Ветер, все эти дни гулявший вдоль долины Пир–калем, нагнал тучи и стих. Было душно и влажно. Ласточки стригли воздух над самой землей. Собирался дождь. Успеть бы сгрести сено, пока он не пришел…
Но косари уходили все дальше и дальше, словно не замечали ни туч, низко нависших над долиной, ни душной предгрозовой тишины, нарушаемой лишь стрекотом сенокосилок. Старик приложил ладони ко рту и закричал. Никто не услышал его. Он крикнул еще и еще - безрезультатно. Тогда он, преодолев усталость и слабость, заспешил на край луга, где уже едва различались фигурки косарей. "Будто и не в деревне родились! - в который раз горестно удивлялся он неповоротливости односельчан. - Будто их не касается…"
С опаской поглядывая на клубившиеся тучи, старик доковылял, наконец, до Касума, отставшего от других, крикнул издали:
- Бригадир! Ты что, не видишь, зальет сейчас все!
- Вижу! - откликнулся Касум. - Председатель приказал косить - дождь не дождь - все равно. Потом, говорит, высушим… Торопит. На других лугах трава ждет.
- Ну вот что! - В голосе Гафароглы зазвенели давно забытые нотки. - Кончайте косить, сгребайте сено!
Касум стоял перед ним в растерянности.
- Слушай, Гафароглы, - наконец сказал он. - Ты же понимаешь: это не дело; Алекпер - председатель, не могу я его распоряжения отменять. Ты был председателем, я тебе подчинялся, никогда не отказывался, разве не так? Все в мире меняется, Гафароглы!
Если бы Касум не произнес последних слов, старик, возможно, продолжал бы настаивать, но он вспомнил свой разговор с сыном и те же слова, только чуть измененные, которыми тогда Гафароглы сам же и закончил разговор: "Мир меняется. Иначе жизнь остановится". Ну что ж, так тому и быть…
Он почувствовал сильную слабость и на этот раз не удержался, опустился на землю. Опять заболел бок - рукоятка плети напомнила о себе. Но не было сил, чтобы поправить ее.
- Эй! - забеспокоился Касум. - Ты что? Ты что, председатель? - от волнения Касум даже назвал старика по–прежнему.
- Ничего. Устал. Пройдет, - ответил Гафароглы.
Касум суетился возле него, подкладывал охапку травы, а старик, закрыв глаза, приходил понемногу в себя, испытывая странное чувство: все это было… давно, много лет назад. Так же сидел он на земле, и Касум беспокойно возился возле, помогая, поддерживая.
…Тогда он не мог даже слезть с коня, сидел, бессильно склонившись к гриве. Подбежавшего Касума попросил: "Помоги".
- Людей позову! - всполошился Касум, помогая ему спуститься на землю. -
В это время из дальнего конца села раздался такой страшный крик, что конь шарахнулся в сторону, едва не сбив при этом людей. Пронзительный крик, прерываемый рыданиями, повторился.
- Гюльсум! Ее голос! - проговорил Касум в тревоге.
- Скачи туда, узнай, что случилось, - приказал Гафароглы.
- А ты?
- Ничего, не помираю же я…
Касум, поскакал. На крик уже бежали люди со всего села, но, завидев председателя, бессильно сидящего на земле, останавливались в растерянности. Касум вернулся быстро.
- На сына Гюльсум похоронка пришла, - сказал он тихо. Женщины, окружившие Гафароглы, заплакали.
- Подведите коня поближе, - попросил он.
Все вместе ему помогли забраться в седло. Конь, угадывая желание хозяина, медленно понес его к дому Гюльсум. Касум шел рядом, держась за седло, время от времени спрашивая: "Как?" - "Хорошо", - отвечал Гафароглы. Касум видел, как ему худо: лицо - белое, в синеву, по лбу капли холодного пота текут. Женщины всхлипывали. Гафароглы повернулся к ним.
- Дети смотрят, - сказал он. - Не надрывайте им души. Война кончается. Вы же за три года многому научились…
Мать Солтана, вытирая слезы, ответила:
- Верно, научились. Хоронить сыновей в своих сердцах. Сердца наши в кладбище превратились. Наши дети там лежат. А теперь ты и оплакивать их не даешь…
- Прости, - сказал Гафароглы. И больше не проронил ни слова, пока конь не остановился перед домом Гюльсум. Она лежала ничком на пороге. Увидев толпу, вскочила, с рыданиями обвила руками шею коня, на котором сидел Гафароглы.
