- Главное - настоящий профессионал, - с апломбом заметил он. - Вы бы видели, как он чувствует материал!
Мы не спорили, Мите видней.
Папа задумчиво перекатывал вилкой по тарелке какую–то косточку. А потом не удержался и сказал:
- А мне лично Гроссман нравился больше…
Митя вздрогнул. Но тут же напустил на себя безмятежное выражение.
- Гроссман - это другое, - помолчав, проговорил он. - Гроссман - это совершенно другое.
Прошел городской конкурс юношеского творчества. На конкурсе митькина шкатулка заняла второе место. Пропустив вперед идеологически выдержанное резное панно некого Жукова из Дворца пионеров, изображающего драматические моменты похода Щорса.
Митька, усмехаясь, повесил почетную грамоту на видное место. Для начала и это неплохо. То ли еще будет!
- А что… - задумчиво сказала мама. - Может быть и ничего… В конце концов, в любом деле можно стать настоящим художником…
- Ты думаешь? - иронично спросил отец.
Митька, между тем, решил, что пришла пора браться за стол.
С помощью Петра Андреевича он составил план ремонта, нарисовал эскиз. Самым трудным, как и ожидалось, оказалось подобрать дерево. По совету Петра Андреевича Митька стал ходить по студиям и ателье, разговаривать с мастерами. Ездил на свалку и исследовал чердаки. Петр Андреевич особенно рекомендовал приглядываться к ремонтирующимся и сносимым домам - среди выбрасываемого хлама встречаются драгоценные находки.
Прошло не менее месяца, прежде чем Митька как–то вечером притащил испачканную известкой крышку от какого–то пианино. Его исключительно довольное лицо показывало, что это, наконец, то, что нужно: отчистить, распилить и режь!
А мы в тот вечер ждали его с особенным нетерпением. Я и мама. И зашедший в гости дядя Женя.
- Вот теперь и расскажи ему сам, - сказала мама дяде Жене. И с сомнением перевела глаза с одного на другого.
И дядя Женя, взволнованно сердясь на что–то непонятное ему в наших отношениях, повторил историю, которую мы с мамой уже выслушали полчаса назад.
- Кто–то "там", - дядя Женя потыкал пальцем в воздух над головой, - увидел "Школьную рапсодию" по телевизору и похвалил. Вот, мол, как нужно снимать фильмы о школе. Подхватили, раздули… В итоге, московское телевидение выделило деньги на съемки программы "Школьная рапсодия. Пять лет спустя". О том, что стало с героями фильма и их исполнителями. Оригинальный проект, смесь игрового и документального. Как всегда, сумасшедшая спешка. Сценарий делается на ходу. Кого из исполнителей удастся собрать - не ясно. Гроссман на грани нервного расстройства. Мне только что звонила Милопольская. В общем, завтра до конца дня нужно пройти официальные пробы. Собирайся в Москву.
При первых словах дяди Жени Митька страшно побледнел, и на его лице появилось ожесточенное и упрямое выражение. Но к концу рассказа он уже взял себя в руки, и к изумлению дяди Жени вместо взволнованного восторга в коридоре повисла неловкая пауза. Митя аккуратно поставил крышку к стене и принялся искать в шкафчике свои тапочки. Мы с мамой избегали на него смотреть. А уж на дядю Женю и подавно.
- Ехать нужно прямо сейчас, - нетерпеливо напомнил дядя Женя, - ночным поездом.
- А что у нас на ужин? - вместо ответа спросил Митька. - С утра ничего не ел.
Дядя Женя оборвал себя на полуслове и, забыв закрыть рот, вытаращился на Митьку, который неторопливо, вразвалочку отправился мыть руки, а потом прошел на кухню, приготовил себе тарелку и ложку, и уселся ждать, пока мама нальет ему щей.
- Ну?! - наконец не выдержал дядя Женя.
Митя, кусая горбушку, принялся хлебать суп.
- Ну?!! - закричал дядя Женя.
