выбираются из магазинов. Входные двери для них слишком узки, витрины - слишком высоко расположены. Непременно поцарапаешь сверкающий кузов. Блеск новизны исчезает сразу. Чем больше машины удаляются от салона, тем хуже выглядят. Позже их встречают в городе, когда, забрызганные грязью и проржавевшие, они курсируют из конца в конец его, с неработающим сцеплением, без колес и мотора, наезжая друг на друга. Жители города снов проклинают машины и проклинают лживые посулы с рекламного плаката. На других плакатах они ищут другие, честные, обещания и смотрят сны из последних сил, выбирая самые неудачные решения, словно утопающий, который - известное дело - хватается за соломинку.
В больницах города снов хранятся всевозможные хирургические инструменты, при помощи которых грудные клетки вскрываются и закрываются легко, словно коробочки. Но люди, годами живущие без сердца и печени, со временем превращаются в злобных мизантропов, организмы их все более капризны, и операция поэтому обречена на провал. В часы посещений по больничным коридорам блуждают субъекты с бегающими глазками, прячущиеся от персонала в белых халатах и шепотом предлагающие родственникам пациентов продать необходимое - из рук в руки, без скальпелей, без операционных. Обменивают на наличные сердца, на дне которых еще осталась любовь, печень, не до конца изношенную, уверенные, что совершают главную сделку своей жизни. Потом открывают посреднические бюро или оптовые склады. Одни умирают счастливыми в конторе склада, другие вдруг падают замертво в собственном офисе, с телефонной трубкой в руке. И им тоже не помогут операционные города снов. Хирургические зажимы, так ловко останавливающие кровотечение из рассеченных сосудов, не имеют зубчиков, способных подцепить и удержать улетучивающуюся жизнь.
Нет на свете решений настолько плохих, чтобы никто ими не соблазнился. Даже самый худший выход может для кого-то оказаться наилучшим. Бывают цели, для достижения которых все средства хороши - например, ни за что не расставаться с городом снов. И его обитатели готовы заплатить за это любую цену, когда в промежутке между двумя снами под ногами разверзнется пропасть, страшнее которой нет для них ничего на свете: черная бездна снов без мечты. Они не сводят глаз с мерцающих огоньков, которые в противном случае моментально бы погасли. Цвета, формы и звуки непрерывно меняются, но город никого не принуждает делать выбор. Жители верят, что при счастливом стечении обстоятельств могут получить все сразу: любовь, американские сигары, золото банков и жар тропиков. А вот тишина яви им ни к чему, ее скука напрочь убивает блаженство быть кем-то, примерять одежду, подбирать выражения, прибегать к иронии или пафосу. Но не являются ли сон и бодрствование лишь двумя способами существования в этом городе? Двумя способами существования, сменяющими друг друга дважды в сутки? Именно так некоторые и полагают. Воображая явь и сон аверсом и реверсом монеты или, скорее, двумя полушариями луны - светлым и темным. Позабыв, что луна всегда поворачивается к ним одним и тем же полушарием: ярко освещенным полушарием снов.
Возвели этот город на пограничье трех стихий, в точке их смешения. Он был выстроен на глинистых почвах памяти, на песках снов да подземных водах забвения, холодных и черных, что ни на мгновение не прерывают свой бег и день за днем подмывают фундаменты. В их омутах исчезают монеты, позволяющие делать выбор. Брошенные в воду монетки якобы имеют власть над забвением, лежа на дне, хранят память событий и мест. Непонятно, правда, как это происходит, ведь сами они утопают в вязком иле, под которым "орла" не отличишь от "решки". Неподвижность яви не препятствует там мерцанию снов и наоборот. Воды забвения не подчиняются никаким разумным законам и потому примиряют все противоречия.
Выбор! Жизнь и смерть, дерево и машина, начало и конец! Каждое название, подобно монете, имеет свой аверс и реверс. Нельзя расплатиться половиной монеты, оставив себе "орла" или "решку". Все великое является одновременно малым, и наоборот. Двусмысленность - следствие наименования вещей. Каждое название балансирует на острие ножа, отчаянно принуждает сделать выбор. Каждое добавленное к названию определение влечет за собой антиопределение, каждая догадка тянет за собой антидогадку. Добро сотворит зло, тепло сотворит холод, конец сотворит начало. Тот, кто утверждает, будто мир подобен дереву, - враг и собрат того, кто упорствует, будто мир подобен машине. Обоим известно, что есть дерево и что есть машина. Пытаясь постичь суть одной и той же вещи, они пользуются одними и теми же названиями: словно бы деля ценную добычу, спорят, желая каждый завладеть ею целиком, но согласны в том, что касается суммы и вида валюты; о поддельных же банкнотах и слышать не желают. Но описавший город при помощи ста тысяч слов взрастит сто тысяч слов антигорода, и всякое вернется в город подобно фальшивой монете.