- Дом мой обрушился, о люди!
Гафароглы, перевалившись через седло, осторожно опустился на землю. Женщина теперь повисла на нем.
- Гюльсум баджи, ан Гюльсум баджи, - говорил он, едва удерживаясь на ногах.
- Дом мой обрушился! Свет мой погас! Спина сломалась, аи, Гафароглы! - рыдала женщина.
- Гюльсум баджи, аи Гюльсум баджи, - повторял он, словно забыв все другие слова. По лицу его текли слезы - от слабости или от жалости, Гафароглы и сам бы не ответил. Ему нельзя было плакать, он вспомнил об этом слишком поздно. Три с лишним года он держался, зная, о чем говорят в селе: председатель заплачет - значит, война никогда не кончится! Теперь все с ужасом смотрели не на Гюльсум, а на него. Но он уже и говорить не мог. Женщины подхватили его под руки, уложили, расстегнули бешмет. Из кармана выпал конверт - точно такой же, какой сжимала в руке бедная Гюльсум. Кто–то решился заглянуть в него. Точно такая же бумажка: "…пал смертью храбрых в боях за свободу и независимость нашей Родины". Только имя другое - имя старшего сына Гафароглы…
* * *
…Над долиной Пиркалем прогремели раскаты грома. Касум заметался.
- Может, и правда, начать сгребать, а?
- Поздно теперь, - ответил Гафароглы.
И в самом деле было уже поздно. Упали первые капли дождя. Касум бросился к косарям с криком: "Сгребайте, быстрей сгребайте". И тут же хлынул ливень. Дождь был теплый. После удушливой жары он приятно освежал кожу. Гафароглы сидел съежившись, будто по его телу сбегали ледяные струи. Парни и девушки, косившие и убиравшие траву, бросив работу, с хохотом и визгом носились по лугу, запрокидывая лица к небу, ловили открытыми ртами дождевые потоки. Все сразу промокли. Парни сняли рубашки. Платья у девушек прилипли к телу, казалось, что они - голые. Под жадными взглядами парней толстушки кокетничали, стыдливо отворачивались, а худощавые старались незаметно оттянуть мокрую одежду, подчеркивающую их худобу. Кто–то из ребят запел:
Я хочу любить тебя всю жизнь,
День за днем, месяц за месяцем.
В горах цветок расцвел.
Красным горит огнем…
И снова хохот, возбужденные крики:
- Девчонки, не дайте пропасть человеку, сгорит!
- Гасите его, гасите!
Схватив мокрые рубашки, пучки травы, с которых стекала вода, все принялись гоняться за парнем, шлепая его по плечам, по спине. Напрасно Касум пытался урезонить молодежь: его не слушали, кто–то, разыгравшись, даже его шлепнул мокрой рубашкой по спине. Касум с трудом удержался от того, чтобы не включиться в общую игру, особенно после того, как обнаружил озорника, а вернее - озорницу: ею оказалась прелестная смуглолицая девушка с длинными толстыми косами.
- Прости, дядя! - сказала она смущенно, но лукавые глаза ее говорили о том, что стоит Касуму отвернуться - и новый шлепок по спине ему обеспечен.
Широко раскинув руки, словно обнимая весь этот мокрый и теплый мир, подставив лицо дождю, девушка счастливо вздохнула:
- Охай! Ну, и льет!
А Гафа, роглы между тем, сидя неподалеку на копне сена, уговаривал себя: "Ты ведь знаешь: они - молодые, не надо на них сердиться. Они вырастут, обзаведутся семьями, которые надо будет кормить и одевать, тогда и узнают цену каждого клочка сена в долгую зиму. А сейчас у них на уме - игры да любовь. Ты ведь сам говорил: мир изменяют молодые. И еще повторял не раз: тот, кто ругает молодежь - стареет на глазах… Раньше молодежь другая была? Так и время другое было - не до Игр. Война шла!.."
