Несколько лет назад четверо наших парней - Федоров, Зиганшин, Поплавский и Крючковский - сорок девять суток продержались без пищи в штурмующем океане. Американские корреспонденты были удивлены одним: как они не съели друг друга?
Они были поражены, что солдаты отказывались от последнего глотка воды, чтобы выручить товарища. Интересно, как бы поступили на их месте те, что даже с родных отцов дерут проценты?
В городе Ртищево живет Галина Степановна Фомичева. Когда в 1942 году фронт приближался к Воронежу, в банке, где работала Галина, в двенадцать мешков упаковали деньги - миллион рублей - и повезли их на восток. Сопровождали деньги управляющий банком, главный бухгалтер и Галина.
После одного из налетов фашистской авиации Галина осталась одна. Днем она везла мешки с деньгами на телеге, на ночь прятала их в кустах. Когда Галина подъехала к Дону, никакого перевоза здесь уже не было. С большим трудом удалось разыскать ей лодку. Дважды переплывала через Дон хрупкая девушка, перевозя народное достояние. А потом снова повезла деньги по разбитым дорогам. И везла их до тех пор, пока не сдала в банк одного из попутных городов. А ведь отвечала за эти деньги не она, а управляющий и бухгалтер!
А вот совсем другие истории. В Америке было уже несколько авиационных катастроф: самолеты взрывались от бомб, запрятанных в чемоданы пассажиров. Все пассажиры вместе с самолетом, конечно, погибали. Потом оказывалось, что эти бомбы подкладывали родственникам провожавшие их племянники, внуки, двоюродные братья. Они таким образом избавлялись от своих родичей, чтобы завладеть их наследством. После этого становится понятным недоумение американского гражданина Павла Листа, который пишет в Валей своему родственнику Павлу Архиповичу Тихоньких:
"Павел, мы очень рады, что вы поправили свое здоровье. На днях получили письмо от вашей сестры Анюты. Очень рады, что она сообщила о себе и своем семействе. Только мы не можем разобраться. Они пишут, что живут в государственном доме и пользуются государственной землей, а никаких налогов не платят. Это нам очень трудно понять.
Павел, вы упоминаете в письме о коллективе, который вас вылечил. Что такое коллектив? Принадлежит ли он государству или это частная собственность?"
ЖИВАЯ ПАМЯТЬ
О сегодняшнем дне Забайкалья надо писать особую книгу: 50 советских лет неузнаваемо изменили наш край.
До революции Петровский завод выплавлял железо. Из него делали кандалы. В кандалы заковывали каторжан. Каторжане мыли для царя золото. Вот нехитрая схема дореволюционной промышленности.
А сейчас наши станки, компрессоры и машины знают многие страны мира. В самом дорогом для нас месте - в Мавзолее Владимира Ильича Ленина - стоит холодильная машина, которая сделана в Чите.
В Нерчинске тоже была кузница, которая делала кандалы. После революции нерчинцы сожгли ее, а сейчас на этом месте построили электромеханический завод. Сретенцы начинают делать морские рыбацкие сейнеры, хоть оттуда до океана две тысячи километров. Геологи на севере области открыли месторождение меди, равного которому нет в мире.
В Чите построен крупнейший текстильный комбинат, заканчивается строительство автосборочного завода. На Читинской ГРЭС каждая из пяти турбин мощнее всей Волховской гидроэлектростанции.
В Забайкалье выращивают отменный хлеб. Из шерсти, настриженной с забайкальских "овец, можно наткать столько тканей, что их хватит на десять миллионов костюмов. Причем шерсть эта тонкая, хорошего качества - забайкальцы вывели свою тонкорунную породу овец; недаром Читинская область удостоена за развитие овцеводства ордена Ленина. Многие наши колхозы получают миллионные доходы. У нас есть свои институты, техникумы, своя литература и музыка.
