3
Д-р Нанкху вернулся из Иоганнесбурга перед рассветом, в тот час, когда в воздухе еще ощущается прохлада. Он гнал машину всю ночь, и теперь только свежий ветерок да необходимость быть все время начеку не давали ему заснуть.
Подъезжая к районам, где жили белые, он сбавил скорость до установленного предела. Чистые, широкие, ярко освещенные улицы были пусты. Но Нанкху был внимателен и вел машину осторожно, будто ехал по сложному лабиринту улиц, забитых машинами. И только когда чистые просторные улицы с особняками в глубине огромных, хорошо ухоженных садов остались позади и он выехал на ничейную землю - убогую полоску земли, зажатую между двумя районами, которые официально именовались Европейским кварталом и Индийским кварталом, где обитала небольшая горстка цветных, он снова набрал скорость. Когда-то большая часть этой земли, включая многие районы города, принадлежала индийцам. Затем в результате законов, принятых центральным и провинциальными правительствами, а также местными властями, индийцы лишились этих земель. Его собственная семья потеряла около тысячи акров, частично в этом, но преимущественно в прибрежном районе, там, где сейчас устроили модный курорт.
- Но это не главное, что нас волнует, - пробормотал он вслух, как бы беседуя с ветром.
Однообразные окраины индийского квартала выглядели невзрачно. Заасфальтирована была лишь главная улица; остальные в сухое время года превращались в пыльную пустыню, а во время дождей - в грязные болота. Такими же однообразными, невзрачными и запущенными были здесь дома. Даже у людей среднего достатка. Разумеется, только снаружи. Те, кто поумней, нарочно не ремонтировали фасадов своих домов, чтобы на них не позарились белые. Ведь тем ничего не стоило объявить этот район "европейским", и тогда бы началось изгнание индийцев. Таким образом, фальшивый фасад был лишь частным проявлением изощренного обмана, царившего в доме кривых зеркал и постепенно становившегося основой всего общества. Человек перестал быть просто человеком; ветер считался благоприятным или неблагоприятным в зависимости от того, с какой стороны и на кого он дул. Чистота воды не определялась больше степенью ее фильтрации, река могла считаться грязной только потому, что из нее брали воду кафры либо кули, жившие пятью, а то и десятью милями выше по течению. По той же причине она считалась бы грязной, если бы даже ушла под землю и вышла оттуда очищенной. Вот и здесь тоже, чтобы пользоваться благами жизни, надо было прибегать к обману.
Подобные размышления неизменно приводили к тому, что доктор готов был оправдать существовавшую веками человеческую глупость, как нечто закономерное. Однако он вовремя спохватывался и прерывал ход собственных мыслей. Но когда-нибудь в момент слабости он доведет свои размышления до конца. И это грозит ему гибелью. В тот самый момент, когда начинаешь понимать, что в аналогичных условиях индийцы или черные вели бы себя точно так же, как белое меньшинство…
Он прогнал прочь всякие мысли и сразу же ощутил на лице свежее дуновение ветерка и увидел первые лучи зари, занимавшейся на востоке. Только сейчас он заметил, что машина мечется из стороны в сторону по узкой дороге. Он утратил координацию движений и самоконтроль, но заодно прошло и напряжение. Сейчас он дома, в полной безопасности - более безопасного места не сыщешь в этой стране.
Дики Наяккар и сторож открыли гараж, и единственно, на что доктора еще хватило, это аккуратно поставить машину, не задев автомобиля Ди. Она встретила его на лестнице, заспанная, теплая. Стиснув ее в объятиях, он невольно вспомнил другую женщину, единственную, которую так же обнимал, хотя и испытывал при этом совсем иные чувства. Жениться на ней ему помешали господствующий в этой стране расизм и то, что он считал своим долгом. Сейчас она замужем и живет в далекой Шотландии; за все эти годы ни одна женщина не заняла ее места в его сердце и в мыслях.
- Как наш гость?
- Потрясен случившимся. Но ничего. Держится.
- А ты? - спросил он с едва скрываемой нежностью.
- А я в некотором смятении, - сказала она равнодушным тоном, заглядывая ему в глаза.
- Хочешь поговорить?
- Нет… Это касается его… Ложись, я принесу тёбе чаю.
Он смотрел, как, припадая на больную ногу, она спускалась по лестнице. Потом направился к себе в спальню, стараясь заглушить чувство вины: как больно, что она - калека. Мужчины обычно лучше переносят подобные несчастья.
Когда Ди Нанкху принесла чай, брат уже крепко спал. Она укутала его одеялом, задернула шторы и пошла к себе. В коридоре она увидела Нкози, стоявшего в дверях своей спальни.
- Брат вернулся, - сказала она.
- Я слышал.