Дождь кончился. Гроза прошла стороной. Тучи сваливались за горизонт, и над долиной Пиркалем вновь засияло солнце, быстро сушившее скошенную траву. Касум принялся ворошить ее, за ним потянулась и молодежь. Гафароглы, собравшись с силами, тоже взялся за грабли.
Хотя дождь был недолгим, густая некошеная трава отяжелела, полегла. Касум прошелся взад–вперед с косой и плюнул с досады.
- Пусть сам Алекпер косит! Может, его в институте учили, как с такой травой управляться, а мы - неученые! - сказал он Гафароглы. - Завтра закончим. Э-э, да ты, старик, совсем раскис, - продолжал он с грубоватой заботой. - Отвез бы ты его домой, а, Гасан?
- Отчего же, отвезу, конечно, - согласился Га–сан, сразу сообразив, что по дороге он, может быть, сумеет уговорить старика, чтобы тот замолвил словечко перед сыном насчет сена из долины Пиркалем: ни о чем другом Гасан думать сейчас не мог, сосредоточившись на желанной цели.
- Сторожа оставляешь? - спросил Гафароглы бригадира.
- А как же! Наджаф посторожит" Старик покачал головой:
- Наджаф за бутылку мать родную продаст. - Приглядывать за ним будем. Больше некого. - Сторожа сторожить? - Что же делать…
Еще раз поворошили сено и стали собираться домой. Хватились Гасана, его нигде не было, Только–только он стоял рядом и вдруг исчез, будто провалился сквозь землю.
- Машину хочет поближе, подогнать, - высказал догадку Касум.
Но и возле "Запорожца" учителя не. оказалось. Он появился внезапно, как и исчез, оживленный, по всему видно, очень довольный собой. Бросив взгляд в ту сторону, откуда он пришел, Касум понял: Гасан о чем–то беседовал с Наджафом, шалашик которого виднелся поодаль. О чем? И тут для бригадира было все ясно. Он только вздохнул тяжело, подсаживая Гафароглы в машину.
По дороге домой Гасан и не заикнулся о сене - вместе со стариком в машину сел и бригадир. Возьмет, да скажет: "Я же тебе сто раз объяснял, сено только для колхозных телят!" К тому же Гасан нашел другой, куда более надежный путь к сену из долины Пиркалем, в чем Касум и убедился часа через два.
Эти два часа ушли у него на то, чтобы выковырять деревянную пробку, забитую Солтаном в трубу колонки. Что только не делал с ней бригадир - деревяшка, набухнув, не поддавалась. Пришлось выдалбливать ее молотом. И все это под ругань женщин - жены и особенно Хатын Арвад, которая на чем свет стоит поносила Солтана, а вместе с ним и Касума с Гасаном за то, что не могут справиться с зловредным соседом. Наконец вода пошла, женщины, наполнив ведра, с ворчанием вернулись домой. И тогда Касум. услышал натужное тарахтение машины, поднимающейся на пригорок. Через минуту–другую его взгляду открылось необычное зрелище, прямо на него двигалась большая копна сена, под которой едва угадывались очертания "Запорожца". Впечатление было такое, словно на черепаху надвинули шутки ради большую косматую папаху.
Гасан, с трудом открыв дверцу, едва не ползком выбрался из машины, подошел к Касуму:
- Не подумай чего плохого, сосед! Это не на твоем лугу. Клянусь памятью матери. Я пообещал бригадиру Джамалу школьников на пару дней, он мне разрешил немного сена подобрать на покосе!
Хотя Гасан клялся памятью матери, Касум сильно сомневался в его искренности. Но ему так надоело объясняться с Гасаном, что он даже испытал некоторое облегчение: теперь–то, может быть, отстанет. К тому же мысли его были целиком заняты колонкой, с которой он провозился столько времени.
- Слушай! - сказал он. - Два часа я вынимал пробку из трубы. Солтан совсем с ума сошел: загнал сюда огромный сук! Ради бога, привези мастера, терпения больше нет!
Гасан, очень довольный, что все обошлось, поднял руку в пионерской клятве.
- Завтра же!
Дома жена спросила Касума:
- Видел?
- Не слепой, - нехотя ответил он.
- Да, у него дети всегда будут сыты и обуты! - сказала жена не то с восхищением, не то с осуждением.