Недавно мы совершили путешествие по дорогам прошлого, описанное в этой книге. И дважды попадали в поселки, не отмеченные на карте, - Новые Усугли и Падь Широкую. Есть такие поселки и на севере нашей области: Наминга и Читконда например. Забайкалье так бурно растет, так стремительно развивается, что картографы поневоле отстают от жизни. Мы были в Урульге, откуда красногвардейцы уходили в тайгу, в Кадае, где похоронен поэт Михайлов, в Горном Зерентуе, где отравился Сазонов, у агинских бурят, земли которых не могло обмежевать царское правительство за десять десятилетий. И в этой поездке убедились, что история - не только достояние пыльных архивов, но и живая память народа.
В Урульге мы попытались разыскать тех, кто слышал прощальную речь Сергея Лазо. Секретарь сельсовета Люда Сахнова дала нам фамилии и адреса красных партизан.
Вооружившись списком, мы проехали на Озерную улицу, к Алексею Митрофановичу Усельницкому. С тех, пор, как отсюда красногвардейцы уходили в тайгу, прошло больше сорока лет. Но старый партизан помнил много любопытных подробностей.
Улицы Озерной тогда не существовало. Была так называемая Лягашовка. Домов в Лягашовке не было. Здесь в землянках жили кондукторы-украинцы, бежавшие с Украины от безземелия.
- Конференция, на которой решено было перейти к новым методам борьбы, проходила в школе, - рассказывал партизан. - После конференции устроили демонстрацию на станционной площади. Здесь и сказал Сергей Лазо свои прощальные слова:
- Надо не падать духом, а крепко и надежно сплачиваться, прятать оружие и запасаться новым.
Выступали некоторые из наших. А потом пришел отряд карателей во главе с капитаном Болотовым. Каратели допытывались, кто из местных жителей был в Красной гвардии. Многих пороли, а некоторых расстреляли… Большим извергом был Болотов, его зверств долго не могли выдержать даже его солдаты. В один прекрасный день они закололи его штыком и ушли к партизанам.
Мы поблагодарили Алексея Митрофановича за рассказ. Между прочим, от людей мы узнали, что один из сыновей красного партизана Усельннцкого сейчас офицер, другой - инженер; младшая дочь - врач, старшая - учительница. Вот во имя чего воевал Алексей Митрофанович: все его дети получили высшее образование. И за это они не платили ни копейки. Даже наоборот: государство выплачивало им стипендию.
С Озерной улицы мы поехали на пристанционную площадь. Вот и она, старая школа: одноэтажное приземистое здание, обшитое досками и выкрашенное в стандартный коричневый цвет. Здесь мы разыскали Василия Васильевича Лакеева. В этой школе он проработал 49 лет и в то давнее время был тут сторожем.
- Как же, очень хорошо помню ту конференцию, очень, - оживляется Василий Васильевич. - В ту нору мы как раз в школе заново покрасили полы, будто знали. Лазо я видел лично, как же. Вот в этом классе и заседали они… Что говорил Лазо - детально не помню, но помню, что очень уж красивой была речь. Сам, сам слышал!
- Он говорил: "Уезжаем мы временно, придет время - вернемся", - напомнила жена Василия Васильевича.
- Да, да, примерно так и говорил, - подтверждает Лакеев, - Вот тут, около этих дверей, в аккурат, часовой стоял, веселый такой, молоденький. А потом его снаружи поставили, чтобы, стало быть, не стеснял нас: мы в этой вот комнатке жили. Наутро Лазо на броневике поехал в Шилку - с запада уже чехи наступали. Чтобы их задержать, стало быть, командиры решили вон тот - видите? - мост взорвать. Но побоялись, что население может пострадать - поселок-то шибко близко. Взорвали другой мост - талачинский. Поехал, значит, Лазо в броневике, а каппелевцы в него из орудиев палить стали. Один снаряд шибко близко разорвался. Ну, а потом пришли каратели, и начались порки. Вот и братская могила у нас появилась…
Мы смотрели на пристанционную площадь, и казалось нам, что мы дышим воздухом самой истории. И все, о чем мы раньше читали и слышали, становилось для нас дороже и ближе. И мы видели себя уже но просто потомками погибших здесь красногвардейцев, а их преемниками, которые должны крепко держать в руках то анамя, которое водружали они на обломках Российской империи…
От Урульги до Зубарево трудно проехать даже на современном транспорте: очень крутые горы. От Зубарево до Размахнино дорога не лучше: нам дважды приходилось идти пешком. Непостижимо, как поднимался но этой дороге тяжелый и слабомощный броневик Сергея Лаао. Зато за Размахнино Сергей Лазо и его спутники были вознаграждены за тяжелый путь морем черемухи. Здесь дорога идет в туннеле, пробитом в сплошном черемушнике. Ехали они в конце августа, и, конечно же, сладких и пряных ягод здесь было полным-полно.