- А пошли они все!! - мстительно сказал Митя, подняв голову, и обвел нас прищуренными глазами. - Пусть обходятся без меня!
У дяди Жени отвисла челюсть. Митя хмыкнул и опустил глаза.
- Я не поеду, - уже другим голосом сказал он. - Со временем очень плохо. Да и вообще…
Дядя Женя пристально посмотрел на Митьку, проверяя, правильно ли он понял смысл его слов.
- Ты, наверное, псих, - только и сказал он. И констатировал: - Это у тебя в отца.
На следующее утро Митя проснулся позднее обычного, когда все уже разошлись: родители - на работу, я - в университет. Начались весенние каникулы - занятия в школе прервались почти на неделю, можно было сидеть дома и заниматься, чем хочешь.
Он позавтракал, взял из прихожей фортепьянную крышку и отнес на рабочий стол. Закрепил струбцинами, выбрал подходящий инструмент. И на минуту задумался…
Ему отчего–то представилось, что в этот час происходит на студии. Люди, наверное, еще только собираются. Начальства еще нет, оно появится перед самыми пробами, киношники, хмурые спросонья, со скрипом начинают новый рабочий день. Открывают помещения с застоявшимся за ночь табачным дымом. Перебрехиваются. "Васильев, где ключи от павильона?" - "Откуда я знаю!" - "Вы же тут вчера отмечали тысячелетие изобретения колеса!" - "Не колеса, а табуретки! Пентюх!" - "А это что такое!!! Кто насовал окурков в банку с гримом?!" - "Так она же пустая!" - "Башка у тебя пустая! Это ж… это ж… Тут один грамм стоит больше твоей годовой зарплаты!" И так далее.
Но Митя отогнал от себя эти мысли. Пусть делают, что хотят. Ему до них нет никакого дела.
Он провел рукой по поверхности крышки и взял щетку, чтобы отчистить грязь. Работа предстояла большая. Займет не один день, и даже не одну неделю. И вдруг Митя почувствовал неожиданную пустоту и скуку: кому нужна эта его крышка? И реставрация в целом. В общем, никому. Стол много лет отлично стоял без его вмешательства. И неплохо стоял.
Он вспомнил вчерашний вечер. Как ушел рассерженный дядя Женя. Как ждали возвращения с работы отца… Митя готовился к тому, что отец рассердится, станет горячиться, приводить доводы… А отец выслушал мамин рассказ, равнодушно пожал плечами и сказал: "Как хочет. Человек сам хозяин своей судьбы. И сам отвечает за свои решения". И через некоторое время заговорил о другом. Оставив Митю в недоумении и даже разочаровании: Митя–то готовился к отпору, к тому, что его станут уговаривать…
Он вдруг понял, что все последние месяцы, не признаваясь сам себе в этом, ждал часа мщения: часа, когда они придут, чтобы позвать его обратно, а он гордо выслушает и откажется. Откажется небрежно, почти равнодушно, и ничто не шевельнется в его душе. Митя понял, что киношный мир, который он покинул, тем не менее каждый день и даже каждую минуту существовал в его жизни. Потому, что Митя каждый день и каждую минуту доказывал себе, что отлично обходится без него.
И вот они позвали, и он отказался. Цель достигнута. Он отомщен. Он все доказал себе и им. И оказалось, что стремиться больше не к чему. Жизнь стала пуста и уныла.
"Глупость какая–то," - подумал Митя.
Он со скукой посмотрел на рояльную доску и разложенные инструменты. И чего интересного он столько времени во всем этом находил?
"Если сейчас же поехать в аэропорт, можно еще успеть," - непонятно почему подумал он. И сам на себя рассердился за эти мысли. "Ничего, ничего… Начинать всегда не хочется," - подумал он и налег щеткой на доску.