Никто не спрашивает, откуда берутся существительные или кому они принадлежат. Жители этого города таскают их доверчиво, как в былые времена таскали кирпичи - убежденные, что стараются для себя и своих детей. И что груз принадлежит тому, кто его несет. Раньше они аплодировали каменщикам, уложившим рекордное число кирпичей, и верили, что это рука поднимает кирпич, а не наоборот. Они всегда легко поддавались иллюзиям. Полапают себя хозяевами слов. Но те непослушны. Отрываются от вещей, ни с того ни с сего меняют смысл или исчезают, уступая место другим. Перемещаются туда-сюда, увлекая за собой мысли, вопросы и стремления.
Люди здесь хоть и взваливают на себя все, на что ни упадет взгляд, но ничем не владеют. Купленные или полученные в подарок вещи рано или поздно непременно теряются либо портятся. Новая одежда становится старой, дети взрослеют и уходят. В памяти остаются лишь существительные, глаголы и прилагательные, точно квитанции, от перечисленных в которых вещей и следа не осталось ни на одном складе. Обитатели этого города судорожно сжимают свои квитанции и полагают себя обладателями несметных сокровищ, ни одним из которых не намерены поступиться, даже прошлогодним снегом. Словно путешественники, сдавшие багаж в камеру хранения и разгуливающие по городу, уверенные, что чемоданы всегда в их распоряжении. Где же та гигантская камера хранения, в которой покоятся плюшевые мишки солдат, счастливые часы покинутых женщин, богатство банкротов, поцелуи попавших под трамвай, отблески заката на оконных стеклах, отзвучавшие мелодии и съеденные пироги? Вот она: одновременно большая и маленькая, что без труда вмещает все это и сама столь же свободно умещается на полке - переплет твердый, порядок алфавитный. Мука соседствует в ней с мукой и имеет тот же черный цвет типографской краски.
Наименование вещей никого не сделало счастливым. Но тем не менее названия кружат в воздухе - без устали, все в большем количестве, все лихорадочнее. Ведь не названное уносят речные волны. Все уходит. События не цепляются за слова и не нуждаются в них, чтобы плыть. Они струятся по городу, возбуждая мириады ярко вспыхивающих определений, на разные лады описывающих каждое мгновение. Чему надлежит плыть, то плывет, определения же остаются на месте, покачиваясь на волнах, связанные канатами, округлые и разноцветные, точно буйки на реке. Жители города помечают ими траектории событий, чтобы лучше в них разбираться. Приходится: события по природе своей невразумительны и имеют обыкновение широко разливаться, размывая собственные границы. Любви требуется белая фага, черные смокинги, лимузины с ленточками, но порой она довольствуется решеткой в комнате свиданий. Сон нуждается в спальне и постели, но на худой конец способен обойтись скамейкой в зале ожидания или даже кусочком тротуара - тогда его можно спутать с обмороком, опьянением и смертью. Вот почему столь необходимы навигационные знаки: буйки слов. Это они позволяют различить, разграничить то, что норовит смешаться. Покачиваются бок о бок на волнах событий, совершенно их загораживая. Стоит ли удивляться, если в конце концов их движение принимают за волны, а описания заслоняют вещи.