- У нас, что ли, голодные? - разозлился Касум. - Вот я завтра проверю, откуда сено!
- Не смей! - заволновалась жена. - Не забывай про нашего Керима. Ему школу кончать. Гасан такой аттестат выправит - в институт на порог не пустят. Всю жизнь Керим твое сено помнить будет!
"И правда, с Гасана станется, - подумал Касум. - Упрекнуть меня никто не может, я разрешения не давал. А сена в этом году много, телятам голодать не придется".
И, махнув на все рукой, он отправился спать: с утра надо было вновь идти на покос.
* * *
В тот вечер Алыш ждал отца с особенным нетерпением. Едва Осман переступил порог, как парнишка бросился к нему.
- Па! Я придумал! Не надо скалу бетонировать. Мы родник устроим. Пойдем покажу!
Алыш нетерпеливо дергал отца за рукав, большие карие, как у матери, глаза смотрели умоляюще, и хотя Осман устал и проголодался, он, не возражая, последовал вслед за сыном. Они подошли к скале, и Алыш стал объяснять:
- Вот здесь я выдолблю углубление. Вода из трещин будет собираться, а потом по трубе… Ты мне достанешь трубы? Мне всего три трубы надо.
- Зачем трубы–то? - спросил Осман.
- А я выведу воду вот туда… - Алыш показал в сторону и вниз, на большой развесистый платан, за которым начиналась сельская улица. - И там тоже углубление. Камнем выложу. И будет родник!
- Имени Алыша Бабаева, - смеясь, закончил Осман.
Алыш смутился и даже немного обиделся.
- Ты же мне сам говорил: родник - лучший подарок людям. Все равно что красивую баяты сложить… Не ты?
Осман ласково обнял сына за худенькие плечи.
- Я. Готов повторить. И имя твое люди запомнят, если красиво сложишь.
За ужином они продолжали говорить о роднике. Алыш на листке бумаги принялся рисовать: вид спереди, вид сбоку… Получалось красиво; как бы небольшой грот, сложенный из дикого камня, с чашей–углублением внутри, в которую стекает прозрачная струйка воды.
- Хорошо, - одобрил Осман. - Трубы я тебе привезу. Есть у нас на складе несколько старых, При–ладишь?
Алыш счастливо закивал.
Осман, поймал себя на том, что смотрит на сына с уважением. Раньше смотрел с любовью, с нежностью, бывало, хотя и редко - сердито. Но с уважением - впервые в жизни. Вот ты и вырос, Алыш! Конечно, для тебя все это игра. Но если ты не отступишь, если сделаешь все так, как наметил, игра станет серьезным делом. Сам он, Осмйн, не придумал, ничего лучшего, кроме как забетонировать скалу, чтобы защитить навсегда свой дом. Мечтал о тем, чтобы внуки с благодарностью смотрели на скалу, как на крепость. А мальчишка хочет защитить свой дом, принеся радость людям, не отгораживаясь от них. Ну что ж! Так и положено. Молодые должны быть умнее и лучше. На том все держится…,
До самого вечера они говорили о роднике, не замечая, как хмурится Сенем. Несколько раз она пыталась вмешаться, отговорить мужа и сына от задуманного, находя для этого разные причины: лучше бы Алыш больше читал, не забивая себе голову глупостями, никому не нужен родник, водопровод в селе, скоро, говорят, в каждый дом трубы подведут, людей только насмешит… Так это было непохоже на Сенем, немногословную, тихую, казалось бы, не умеющую возражать, что Осман и Алыш с удивлением уставились на нее. Сенем взяла себя в руки и замолчала, подумав: все это пока разговоры, помечтают и забудут, как только кончатся каникулы и Алыш пойдет в школу.
Однако на следующий день, вернувшись с работы, она увидела возле дома несколько старых труб и бумажный мешок, припорошенный цементной пылью. Сенем выждала несколько, все еще надеясь, что не придется раскрывать глаза Осману и Алышу на полную обреченность дела, которое они задумали. Ведь тогда пришлось бы говорить о неисправной колонке, а это наверняка заставило бы Османа подняться на гору, объясняться с соседями, и, не приведи бог, начнется ссора. У Сенем до сих пор в глазах стояло изможденное, перекошенное злобой лицо Солтана, когда он швырял в озеро ее бусы… Нет, никак нельзя было допустить, чтобы встретились они на узкой дорожке: она жалела их обоих. Но как позволить сыну сооружать родник, в котором никогда не будет и не может быть воды?