В это время за окном что–то хлопнуло, и Митя через стекло увидел разбегающихся мальчишек и живописный бутафорский султанчик дыма, поднимающийся над пустой банкой. "Петарда," - улыбнулся Митя и вспомнил, как пиротехники готовили к студийным праздникам целые коробки удивительных петард. Мальчишки собирались играть в войну и строили из картонных коробок крепость вокруг незалитой горки. Митька отчего–то вспомнил, что картонные коробки - лучшее место для приземления каскадеров. Невольно вспомнил самих каскадеров, их молодцеватого бригадира Василича с французским пластиковым глазом, потом Милопольскую, которая занималась каскадерами, суховатого Гроссмана… Представил, как идут пробы, светят софиты, все суетятся, другие мальчишки произносят перед камерой заученные слова, окружающие заглядывают в лицо Гроссмана, которое, по обыкновению, недовольно и даже немного брезгливо, а Милопольская, как обычно, говорит: "А что? Хорошо! По–моему, хорошо!"
Где–то у соседей за стеной промурлыкали сигналы радиостанции Маяк, а вскоре после этого долетел ослабленный расстоянием хлопок петропавловской пушки.
"Полдень, - сообразил Митя. - Все! Теперь уже поздно!"
И вдруг понял, что если немедленно не поедет, то не доживет до вечера: умрет от неведомой миру болезни, или ссохнется на глазах до размера эрмитажной мумии, или, наоборот, голова его лопнет от прилива неостановимых мыслей и свинцовой тоски.
Митя вскочил. Скорее! Если не будет пробок на дорогах, он успеет. Не забыть паспорт! И деньги! Да, нужны деньги. Взять из семейных, которые хранятся в левом ящике отцовского стола. А если не будет билетов? Тогда он уговорит начальника аэровокзала отправить его без билета. А если там не хватит? А если для того, чтобы лететь, несовершеннолетнему нужно согласие родителей?
Митя обнаружил, что стоит у отцовского стола. Ящик был заперт. Он бегом принес из туалета стамеску, вставил жало в щель над левым ящиком и тут на мгновение заколебался.
Что он делает!? Он собирается взломать отцовский стол, чтобы выкрасть оттуда деньги!
Митя вдруг вспомнил детские вечера, валеночки и серпик гоголевского месяца за окном; священный трепет перед столом, знакомую с детства папину руку, ползущую по листу бумаги и оставляющую за собой мохнатую теплую строчку… Вспомнил семейные завтраки и папины назидательные истории… Все это вдруг показалось таким родным, доверчивым и беззащитным - перед жалом стамески по–разбойничьи вставленной в щель над ящиком…
Денег на билет хватало.
Взломанный стол и оставленную записку сумасшедшего содержания, объяснявшую кое–как, куда подевался Митя, обнаружили мы с мамой. Мама всполошилась, стала звонить дядя Жене, в Москву…
Потом опять вспомнила о столе.
- Нужно подготовить отца. Как показать ему это? Ты понимаешь, что это будет для него означать!
Я понимал. Этот стол для отца был не просто столом, а некой святыней, символом семейной государственности. Взломать символ… Святыню… Чтобы выкрасть деньги!.. Это не просто надругательство… Это… Но что тут можно объяснить и как его готовить?
Мы так ничего и не придумали.
Вернувшийся отец, увидев наши встревоженные лица, сразу насторожился:
- Что? - спросил он. - Что случилось?
- Митя…
- Что?!
Мама кивнула в сторону кабинета.
Отец, не раздеваясь, прошел туда и увидел развороченный ящик, брошенную стамеску, вываленные на стол бумажки… Он все понял сам.
- Так… - сказал он и опустился на стул.
Я вдруг заметил, что у него уже абсолютно седые виски. И что сидит он как–то ссутулившись, чего обычно не бывало…
- Зачем же он стол стамеской… - проговорил папа. - Вот же ключи, в вазочке под лампой…
Он как–то растерянно улыбнулся.
Мы с мамой молчали.