- Но он так устал, что даже не в состоянии был выпить чай.
- Я не предполагал увидеться с ним сейчас… Можно мне выпить его чай? - На ней был полупрозрачный ночной халат, она была смущена и в то же время сердилась на себя за свое смущение.
- Вам что-нибудь нужно? - спросила она резко и почти физически ощутила боль, которую причинила ему своей резкостью: он замкнулся, весь ушел в себя.
- Не имеет значения, - сказал он тем сухим, официальным тоном, каким обычно говорят африканцы, когда они хотят быть холодно вежливыми.
Она подумала: если мы сейчас не поймем друг друга, как вечером в саду, мы уже никогда не поймем. Что-то кончится, так и не начавшись.
Она молча наблюдала за ним, взволнованная его присутствием. Зная все наперед, она ждала и страшилась. Наконец мысль выкристаллизовалась ясно и отчетливо и полностью завладела ее сознанием. Боже, помоги мне, я не могу обойтись без этого мужчины, а он черный. Она уверяла себя, что не допустит этого, что тут недостаточно просто сказать или подумать: я хочу этого мужчину или я хочу эту женщину. Однако эта мысль гвоздем засела в ее голове - недоступная логике, необъяснимая и в то же время ужасающе реальная, хотя она и не внушала ей ужаса. Желать человека, который отворачивается от нее, казалось сейчас Ди вполне нормальным и естественным.
И в тот момент, когда он собирался захлопнуть за собой дверь, она сказала:
- Нельзя же пить чай здесь. Пойдемте ко мне.
Сэмми догадался о моем желании прежде, чем я сама, подумала Ди и подивилась проницательности Найду.
Нкози стоял в нерешительности, не зная, что делать - то ли уйти, то ли остаться.
Она говорила себе, что он напуган и огорчен сообщением Сэмми Найду. Помни, именно сейчас он нуждается в утешении и участии. Помни, что ты ему не нужна. Его мог бы утешить кто угодно. И если ты желаешь его, не делай глупостей.
Нкози взглянул на нее. Войдя к себе в комнату, она оставила дверь открытой и поспешила к туалетному столику, чтобы прихорошиться. Потом подошла к окну и взглянула на восток, где заря уже разлила по небу яркое многоцветное сияние. Скоро, примерно через час, лучи уверенно коснутся всей земли и возвестят восход самого солнца.
Как бы я хотела быть здоровой, чистой и доброй - такой, как он! А откуда, собственно, ты знаешь, какой он? Что тебе о нем известно? И она ответила себе вслух: все знаю.
Она почувствовала, когда он вошел, хотя ступал он неслышно, словно кошка.
- Пожалуйста, закройте дверь, - попросила она.
- Я возьму чай к себе в комнату, - сказал он по-прежнему сухим, официальным тоном.
Помни, он обижен и огорчен, к тому же он горд.
- Как вам угодно. Но мне хотелось бы, чтобы вы остались.
Пытается наладить отношения. Нет, просто старается утешить. Но она солгала, скрыла то, что я узнал потом от Найду. И словно в ответ на его мысли она сказала:
- Я не могла поступить иначе. У нас в организации с этим очень строго. И потом - боже, помоги мне, - я не знала, что для вас это столь важно. После нашей беседы в саду я бы непременно…
Зачем ты так стараешься? - подумал он и сказал:
- Ладно.
Он почувствовал, как в нем загорелось физическое влечение к этой женщине и постарался погасить его в себе. Сейчас не время. Ничего хорошего из этого не выйдет.
Он знает, что я хочу его ласки, подумала она в смущении и неловко указала ему на кресло у окна:
- Садитесь, пожалуйста. Простите мне мою нерешительность. Я не знаю, как полагается женщине вести себя в подобных случаях. Я впервые принимаю мужчину у себя в спальне в такой час. Ведь родной брат не идет в счет.
Забавно! - подумала она. У меня дрожит живот! Это в моем-то возрасте. Но это действительно так. Дрожит живот… Это выражение вошло в семейный обиход со времен далекого детства. Однажды оба ее брата - старший, что сейчас спит в соседней комнате, и младший, насмерть забитый черными погромщиками, подзадоривали ее раздеться и вместе с ними прыгнуть в водоем, и когда Давуд уже отчаялся уговорить ее, он запрокинул свою божественно красивую, точеную голову и заорал: "У нее дрожит живот!" - и, изнемогая от смеха, повалился на землю. С тех пор они частенько пользовались этим выражением, "дрожит живот".
- Ответ может быть один - относиться ко всем мужчинам как к братьям.
У него тоже дрожит живот, подумала она и успокоилась.
- Но ведь это невозможно…
- И однако к этому надо стремиться.
