3
Допив вино, Карл Ван Ас снова потянулся к телефону. Память тотчас же подсказала ему номер, который он не набирал вот уже два года и, казалось, окончательно забыл. Он крутил диск быстро и уверенно. Один за другим послышались шесть длинных гудков - и он почувствовал, как у него напряглись нервы. Что, если ее нет? Что, если она куда-нибудь уехала? Два года - не шутка. Он сделал глубокий вдох… Еще через четыре гудка раздался щелчок. Ван Ас закрыл глаза в ожидании.
Ее голос совсем не изменился, Ван Асу казалось, будто ее прохладные пальцы гладят ему лоб.
- Хелло, Милдред, - сказал он.
В ее молчании Ван Ас угадал растерянность.
- Хелло, Карл, - наконец произнесла она. - Что тебе нужно?
- Как поживаешь, Милдред?
- Не все ли тебе равно?
- Я заслужил этот упрек. Но мне далеко не все равно.
- Тебе наскучило одиночество?
Теперь ее холодный голос вонзался в него, как нож, причиняя дикую боль. Он встал, чтобы легче было переносить это нестерпимое мучение.
- Да, - спокойно проговорил он. - Но ты права, я в самом деле страдаю от одиночества. Хотя и не скучаю. Разреши мне заехать к тебе.
- Вот так, просто?
- Да.
Все время, пока продолжалось ее молчание, он слегка покачивался.
- Я думала, ты оставишь меня в покое.
- И я тоже так думал. Но я не могу.
- Не можешь? Такой человек, как ты?
- Хорошо, пусть будет "не хочу". И все-таки самое верное "не могу". Даже такой человек, как я, может далеко не все… Милдред?
- Да.
- Ну, пожалуйста…
- Чего ты добиваешься, Карл?
- А сама ты чего добиваешься?
- Мне не надо ничего, кроме душевного спокойствия и работы.
- И все это у тебя было в течение двух лет?
- Ты с каждым днем становишься все искуснее в своем ремесле, Карл.
- Если ты хотела сделать мне больно, ты достигла своей цели, - обронил он спокойно, как бы невзначай, но женщина хорошо знала его и знала, чего стоят ему эти слова.
Когда она заговорила снова, в ее голосе уже не было прежней резкости.
- Это не приведет ни к чему хорошему, Карл.
- Так ты обрела душевное спокойствие?
- Нет.
- И я тоже - нет… Ну, пожалуйста…
- Зачем? Ты же знаешь, нас могут притянуть к суду. Подумай о карьере.
- Пожалуйста, Милдред.
Наступила долгая пауза, затем женщина промолвила голосом несчастного заблудившегося ребенка:
- Хорошо, Карл… Но…
- Я готов взять всю ответственность на себя, - предупредил он ее возражение. И только тогда в его голосе прорвалась долго сдерживаемая нежность - Жди меня через десять минут.
█
Небольшой дом, где жила Милдред, стоял на самом краю квартала цветных.
Улица, проходящая мимо дома, служит своего рода демаркационной линией между белыми и цветными. По неписаному закону тут селятся самые респектабельные цветные - те, кто ближе всего к белым своей внешностью, манерами, образованием, богатством. Ведут они себя как люди, подвергающиеся постоянному испытанию, хотя и не признаются в этом даже самим себе. Их дети никогда не играют на улице; сами они стараются не шуметь; и если у них бывают вечеринки или ссоры и драки - все это происходит тихо, за плотно закрытыми дверьми. По другую сторону демаркационной линии живут самые бедные белые рабочие; как только представляется возможность, они тотчас же переезжают на другое место. По субботам и воскресеньям белые обычно буянят: устраивают драки и поливают друг друга отборными ругательствами; но там, где живут цветные, стоит неизменная тишина.