- А вы знаете… - отец вдруг поднял лицо и улыбнулся. - Я, честно говоря… Не то чтобы ждал чего–то подобного… Но очень надеялся… Что ж, мать, мы можем быть спокойны. Мы сделали все, что могли. Вот если бы он не поехал, тогда нужно было тревожиться…
- Давайте–ка вынесем поскорее эти его деревяшки, - через некоторое время добавил папа. - А то мне с ними в одной квартире… как–то… неспокойно…
В конце концов, терпеливыми телефонными усилиями мамы и с помощью женской взаимовыручки все утряслось.
Митя нашелся. Вечером из Москвы позвонила Милопольская и сказала, что Митя ночует у нее.
Тогда же стало известно, что Гроссман взял Митю в картину. В митиной новой решимости и рассказанной истории Гроссману увиделся некий сюжет… судьба героя… Забегая вперед, следует сказать, что митина история оказалась самой живой среди историй участников "Школьной рапсодии" - в слишком официозном и скучноватом юбилейном фильме.
Мама выехала в Москву.
Съемки начались со следующей осени. Договорились, что во время съемок Митя будет жить у маминой двоюродной сестры, тети Стеллы. Съемки продолжались пять месяцев, так что десятый класс Митя заканчивал уже в Москве.
А летом там же в Москве поступил в кинематографический институт. И пошел двигаться дальше по этой стезе.
И хотя несколько месяцев до съемок Митя еще прожил с нами, но тот случай со столом, его побег в Москву проложил некую черту в жизни, до которой Митя был еще наш, семейный, а после которой он стал независимым от семьи, самостоятельным человеком.
Кстати, сломанный ящик он кое–как починил. Но реставрацией стола заниматься не стал. Драгоценная крышка от пианино так, наверное, до сих пор и стоит, безнадежно дожидаясь своего часа где–то в кладовке.
С тех пор прошло много лет…
Увы, нет уже родителей. Нет мамы, растаявшей, как свечка, в три недели от неведомой и неумолимой болезни крови… Как сейчас стоит перед глазами ее слабая ласковая улыбка при виде трех пар хлопочущих мужских рук, таких надежных и сильных вообще, но беспомощных остановить неминуемое… Ее последнее, ободряющее нас движение губами: ничего, все будет хорошо…
Не прошло и года, как вслед за ней ушел и отец… Помню военный оркестр и залп почетного караула на его похоронах…
Их память светла… Время стирает гнев от беспощадности и несправедливости смерти, стихает боль… И остается лишь нежность и свет наших о них воспоминаний. Не этого ли желают каждому ушедшему, говоря: светлая ему память!
Нет родителей… А стол сохранился. И вот теперь я сижу перед его бильярдным сукном…
Больше года после смерти отца родительская квартира стояла пустая, мы все оттягивали момент вторжения в мир наших родителей, нашего с братом детства… Не решались тронуть его атмосферу.
Наконец пришло время.
Передо мной все те же хорошо знакомые предметы: белый костяной ножичек слева от чернильниц–колокольчиков, далее желтая линейка с сантиметрами и дюймами, мраморный ежик, серебряный календарь, плексигласовый трафарет… Расположенные все в том же десятилетиями сохраняемом порядке. И лишь патина пыли, которая прокладывает некую дистанцию между нами теперешними и тем временем…
С грустью думаю о переселении сюда. О том, что перемещение сюда людей и их скарба, пусть даже людей близких, обозначает конец мира нашего детства. И что для меня переезд сюда - это не просто смена одной квартиры на другую, а нечто неизмеримо большее. Иная мера ответственности за свои поступки и жизнь, за судьбу детей…
Я кладу руки на покрытую сукном столешницу. На которой без малого тридцать лет лежали руки отца. А до этого в течение полувека - руки деда. А еще раньше - возможно - руки самого Чехова.
Это ко многому обязывает. За таким столом нельзя работать кое–как… И думать нужно как–то особенно… Возвышенно, что ли…
Наудачу набрал номер митькиного телефона - его теперь почти невозможно застать в Москве.
К моему удивлению брат оказался дома.
- Сколько лет, сколько зим! - обрадовался он.