Даже без событий можно обойтись - чему суждено плыть, поплывет и так. На самом деле необходимы только слова. Вот однажды в дождливый день рассеянный прохожий погибает на оживленном перекрестке, а виновник, пьяный водитель, в мгновение ока становится преступником. Удрученное семейство навсегда прощается с отцом и дедом, заслуженным учителем, а школьники тащат перепачканные чернилами ранцы, радуясь, что отменили контрольную. Полицейские конвоируют арестанта из камеры предварительного заключения в зал суда, и в это же время такси везет роженицу в противоположном направлении, в родильный дом. Желанная для кого-то телефонная связь между судом и родильной палатой технически осуществима, но яркие и полые буйки слов, определяющие роли и сюжет, делают подобный звонок напрасной тратой времени, блажью, быть может, даже подозрительной уловкой, хитростью злоумышленника. Слова - преступник и конвоир - фиксируют персонажей в их ролях, будто в стоп-кадре. Границы возможного обусловлены названиями. В другой день еще один человек погибает на том же перекрестке, в зале суда начинается еще один процесс (конвоирам и арестанту предстоит тот же путь, хотя номера параграфов в обвинительном заключении уже другие), роженица едет в такси в родильный дом, снова - быть может - идет дождь, такие же дети несут в школу ранцы, по пути постепенно пропитываясь печалью грамматик и задач про поезда. Жертвы несчастных случаев, полицейские, преступники, школьники, роженицы и таксисты не имеют выбора, они вынуждены следовать указанному улицей направлению, входить и выходить в двери, притом только в положенные часы. Они никогда не приходят на свет и не умирают вне связи с предшествующими и последующими событиями, безоговорочно подчиняясь правилам, обозначенным сочетаниями слов. Не случится ничего, что нельзя было бы назвать, а все, что назвать можно, рано или поздно произойдет.
Ход событий не прерывается ни на мгновение. События искривляют русло, обнажают острова. Поток воды обтачивает берега - единственное о ней воспоминание. В том месте, где чаще всего случались аварии, построен подземный переход. Где бойко шла торговля - возникли рынки, где шатались воры - возведен полицейский участок. Даже футбольные матчи и шумные концерты оставляют на стенах разноцветные отпечатки. Повсюду полно знаков - подспорьев для памяти. А также красноречивых вмятин от знаков отмененных или износившихся.
Наименование вещей помогает лишь ненадолго. Все названное тоже забывается, поскольку назавтра каждое слово потребуется уже для новой вещи. События, для которых никто не находит слов, будут преданы забвению в первую очередь. Потертые определения подобны потерянным квитанциям - соответствующие им воспоминания уже не вернуть. Забвение уносит жесты и гримасы, уносит стремительные тучи, дождевые капли на стекле, порывы ветра. Жители города пытаются создать новые слова, более удобные, чем прежние, - но тщетно. Новые слова ничем не лучше старых и столь же своевольны. Город перемен создан памятью, что гонится за вчерашним днем. Этот город целиком и полностью зависим от воспоминаний - замков из песка, заливаемых водой. Терзаемый волнами забвения, город нуждается в жителях - носителях мыслей, вопросов и стремлений, впитывающих городские пейзажи, позволяющих городу запомнить самое себя.
Глаза прохожих ежедневно скользят по подземным переходам, рынкам, полицейским участкам. Скользят по надписям на стенах домов и лестничных клеток. Опирающаяся на перила ладонь ощущает под пальцами старый исцарапанный лак. И таким образом натыкается на повседневные мысли. Главным образом, это маленькие и твердые утренние мысли, заключающие в себе самые пустяковые вопросы, а то и вовсе полые. Они прячутся в одежде, в предметах, в мебели, в отличие от мыслей вечерних, острые иголки которых торчат - для памяти - под черепной коробкой. Стены лестничных клеток испещрены всевозможными линиями и потеками, иной раз весьма застарелыми. Некоторые мысли, не нашедшие себе пристанища, могут полностью впитаться в какой-нибудь потек, что попадается на глаза всякий раз, когда поднимаешься или спускаешься по лестнице. Это позволяет им спастись от забвения и продержаться еще немного. Потом выясняется, что значение потека изменилось. Язык потеков скуден и небрежен. Формы вынуждены выражать противоречивое содержание. Правда, содержание это само по себе уже столь небрежно и скудно, что недостойно даже формы потеков.