Сенем металась, не зная, что предпринять. И все–таки страх взял верх. Она решила молчать. Ничего страшного в занятии Алыша нет, пусть мальчик поиграет…
Теперь Алыш каждую свободную минуту спешил с киркой и лопатой к горе. Осман посоветовал сперва уложить трубы, а затем уже долбить углубление в скале, и Алыш рыл длинную канаву в направлении одинокого платана, где он собирался сделать родник. Возвращался домой таким счастливым, что Сенем и. радовалась за сына и страдала, представляя, какое разочарование ожидает его.
Наконец она сама решила отправиться на гору к соседям. К Солтану, конечно, не зашла, поговорила с бригадиром и Хатын Арвад.
Вернулась домой расстроенной, с пылающим лицом. И Осман, увидев ее такой, сразу спросил;
- Что случилось?
Тут Сенем и не выдержала.
- Алыш - еще мальчик, но ты–то - взрослый, серьезный человек! У соседей наверху колонка вса время сломана, вода так и хлещет. Уже и к нам добралась. А ты - "родник… родник". Откуда тут роднику взяться? Мальчишке голову заморочил, только и знает камень долбит!
Осман, не дослушав, натянул поглубже кепку и решительно зашагал по дороге в гору.
Хатын Арвад и бригадира возле колонки уже не было. Увидев издали Османа и сразу поняв, зачем он идет, они поспешили разойтись по домам и даже занавески на окнах задернули. Осман постучался к бригадиру - ему не открыли, к учителю - и здесь хозяева притаились. Тогда Осман повернул к дому Солтана.
Солтан вышел ему навстречу. Они стояли в каких–нибудь трех шагах один от другого, но время развело их так далеко, что, казалось, смотрят они друг на друга с вершин высоких гор, между которыми - пропасть. Собственно, Осман не питал к Солтану недобрых чувств, в глубине души он даже немного жалел его, понимая, что жизнь у Солтана не задалась. О причинах он не задумывался, во всяком случае, своей вины не чувствовал и не поверил бы, если бы кто–нибудь сказал о ней. Он считал, что нет в той давней истории с женитьбой на Сенем ни правых, ни виноватых. Так оно, пожалуй, и было, да только Солтан думал иначе. И такая тяжелая волна неприязни, исходившая от этого человека, накрыла Османа, что и он вдруг ощутил непонятную злобу.
Буркнув приветствие и не получив ответа, Осман процедил сквозь зубы, кивнув на колонку, из которой бежала вода:
- Долго это будет продолжаться?
Солтан, скрестив руки на груди, смотрел на своего врага с молчаливым презрением. В таких ли он бывал переделках! Приходилось ему схватываться один на один с настоящими бандюгами! А тут стоял перед ним всего лишь Осман - гладенький, с заметным брюшком (еще бы, каждый день - жареная рыбка!), с обрюзгшим лицом, на котором жесткая щетка усов казалась чужой. Впервые Солтан подумал: такого ненавидеть - много чести!
- Ты оглох, что ли! - крикнул Осман. - Я с тобой разговариваю!
Солтан все так же молча рассматривал его: с лица перевел взгляд на ноги, с удовольствием отметил, что ботинки в грязи, успел, значит, влезть…
- Это тебе даром не пройдет! - пригрозил Осман. - Завтра же на правление вызовем!
Солтан улыбнулся и ласково сказал:
- Не ешь столько рыбы, гражданин начальник. Скоро лопнешь! Особенно если кричать будешь. Знаешь, так… р–р–раз! - Солтан сделал угрожающий выпад, - и лопнешь!
Осман не отступил и даже не вздрогнул, когда ладонь соседа рассекла воздух перед самым лицом, и тот вынужден был невольно отметить: "Не испугался, надо же!" Он собирался продолжить этот спектакль, который шел по его замыслу и доставлял ему удовольствие. Но Осман уже взял себя в руки. А в следующую минуту все переменилось.
- Что с тобой стало! - услышал Солтан. - Что с тобой стало!