- Совсем не надеялся тебя застать…
- Да–да. Я всего на день. Проездом из солнечного Норильска в курортные Апатиты, - невесело пошутил брат. - Поправляю непоправимое материальное положение. Концерты - утеха комедианта.
Судя по всему, настроение у брата неважнецкое. Но что уж тут поделаешь…
- Знаешь, - сказал я, - а я в родительской квартире… Сижу за отцовским столом. Вспоминаю одно–другое…
Митя замолчал, видимо представляя меня в отцовском кабинете. Я подумал, что ему, столько лет живущему вдали от дома, живущему со скоростью и напряжением, которых уже хватило бы на несколько жизней, наше детство видится совсем в ином свете.
- Ты уже переехал? - спросил он через некоторое время. И я почувствовал, что внимание брата занято чем–то еще.
- Еще нет. Все собираюсь, - ответил я. И спросил: - Я тебя отвлекаю?
Я почувствовал, что Митька в своей Москве помрачнел.
- Да нет… То есть… Неважно… Воюю тут с наследником, - неохотно признался он. - Без меня совсем отбился от рук.
Я улыбнулся, вспоминая конопатого, вихрастого, нахального митиного сына. В общем, очень похожего на своего отца.
- Целыми днями играет на гитаре, он, видишь ли, теперь у нас лидер группы. Кумир микрорайона и окрестностей. А из школы вот–вот выгонят. И дома ничего не делает. А уж чтобы о будущем подумать. Нет! Только о своей музыке. И хотя бы играли по–человечески… А то неизвестно что!
Я улыбнулся. Подумав о том, что все ворчащие родители похожи друг на друга.
- Ты смотри… - сказал я. - Поаккуратнее. Нужно уважать свободу личности. Насилие ничего кроме ответной агрессии не порождает… Свободный человек должен сам осознать границы своей свободы.
Брат промолчал. Но я понял, что он со мной не согласился: тебе легко говорить, а попробовал бы сам!
Он был, в общем, прав. Со стороны легко советовать. В чужом глазу, сами знаете…
- Я тут в одной книжке прочитал, - все же сказал я, - что детям, чтобы по–настоящему состояться, даже нужен конфликт с родителями. Им должно казаться, что они растут вопреки нам, вопреки правилам старого мира. Тогда все будет в порядке. Научная, между прочим, книжка. И в большинстве случаев, будем мы им мешать или нет, они вырастут в главном такими же, как мы. Это как перфокарта. Все уже заложено.
- А если не вырастут? - перебил меня брат. - Что тогда?..
Я рассмеялся. И мы заговорили о другом.
- Сижу, между прочим, за отцовским столом. Помнишь, как ты собирался его реставрировать?
- Что? - не понял Митька.
- Стол. Собирался ремонтировать старый чеховский стол. Материал подбирал, инструменты…
- Ах, стол… Да–да… Было что–то, - сказал брат. - Но я - это другое дело.
Я улыбнулся. И не стал спорить.
И мы некоторое время молчали.
- А помнишь наши завтраки по выходным, все вместе? - наконец, спросил я. - А? Отцовские истории? Притчу о двух лягушках…
Митя ответил не сразу.
- А как же! - очень серьезно и тихо сказал он. - Конечно! Конечно, помню.
- Может приедешь? - с надеждой спросил я. - Вместе вещи, наконец, разберем. Посидим вечерок?
Митька опять замолк. Я чувствовал, что он очень хочет приехать. Но наперед знал, каков будет ответ.
- Нет. Не смогу, - вздохнул брат. - Сейчас концерты… Потом репетиции… А еще студию открываем… Не смогу.
Мы помолчали, каждый на своем конце провода, на расстоянии семисот километров друг от друга.
Я подумал о том, что родственные связи - это все же что–то особенное. И наверное стоит жить, если в мире есть люди, с которыми можно вот так помолчать на разных концах провода, думая об одном и том же и без слов понимая друг друга.
Митька однако, как оказалось, думал о другом.
- А повезло нам с родителями! - вдруг весело сказал он. - Верно, брат?
Да, повезло.