Лицом к лицу с прошлым мы столкнулись и в Горном Зерентуе. Начальником одной на шахт там оказался брат моего старинного приятеля, много лет работавшего начальником рудника в Хапчеранге. Сергей учился в горном институте, потом тоже работал в Хапчеранге. А теперь оказался здесь, в Горном Зерентуе.
- Хотите, я проведу вас в старые выработки? - заговорщически сказал он при первой же встрече. - Только чтобы об этом никому ни слова, поняли? Выработкам больше ста лет, ходить в них категорически запрещено. С нами, думаю, ничего не случится. Но вообще-то крепь может обвалиться в любую минуту.
И вот мы, надев горняцкие робы - непромокаемые штаны, тужурки, резиновые сапоги и каски, вооружившись карбидными лампами, спустились в шахту, Там мы долго петляли по штрекам и квершлагам, пока, наконец, Сергей не юркнул в какой-то боковой лаз. Узкий и низкий тоннель, в котором мы очутились, был наглухо перегорожен толстыми досками, Но Сергей легко отодвинул одну из них влево, другую - вправо, и через это отверстие мы проникли в штольню, пробитую еще во времена декабристов.
Первые восемь декабристов, привезенные в Забайкалье, работали сначала на руднике Благодатском, так как Читинская тюрьма была еще не готова. В Горном Зерентуе сидел только один декабрист - Сухинов. За участие в восстании Черниговского полка его приговорили к расстрелу. Затем расстрел был заменен вечной каторгой.
Полтора года гнали Сухинова в тяжелых кандалах в жару и мороз сюда, в Горный Зерентуй, вместе с уголовниками. В конце пути Сухинов узнал, что все остальные декабристы перевезены в Читу. Тогда он подговорил несколько каторжан поднять восстание, сжечь Горный Зерентуй, пойти в Читу и освободить декабристов. К восстанию стали готовиться. Но в последнюю минуту предатель выдал все планы.
Началось дознание. Суд приговорил Сухинова и еще пятерых заговорщиков к расстрелу. Назавтра должна была состояться казнь. Но вторично приговоренный к расстрелу декабрист не стал ждать своей казни: он повесился ночью в камере на ремне от кандалов. Рассказывают, что фельдшер, которого вызвали в камеру, застал Сухинова еще живым. Но он не стал спасать его ради того, чтобы подставить наутро под солдатские пули…
Назавтра состоялась казнь. Осужденных должны были расстреливать над выкопанной заранее ямой, поочередно привязывая к столбу. Прежде чем начать расстрел, палачи бросили в яму мертвого декабриста. Затем привязали к столбу одного из приговоренных. Раздался залп - и новый труп был брошен в яму.
Ото всей этой ужасной процедуры солдаты разнервничались, стали мазать. Одного несчастного офицеру пришлось добивать штыком…
Все эти воспоминания нахлынули сразу, как только мы оказались в древнем, выбитом руками каторжников каменном коридоре. Он был низкий, узкий, с потолка то и дело капала вода, воздух был застоявшийся и заплесневелый. Кто знает, может быть, Сухинов работал именно в этой штольне: тогда их проходили немного. А если и не в этой, то в другой, похожей на эту: пробивали их вручную, все они были одинаково узкими и низкими.
- Сережа, что это? - шепотом спросили мы у нашего провожатого, показывая на деревянную пробку в каменной стене.
- Это для того, чтобы вешать свечку, - так же шепотом ответил Сергей. - Тогда работали при свечах. Не будешь же держать ее в руках.