Почти все дома цветных обнесены высокими заборами или же густыми и высокими живыми изгородями; ворота - всегда на запоре. Небольшой дом на углу огражден и забором и живой изгородью. Забор поднимается на добрых восемь футов - в него вмазаны осколки бутылочного стекла, а сверху в два ряда тянется колючая проволока. Во дворе теснятся храмовые, папоротниковые, огненные деревья, окружающие дом наподобие высокой, пропитанной благовоньями ширмы; они осыпают и сад, и тротуар за оградой белыми, красными и лиловыми цветами. Бетонные стены дома затканы вьющимися розами. А под ногами стелется ковер из густой, ровно подстриженной травы с широкими побегами.
Дом принадлежит мисс Милдред Скотт, незамужней тридцатипятилетней женщине, директрисе самой большой школы для цветных девочек в Натале. Живет она там одна, если не считать старухи гриквы. Старуха эта составляет "наследственную собственность" мисс Скотт; она нянчила Милдред, когда та была еще ребенком, а затем стала ее гувернанткой и служанкой. Когда же Милдред Скотт покинула ферму, расположенную в восточном Грикваленде, где жили ее родители, и поступила в Кейптаунский университет, старуха поехала вместе с ней.
Старуха гриква была единственной свидетельницей того, как Ван Ас впервые посетил двухкомнатную квартирку Милдред Скотт в тихом кейптаунском предместье. В тот вечер она накормила их ужином. И прислуживала им во все последующие вечера. Разумеется, когда они разговаривали, смеялись или готовились к лекциям, она уходила в другую комнату. Часто в лунные ночи они ездили на морское побережье, и она собирала им корзинку с едой. В те времена в Кейптауне, особенно среди университетской молодежи, допускались еще многие послабления. Само собой понятно, надо было соблюдать осторожность. В некоторых частных домах устраивали смешанные вечеринки, и можно было найти не слишком ярко освещенные рестораны, где администрация не выказывала особой придирчивости - лишь бы молодые люди были из приличных семей. Старуха гриква видела, как зародилась и расцвела их любовь, - естественно, она ничуть не удивилась, обнаружив однажды утром, что молодой человек ночевал у них дома. Она приготовилась к наступлению дня свадьбы и даже стала строить кое-какие тайные планы. Когда этот - казалось бы, неминуемый - день так и не наступил, она приняла это как закономерное следствие установленного порядка вещей - может быть, и не наилучшего, но, увы, независящего от ее воли.
Первым закончил университет молодой человек. Он уехал и возвратился, еще раз уехал и еще раз возвратился. От него приходили письма со всех концов света. Он уезжал и возвращался, уезжал и возвращался.
Потом получила университетский диплом и Милдред Скотт. Сначала она работала в Свободной республике, затем в Трансваале и, наконец, в Капской провинции. И все это время он присылал письма, и все это время Милдред Скотт продолжала жить уединенно - так, чтобы иметь возможность принять его в любую минуту. Именно поэтому она не заводила подруг, поддерживала только деловые знакомства и каждый свой новый дом превращала в прекрасный, но недоступный для посторонних глаз остров, который становился все больше и великолепнее, по мере того как росло ее жалованье. Вначале многие влиятельные люди из тех мест, где она работала, пытались преодолеть ее замкнутость. Женщины настойчиво приглашали ее на собрания и в клубы. Молодые люди ухаживали за ней. Но со временем и женщины и молодые люди отказались от своих бесплодных попыток, и мисс Милдред Скотт осталась в обществе старухи гриквы, что, по-видимому, вполне соответствовало ее желаниям. Несколько любопытных пожилых дам пробовали подступать к старухе с расспросами, но так ничего и не добились. Всегда сдержанная и уравновешенная, Милдред Скотт держалась с достоинством, вызывавшим всеобщее уважение; она прекрасно руководила школой, но, вне круга своих служебных обязанностей, отделяла свою судьбу от судьбы окружающих людей и от судьбы всей страны. Так, по крайней мере, думали все, кому казалось, что они знают Милдред Скотт.