Она подождала, пока он возьмет банкетку, стоявшую у туалетного столика, и сядет возле окна, - и только после этого налила ему чай. Теперь они сидели друг против друга, пили чай и наблюдали, как меняются краски на небосклоне. Она чувствовала, что постепенно успокаивается, и на сердце у нее теплеет, как вечером в саду. На сей раз она охотно, хотя и с некоторой долей грусти, погружалась в состояние экстаза.
Ни он, ни она не могли бы сказать, как это случилось, с чего началось. Они пили чай, наблюдали за тем, как, играя красками, занимается на востоке заря, а потом очутились в постели. Что произошло непосредственно перед этим и сколько времени продолжалось - ни мужчина, ни женщина не знали.
Внезапно он коснулся ногой ее изуродованной ступни. Она быстро отстранилась, и он сразу почувствовал ее отчуждение. Она отодвинулась еще дальше и окончательно замкнулась в себе. Он не мог понять почему. Что-то за этим кроется, раз больная нога причиняет ей не только физическое страдание и она инстинктивно старается скрыть от людей свою хромоту.
Он хотел заглянуть ей в глаза, но она отвернулась, не желая встречаться с ним взглядом и дать ему возможность близко увидеть ее лицо.
Затем коснулся ее груди, на удивление твердой и округлой. У женщин ее возраста такой обычно не бывает. Он ласкал Ди, гладил ее спину, упругую шею, пока она не успокоилась и ее отчужденность не прошла. Она снова прижалась к нему всем телом и стала отвечать на его ласки.
Вот мы и преодолели первый барьер, думала она, в следующий раз страсть, вероятно, дойдет до неистовства. И еще она думала: боже, как бы я хотела иметь от него детей! Глаза ее наполнились непрошеными слезами; они катились по щекам, попадали в ухо, капали на подушку. Она старалась сдержать эти беспричинные слезы, но они все лились и лились. Она чувствовала себя виноватой, боялась, что останется в его памяти плаксивой, а потому и глупой женщиной.
- Вспомнила первую любовь? - спросил он осторожно.
- Нет, - коротко ответила она.
- Тогда, значит, вторую?
Она повернулась к нему. Было достаточно светло, и он увидел, что она больше не плачет.
- У меня была только одна любовь, - сказала она уже знакомым ему жестким тоном. - Это довольно мерзкая история.
Вот оно что, подумал он, и после долгой паузы сказал, будто обращаясь к себе самому:
- В Европе у меня осталась женщина.
- Белая и красивая… - досказала она за него. Он платит мне тем же, мелькнула у нее мысль.
- Да, и то и другое верно, - согласился он.
- И, конечно, добрая и образованная.
- Нет. Жадная, эгоистичная, не очень умная и к тому же безнравственная.
- Но вы ее любите, - не унималась она, решив, что должна выяснить все до конца.
- Бессовестная лгунья, для которой нет ничего святого. Чтобы поссорить меня с лучшим другом - ей, видите ли, не нравилась наша дружба, - она соблазнила его, а потом пожаловалась, будто он овладел ею силой. С тех пор мы перестали быть друзьями. Окажись я на его месте, тоже не устоял бы перед нею, но ему не мог простить его слабости.
- И все же вы продолжаете ее любить, - задумчиво повторила она.
- Нет, потому что любовь немыслима без уважения, восхищения, без истинно дружеских чувств.
- Тогда это чисто плотское влечение.
- Да, вначале оно было очень сильно. А потом прошло.
- Зачем вы рассказываете мне все это?
- Чтобы вы знали, что существует кто-то.
- Кого, как вы говорите, вы больше не любите.
- Да.
- И все же вы ее помните, думаете о ней. Почему?
- Потому что десять лет - большой срок. Она стала привычкой.
- И вы вернетесь к своей привычке?
- Да.
- В силу привычки?
- По-видимому, так.
Ди улыбнулась неожиданно весело.
- Я не возражаю, - мягко сказала она. - Нисколечко.
Вдруг она отодвинулась. Он обнял ее за шею и привлек к себе.
- Не надо расстраиваться, - сказал он.
- У вас есть дети? У вас и у вашей привычки?
Оказалось, что нет, и ей сразу стало легче.
- А что, она не хочет?
- Мы никогда с ней об этом не говорили.
- И даже не думали?
- И не думали.
- Расскажи мне о той истории, - попросил Нкози.
- Нет.
- Я прошу тебя!
- Ну, пожалуйста, не настаивай.
- Нет, ты сейчас же расскажешь! Или между нами всегда будет отчуждение. Разве ты не понимаешь?
- Ну, ладно.
Она отодвинулась от него. Сейчас он не противился этому. Молчание затянулось и стало неловким.
- Все было так гадко… Не надо… - умоляла она.