Порой, хоть и не всегда, мысли позначительнее способны принять облик какого-нибудь крупногабаритного предмета, к примеру, трамвая на остановке. Возьмут да и уедут вместе с ним, обрекая память на тщетный труд поисков. И лишь этот труд не позволяет рассыпаться миллиарду темно-красных кирпичей. Город перемен, воздвигнутый памятью и разрушаемый забвением, - это город смерти. Поток смерти обходит стороной лишь каменных каменщиков и металлургов в каменных одеждах, что из глубины своих ниш каменными глазами без зрачков следят за уличным движением. Ведь воплощенная в них форма жизни не боится ни наводнений, ни пожаров, ни сноса зданий. Оторванная каменная голова может продолжать свое существование, не более неподвижная, чем когда она венчала шею. Одинокая ладонь останется столь же бездейственной, как в ту пору, когда она соединялась с предплечьем. Указательный палец и на дне реки, наполовину увязший в ил и оплетенный водорослями, останется указательным пальцем. Даже каменная крошка, которой посыпают дороги, имеет свой вес и объем, а также свое место в пространстве.
В жизни камней полностью отсутствует принуждение. Потеряв опору, они падают. Упав - лежат. Будучи не в силах изменить данную им форму, принимают ее с величайшим равнодушием. Столь же бесстрастно камни существуют или рассыпаются. Что бы ни произошло, никогда не добавляют ничего от себя. Не сделают ни малейшего усилия, чтобы что-либо предпринять. Не обрадуются, не огорчатся, ни в чем их не убедишь. Они невозмутимы, ибо не боятся страдания. Лампочка, потухнув, тоже не плачет, кабель не пытается избежать короткого замыкания, а дерево не бежит от пламени.
Жители этого города, возможно, и позавидовали бы свободе камней, если бы только умели ее разглядеть. А ведь и в них, не знающих о том и знать не желающих, заключена, помимо эфемерной жизни тела и разума, нетленная жизнь камня. То же, что они сами именуют своей жизнью, - не более чем лихорадка, которая терзает мысли, измученные вечным движением песка, инерцией глины и тревожным плеском воды. Обитатели этого города не стремятся к жизни камней, единственной, реально им данной. Их страшит каменный покой стен, и в особенности - твердость не ведающей сомнений каменной руки, жесткость не тронутых печалью черт, холодное равнодушие монолита. Заключенный в камни и кирпичи мир безмолвия, лишенный мыслей, чувств и желаний, поражает и пугает. И жизнь без желаний кажется еще более невыносимой, чем жизнь без их исполнения - повседневный удел многих обитателей этого города.
Ошеломленные хаосом надписей, заслонивших стены, они избегают вопросов, содержащихся в самих стенах. Тех, на которые сгодится любой ответ, но которые тем не менее останутся без ответа, поскольку недвижно громоздятся друг на друге, навеки скрепленные цементом убеждений. К вопросам, которые можно вычитать на плакатах, ответы привязаны веревочкой, точно ярлычок к товару, для надежности еще и опломбированный. Больше всего вопросов таят в себе желания. Они ездят вверх-вниз, словно лифт, мечущийся в клетке шахты. Или перекатываются по тротуару между бордюрами, будто забытый мяч, отскакивающий от одного края к другому, все замедляя движение. Эти легкие, как пушинки, вопросы плывут по воздуху, их переносит ветер. Они вездесущи, хотя никому и не нужны. Отсутствуют лишь вопросы, свободно рассекающие пространство в поисках ответа. В городе, который выстроен из обессилевших вопросов и подстриженных по трафарету ответов, ничто не изумляет и не привлекает внимания. Естественно, памяти здесь не за что уцепиться.
По одному маршруту курсируют разные номера трамваев, посреди улицы вдруг вырастает склад металлолома с заколоченными окнами, не всегда удается дважды попасть в одно и то же место, поскольку за ночь меняется расположение улиц. Элегантный пассаж вдруг оборачивается вонючим тупиком, роскошный отель - ночлежкой. В этом городе все уже настолько идет вразнобой, что его Париж - место, о котором известно лишь то, что, увидев его, можно умереть, - превратился в помойку, где роются клошары. Вместо Эйфелевой башни оттуда торчит старый зонтик с погнутыми спицами.
Но в подобном городе, будь он даже из золота и платины и сплошь усыпан брильянтами, всякая драгоценная постройка все равно оказывается лишь сосудом, наполненным тревогой, на колонны некорректных вопросов опираются бесполезные ответы, и каждая без исключения дверь способна предложить наименее удачный выход. И пусть даже этот город весь сделан из новенького кирпича и свежей штукатурки, из труб, не тронутых ржавчиной, из идеально гладких стекол, из блестящих, точно зеркало, тротуаров, он все равно останется клеткой и тюрьмой.