█
Круто повернув, машина въехала в ворота, распахнутые старухой гриквой. Через несколько мгновений машина стояла в гараже, рядом с крошечным старым автомобилем английской марки, который принадлежал Милдред. Старуха закрыла ворота на засов и поспешила в дом, чтобы быть наготове, если понадобятся ее услуги. Карл Ван Ас встретился с ней на первой ступеньке лестницы, которая вела к веранде.
- Хелло, Лена, - приветствовал он ее таким тоном, как будто они виделись только вчера.
- Хелло, мистер Карл, - ответила она с невозмутимостью, предполагавшей естественность долгих отлучек. Он поднял глаза вверх, на веранду, и где-то в глубине его души закопошилось возмущение: почему она не вышла навстречу! Но он тут же подавил это чувство. Он медленно пересчитал все шесть ступенек лестницы и вошел в открытую стеклянную дверь гостиной. Его обоняние защекотал густой запах роз. И когда, чуть погодя, она вышла из другой двери, у него было такое ощущение, будто он вот-вот упадет: он стоял робкий, неловкий, встревоженный - как в тот далекий день, когда он впервые осмелился заговорить с ней… Это единственная женщина, которую я хотел бы видеть своей женой!.. В следующий же миг робость, неловкость, тревога отпали. В душе разлился покой: с нее как будто свалилось тяжкое бремя. Здесь, по крайней мере, он не одинок; здесь, рядом с ней, еще возможно успокоение… Но успокоение - опасная слабость в этом осажденном мире… Он пытался смотреть на нее зоркими глазами рассудка, но чувство притупляло его зрение, а воспоминания о волнующих мгновениях близости дробили ее образ: он видел перед собой целую вереницу лиц, принадлежавших этой женщине, которую он знал много лет, заполненных краткими тайными свиданиями… Только женщина способна на такое постоянство.
По лицу Милдред Скотт пробежала тень, выдававшая некоторое волнение, но затем на губах появилась ничего не выражающая вежливая улыбка, которой она обычно прикрывала свое смущение:
- Ты похудел, Карл, но это тебе идет.
- А что мне сказать?..
- Много воды утекло за эти два года. Неудивительно, что ты в растерянности.
- Не надо так говорить, Милдред.
- Ладно, не буду. Но что я должна делать, по-твоему? Броситься тебе на шею за то, что ты осчастливил меня своим посещением? Уж не заразился ли ты сам болезнью, которую, по твоим словам, ненавидишь?
Она повернулась и села. В этот миг он снова почувствовал, как сильно пахнут розы. Во всех углах гостиной стояли большие вазы с цветами.
- Я же написал тебе, Милдред. И все объяснил.
- И ты думаешь, объяснениями можно залечить всякую боль? Стоит все объяснить - и слепой прозреет, хромой начнет ходить, а горбатый выпрямится?.. Пожалуйста, не вынуждай меня говорить то, чего я не хочу. Я поймала тебя на слове. Мы договорились, что будем честны друг перед другом и признаемся, когда у кого-нибудь не хватит сил. Ты написал - и я поймала тебя на слове. Ты сам выбрал разрыв со мной. Вот в чем вся суть. А объяснения не имеют никакого значения - в конце концов это лишь способы подкреплять и оправдывать принятые решения. Ты решил не возвращаться - и я примирилась с этим. А теперь…
Он перебил ее со спокойной небрежной уверенностью, знакомой ей с давних пор.
- Я сам не знаю, чего добиваюсь.
Женщина молчала. Гнев и негодование в ее сердце иссякли, их место заняло спокойствие, которое постепенно передавалось мужчине. И это человек, сказала она себе хладнокровно, ради которого я пожертвовала всем, за исключением своей работы - так мне хотелось, особенно вначале, насладиться жизнью и молодостью, ощутить свою связь с одушевленным ферментом, составляющим основу естества. Я знаю этого человека. Я отдала ему все, что у меня есть, все свое существо - и поэтому я хорошо его знаю и понимаю, что главное для него - поставить перед собой определенную цель.