Через несколько десятков метров Сергей остановился и осветил карбидкой стену:
- Вот…
В стене была точно такая же деревянная пробка, а к ней прибит крохотный, вырезанный из меди крестик.
- Кто-то умер на этом месте. В штольне девять таких крестиков - девять душ…
Потом в шахте нам показывали деревянный желоб и деревянный насос, которые нашли в старых выработках. Они довольно хорошо сохранились: шахта была зотоплена, и они десятки лет лежали в воде. А перед моими глазами все стояли медные крестики, позеленевшие души узников, прибитые к деревянным пробкам старинной штольни…
Спускаемся в полуподвальный этаж белого двухэтажного здания, в котором находится столовая, школа, клуб. В этом здании необыкновенно толстые стены, мрачные сводчатые потолки. Это и есть Горно-Зерентуйская тюрьма - знаменитая своим драматическим прошлым.
Тюрьму давно перестроили - камеры разгородили, в комнатах сделали широкие окна. Массивную тюремную ограду тоже разрушили, оставив на память лишь крохотную частицу. И все-таки жутковато входить в гулкий коридор полуподвала - перед тобой незримо стоят тени в серых халатах: умерший от тифа студент Павел Иванов, покончивший с собой Егор Сазанов, не вставшая перед бароном Корфом непокорная Елизавета Ковальская. Это здесь она набросилась с кинжалом на смотрителя Бобровского.
Преподаватель по труду Николай Николаевич Колесников деловито открывает одну из комнат - камеру тех лет. Ее оставили в неприкосновенности.
В этой части полуподвала школьные мастерские, по коридору сломя голову носятся ребятишки. Для них эта комната обыкновенная кладовая. А я поневоле вздрагиваю, когда мы входим в сырую, угрюмую и, как бы это сказать точнее, безысходную камеру.
Она - точная копия большой одиночной камеры Алексеевского равелина Петропавловской крепости. Разве вот окно не так высоко - полуподвал. И коридор, в который выходят двери, не такой длинный.
В камере давно уже нет ни нар, ни параши, ни решетки на окне. Начинаем всматриваться в серую от времени противоположную стену, на ней все отчетливей вырисовывается бурое пятно крови.
- Кровь, - подтверждает Николай Николаевич. - Тут ведь не просто камера была, а карцер: тюрьма в тюрьме. Понятно, что не все в ней выдерживали - некоторые головы о стену разбивали. Мой дед Тимофей Егорович отбухал в этой тюрьме двадцать лет. К нему в кошевку кто-то подкинул убитого священника, вот его и приговорили к смертной казни. А когда нашлись преступники, деда "помиловали" - заменили виселицу двадцатилетней каторгой… Между прочим, в нашем поселке еще есть те, которые сидели в этих камерах. Жив еще даже и один из надзирателей. А меня уж вы извините - мне надо готовить лекцию о космосе…
Вот когда история, которую я долгими вечерами изучал по архивным материалам, стала обрастать плотью! Словно все события тех лет воскресли и прошли перед моими глазами.
Чаще всего предприятия разделяют судьбу общества. Процветает общество - процветают его предприятия, хиреет общество - приходят в упадок фабрики и заводы.
Все месторождения Горного Зерентуя при царе захирели. Из Благодатского тогда вынули за полвека сто тысяч тонн руды, остальную испортили (брали руду хищнически, выбирая ту, в которой больше металла). На Екатерининско-Благодатском месторождении полукилометровую штольню для спуска воды проходили семнадцать лет. Штольни Мальцевскую и Константиновскую проходили двадцать один год, а длина каждой была всего по километру. Труд в шахтах, конечно, был ручной. Царь и его чиновники заботились только о своих прибылях. До рабочих никому дела не было. Когда на Каре Разгильдеев дал слово добыть 100 пудов золота за год, он слово сдержал, но на кладбище прибавилась тысяча свежих могил.