Он молчал, ожидая, когда она начнет свой рассказ.
И она заговорила наконец глухим, упавшим голосом:
- Мы встретились, когда я училась на втором курсе Лондонского университета.
Он изучал политику и был секретарем Спартаковского клуба. Блестящий оратор, автор томика революционных стихов, он щеголял марксизмом и проповедовал его с какой-то веселой гордостью и высокомерием. Я впервые увидела и услышала его на диспуте по колониализму между Спартаковским и Социалистическим клубами. Я никогда не видела и не слышала ничего подобного - и конечно же тотчас влюбилась в него.
Он был высокого роста и красив, словно бог, и только благодаря ему Спартаковский клуб одержал победу над своими оппонентами. Я была очень польщена вниманием, которое он проявил ко мне после диспута, и со всей его компанией отправилась на дружескую пирушку. Пришло время закрывать кабачок, и все стали расходиться по домам, а он предложил мне зайти к нему посидеть. Кстати, как только подходила его очередь выставить очередную бутылку, платила за нее я. Потому что в первый раз, когда ему нужно было платить, он пошарил в карманах и, глядя на меня, пожал плечами. Я, разумеется, заплатила. С тех пор так и повелось - всегда и за него и за себя платила только я. Итак, я пошла к нему. Он хотел переспать со мной, и я не противилась. Я стала его любовницей; я оплачивала его счета, убирала комнату, готовила обед, я даже не возражала, когда у него появлялась охота, разнообразия ради, переспать с другой. Видите ли, я была так благодарна, что этот богоподобный, красноречивый и блестящий революционер уделяет мне внимание, что, несмотря на мой физический недостаток, я могу быть приятна такому человеку. Я так гордилась этим. К тому же женщина всегда глубоко привязывается к своему первому мужчине, если этот мужчина сумеет ее всколыхнуть. А он сумел меня всколыхнуть.
Наступило длительное молчание. Его нарушил Нкози:
- Хватит. Ты достаточно рассказала. Воспоминания причиняют тебе боль.
Будто не слыша его слов, она через некоторое время продолжала:
- Придя к нему однажды, я увидела сложенный чемодан. Он сообщил мне, что завтра утром отправляется с небольшой группой писателей в поездку по России и Китаю. И для этого ему необходимо сто пятьдесят фунтов. Он думал, что я тотчас же выложу деньги. Давуд щедро снабжал меня деньгами, но за четыре месяца моего романа я потратила все свои сбережения, пятьсот с лишним фунтов. Я знала, что без разрешения Давуда банк не выдаст мне ни единого пенни, а телеграфировать брату просто не могла. Он ведь не знал, что я содержу любовника, а у меня еще сохранились остатки гордости. Короче говоря, я заявила, что денег у меня нет. Он решил, что я капризничаю, и попытался подействовать на меня лаской. Он так и не поверил, что я не могу достать деньги. Был уверен, что стоит мне только захотеть, и я непременно их достану. Он даже предложил мне связаться по телефону с братом, жившим в Южной Африке, и все объяснить.
Когда же я отвергла это предложение, мой очаровательный герой невероятно обозлился и стал говорить о том, как подавлял в себе отвращение всякий раз, когда ложился со мной в постель, но это было неизбежно, и он с лихвой заплатил за каждое полученное от меня пенни. Так прямо он, разумеется, не сказал, но дал мне понять, что я была противна ему не только потому, что я индианка, но и потому, что я калека. В гневе он дошел до жестокости и стал изображать, как я хожу… А потом велел мне убираться прочь.
- И ты никогда никому не рассказывала об этом? - подчеркнуто спокойно спросил Нкози.
- В университете все знали, - ответила она все так же уныло, упавшим голосом.
- Я не об этом спрашиваю.
- Ты имеешь в виду близких мне людей? Например, Давуда или Сэмми? Но разве я могла? Только их любовь и уважение да моя трусость удержали меня в те дни от какого-нибудь отчаянного поступка.
- Ты все еще помнишь об этом? - нежно спросил он.
- Воспоминания преследуют меня, как кошмар, - ответила она бесстрастно.
- Надо было обязательно с кем-нибудь поделиться!
- С кем же?
- Хотя бы с братом.
- До сих пор не могла. Сейчас смогу, если…
- Сейчас, - отозвался он, - в этом, пожалуй, нет необходимости. Не так ли?
После долгого раздумья она чуть заметно покачала головой:
- Гадкая история…
- Это давно позади, - сказал он, - и ты можешь спокойно все взвесить и оценить.
- Мне так стыдно…
- Давай лучше отдохнем немного, - предложил он. Немного погодя он ушел к себе.
Оставшись одна, Ди Нанкху снова и снова вспоминала омерзительные подробности своей первой любви.