- Ты понимаешь, что я хочу сказать, Милдред? - спросил он.
- Пытаюсь,
- Тогда ты должна понять и то, почему я написал тебе письмо и почему я опять здесь.
- А если я не захочу понять?
Он пожал плечами и отошел от нее в сторону.
- В таком случае у меня один выход: уступить.
- Уступить?
- Да. Тем, кто сеет ненависть и страх.
А ведь когда-то я опиралась на этого человека, черпала в его любви силу, утешение, уверенность, думала женщина, как давно это было! А теперь?
- Ты ужинал, Карл?
- Я сыт.
Она встала и вышла из комнаты. Вернувшись, она взяла два бокала и налила в них вино.
- Можно тебя поцеловать? - спросил он, подойдя к ней.
Она протянула ему обе руки. Он пожал их, потом обнял ее и жадно привлек к груди. И только тогда поцеловал - нежно, как ребенок, молящий о прощении. Она взяла его за руку и вывела на небольшую веранду. Оттуда они видели полосу ночного неба и краешек Млечного Пути. Немного погодя старуха гриква Лена принесла им холодного цыпленка.
- Спасибо, Лена, - сказала Милдред Скотт. - А теперь иди спать. - Она вспомнила, как часто говорила эти слова в присутствии Карла; это, кажется, было тысячи раз.
Карл Ван Ас быстро посмотрел на старуху - и для всех троих прошлое, настоящее и будущее слились в один неподвижный момент, момент, когда свершался какой-то нескончаемый ритуал.
Старуха гриква приняла этот миг с той же невозмутимостью, с какой принимала бога и магию, смерть и привидения, чудеса, говорящие деревья и плачущие скалы - ибо кто может начертать границу и молвить: "Это жизнь", "А это не жизнь"?
Ван Ас был счастлив: он как будто погрузился в очистительный океан невыразимого облегчения и сердечного покоя.
И только в душе Милдред Скотт зрел смутный, тревожный протест: казалось, кто-то разрывал невидимые тенета, грозившие связать ее по рукам и ногам и умертвить безболезненной смертью.
- Спокойной ночи, мистер Карл, мисс Милли, - сказала старуха.
Милдред уговорила его поесть. После ужина наступило долгое молчание. Затем он начал рассказывать ей о последней поездке за границу, об ужасающей изоляции, в которой очутилась их страна, и о своем глубоком унынии. Каждый раз, когда он останавливался, она спешила задать ему какой-нибудь вопрос, и он продолжал свой рассказ. Откровенность, которую он мог позволить себе только с этой женщиной, помогала ему избавиться от тоски и смятения, скопившихся в его душе. Он поведал ей о последнем задании, которое ему поручено, о поисках Нкози-Дьюба; ей-то он, само собой разумеется, мог сообщить, кто такой Ричард Дьюб, и признаться, что он скрыл тайну от своих начальников. Когда он упомянул о телефонном разговоре, состоявшемся незадолго до их встречи, в его голосе прозвучало самодовольство преуспевающего молодого человека. Но он тут же переменил тон. Наконец-то, подумала она.
На лице его замерцала странно заискивающая, мальчишеская улыбка.
- Я, кажется, начинаю рисоваться.
- Да. Но какое это имеет значение?
- Огромное. Ты единственный человек, перед которым мне хочется порисоваться; я хочу, чтобы ты гордилась мной, и дорожу лишь твоим мнением. Мысль о тебе придает важность всему, что я делаю.
- Тебе нужно мое одобрение?
- Да. Но дело не только в этом. Не будь я влиятельным человеком, нам было бы труднее встречаться.
- Ты сам знаешь, что это лишь хитроумный софизм, - сказала она мягко. - Ты так и не научился ловить себя на самообмане и суемудрии.
- Разве я не пользуюсь относительной свободой, не могу приезжать к тебе почти всегда, когда мне захочется?