Перед первой мировой войной Горный Зерентуй хотели откупить на тридцать пять лет англичане. Они походили, посмотрели выработки, поразведали недра - и не решились. К тому же началась война, и стало не до этого. Так что к семнадцатому году в Горном Зерентуе оставалась одна тюрьма.
Но вот после Отечественной войны в этих краях снова появились геологи. Поселились они в полуразрушенном здании бывшей тюрьмы и стали закладывать разведочные шахты. А вскоре не по дням, а по часам на бросовом месторождении стала возрастать добыча руды. Рудник за один год стал давать столько руды, сколько он давал при царе за пятьдесят лет. Особенно удивила Благодатна. Обогатительная фабрика здесь была построена для того, чтобы проводить опыты. Но когда пошла "большая руда", рабочие сами, без всяких проектов и специалистов, расширили ее в восемь раз. Прошло немного времени - и мощность ее увеличилась еще в два раза. Благодатка - стала давать самый дешевый свинец.
В Кадае мы поехали сразу на тот холм, где похоронен поэт Михайлов. Стоя у его могилы, мы представляли, как его оплакивал в Лондоне Герцен, как по этой вот дорожке вслед за гробом поднимался убитый горем Чернышевский. Узнав о кончине любимого поэта, скорбила революционная молодежь России, в отчаянье ломал руки писатель Шелгунов, которому так и не удалось спасти своего друга. Великий изгнанник нашел здесь свое последнее пристанище. И лишь через девяносто лет встал над этой могилой памятник, и потомки высекли на нем чеканные строки похороненного поэта:
Смело друзья!
Не теряйте
Бодрость в неравном бою,
Родину-мать защищайте,
Честь и свободу свою…
Час обновленья настанет,
Воли добьется народ,
Добрым нас словом помянет,
К нам на могилу придет!
На холме растут белые ромашки, очень много. И здесь же рассыпаны куски белого мрамора: этот холм, наверное, весь из мрамора. Местами даже видны канавы, которые проходили геологи. В них сплошной мрамор. Он так же чист, как и жизнь похороненного в мраморном холме поэта.
Где-то тут, рядом, лежит киевский студент Павел Иванов. (Могила, к сожалению, не сохранилась). Ему так и не удалось стать врачом. Но он погиб на врачебном посту, спасая жителей окрестных сел от тифа.
Павел Иванов был так же непримирим, как Ипполит Мышкин.
В Акатуе заключенный Санковский кинул чайник в начальника тюрьмы Архангельского, но промахнулся. Архангельский любил повторять каторжникам: "Мне не нужен ваш труд, мне нужно ваше изнурение". Санковского заточили в карцер, а Архангельский ответил на телеграмму губернатора, который спрашивал о его здоровье после покушения, такими историческими словами: "Благодарю. Здоровье пока удовлетворительное. Страдаю нравственно. Являются приступы злобы".
После одного из таких приступов Санковского нашли мертвым. Приехал из Иркутска чиновник, стал спрашивать о возможных причинах смерти. Павел Иванов сказал: "Вероятно, его в карцере замучили".
- У нас палачей нет! - вспылил Архангельский.
- Да ты первый палач! - не дрогнув, ответил Иванов. Он был первым, кто осмелился сказать это прямо в глаза мучителю. После этого Павла Иванова увезли в Алгачи, к Бородулину…
Люди, хоронившие киевского студента, пели: "Мы сами, родимый, закрыли орлиные очи твои". А писатель Якубович, автор замечательной книги о забайкальской каторге "В мире отверженных", тоже каторжанин, посвятил своему другу стихи:
Горемыкой покинутым
Далеко от друзей,
В крае, всеми отринутом,
В мире тьмы и цепей,
Под снегами холодными
Ты лежишь, как живой,
Лишь волками голодными
Навещаем порой.
В эту полночь глубокую
Грезишь ты, бедный друг,
Про отчизну далекую,
Про лазурный свой юг.
В поселке, когда мы спустились вниз, нам указали на домик Екатерины Яковлевны Морозовой, отец и дед которой жили в этих местах. Мы спросили старушку, слышала ли она что-нибудь про Павла Иванова, а может быть, и Михаила Михайлова.