- Дело совсем не в этом.
- И все-таки это важно.
- Может быть.
- Может быть? В чем же тогда дело? Объясни мне, пожалуйста.
- Ты сам знаешь, Карл. И только поддаешься…
- Самообольщению, - насмешливо довершил он.
- Ты говоришь в шутку, но это сущая правда. Ведь ты ищешь моего одобрения задним числом.
- Ты права, но все не так просто, как тебе представляется. - Он задумался, а затем, тщательно подбирая слова, продолжал: - Ты не можешь жить одна. Многие пытались жить в одиночестве, но это была лишь иллюзия. Человек не создан для одиночества. Он прочно связан со своим народом, с его историей и культурой, с его ценностями… Поэтому каждый из нас, нередко сам того не сознавая, трудится ради одобрения своего народа. Может быть, я чрезмерно упрощаю, но ты понимаешь, что я имею в виду.
- Да, понимаю: теперь ты рассуждаешь логически.
- И когда человек считает, что его народ свернул с правильного пути, он оказывается в затруднительном положении. Если ты наделен мужеством Яна Хофмейера, ты встаешь и высказываешь все, что у тебя на уме, а затем живешь и умираешь с тягостным сознанием, что ты отвергнут родным народом. Но не все мы вылеплены из такого теста. Есть люди, которые не могут поднять это бремя и даже не пытаются встать. Но они понимают и чувствуют…
- И терзают других, - тихо вставила она.
- Да, и терзают других.
- И поэтому нуждаются в утешении.
- Да, ты, бесспорно, права. Но неужели ты думаешь, что меня привела к тебе лишь потребность в утешении? Почему же тогда я не женился, несмотря на то, что у меня было столько возможностей? Что ж, это верно; терзая других, мы нуждаемся в утешении.
- О боже! - чуть слышно выговорила Милдред Скотт. Но через мгновение она добавила: - Ведь это уравнивает нас, не правда ли, Карл?
- Я только защищаюсь от нападок.
- Ты не хочешь допустить, будто ты нуждаешься в утешении?
- В утешении, в котором есть что-то зазорное. Разве не естественно, что мужчина обращается за утешением к любимой?
- Естественно. Мне только не нравится, когда любовь навьючивают тяжким грузом объяснений и доводов. Это нечто субъективное, эмоциональное, алогичное. Вопрос стоит так, Карл: почему ты не приезжал два года - я не хочу вспоминать о твоем письме - и почему ты сейчас здесь.
Карл Ван Ас встал и спустился по ступенькам во двор, устланный толстым зеленым ковром. Женщина зашла в комнату и снова наполнила бокалы вином. Проходя мимо трюмо, она взглянула на свое отражение. Возле глаз стали собираться мелкие морщинки. Годы давали себя знать. Карл, в свои тридцать девять лет, противостоял натиску времени гораздо успешнее. Мне тридцать пять, подумала она с некоторым удивлением. Она не ощущала своих лет, да и как должна чувствовать себя женщина в тридцать пять? Она стала только более сдержанной, более уверенной в своих силах, чем в те дни, когда встретилась с Карлом, вот и все. Ему было тогда двадцать три; он страдал болезненной робостью и обидчивостью, но она сразу заметила его наблюдательность и ум. И, конечно же, их соединяло физическое чувство, которое зародилось в первое мгновение и с тех пор уже не гасло. Шестнадцать лет длилась эта странная любовь! Но ведь я сама так захотела, шепнула она своему отражению. И понесла бокалы в сад.
Она не предполагала, что их любовь затянется так надолго. А для нее это была любовь с первого взгляда - чувство, залегающее в самой глубине, которое, она знала, обрывается лишь со смертью. Она уже смирилась с его уходом и сжилась с мыслью, что он никогда больше не вернется. И в своем воображении видела себя замужем за милым, приятным, порядочным человеком; она будет ему верной женой и хорошей матерью его детям.