- До гробовой доски - осторожно высказывалась она. И поясняла: - Яйцо - это начало жизни. Значит, должно быть что–нибудь связанное с ее концом.
Мы развивали предложенную тему, упражняясь в догадках и предположениях, и старались не смотреть на Митьку, который не принимал участия в разговоре.
Ни одно из предположений не было верным.
- А ты что думаешь? - папа наконец острожно обращался к брату.
- Ничего, - мрачно говорил Митька. - Я знаю правильный ответ. От яйца до яблока. Римский обед начинался с яйца, а заканчивался яблоком. Так Гроссман говорил: от яйца до яблока, - и Митька смотрел на нас несчастными глазами.
Папа незаметно пожимал плечами: кто же мог подумать, что такая невинная загадка опять заденет Митю за больное? Мама смотрела в тарелку.
Теперь в назидательных папиных историях стала звучать новая тема.
- Вчера у Гаршина наткнулся на старинную притчу о двух лягушках… - как бы невзначай говорил папа. - Две лягушки попали в кувшин молока. Одна сложила лапки и сказала: "Такова судьба!". А вторая нет; она принялась биться и молотить лапками. Первая утонула, а вторая через полчаса взбила под собой комок масла, который рос, рос и в конце концов позволил ей выбраться наружу…
И папа делал в воздухе плавное движение аккуратно вырезанным цилиндрическим кусочком сосиски, который был нанизан на кончик его вилки. Движение как будто прослеживало счастливую траекторию лягушки, выпрыгивающей из кувшина, лягушки, настойчивость и присутствие духа которой было в конце концов вознаграждено.
Или например:
- Читал на днях повесть о гимнасте Осинском. Мальчишкой убежал в цирк, стал артистом, выступал… А попал на войну и вернулся домой без руки. Казалось бы конец! Кому нужен гимнаст с одной рукой. А он не сдался! Сделал протез, тренировался, преодолел все преграды, неверие окружающих, сопротивление и вновь вернулся на арену. Сейчас выступает в Риге с одной рукой.
Митька криво усмехался.
И он, возможно, смог бы с одной рукой. Или вообще без рук… Но ведь это никому не нужно. Ни одной живой душе!
А как–то вечером Митька пришел домой абсолютно пьяным… Сундуков подвел его к нашим дверям, с какой–то глупой шуточкой передал с рук на руки и, слегка пошатываясь, ушел…
Родители поняли, что пора вводить в бой тяжелую артиллерию. Митя был приглашен для разговора в отцовский кабинет. В кабинет приглашали для разговора только в самых исключительных случаях, когда произошло что–то совсем из ряда вон выходящее.
В кабинете царил обычный вечерний полумрак, тяжелые шторы отделяли кабинет от уличных огней; на столе горела зеленая лампа, высвечивая рабочую поверхность; окраины просторного стола и книжные шкафы, покрывавшие стены кабинета, терялись в полумраке…
- Так нельзя, - сказал отец, пристально вглядываясь в Митины глаза, прятавшиеся в тени. - Нельзя считать, будто твоя жизнь закончилась.
Отец повертел в руках карандаш и сунул его в специально предназначенный для этого стаканчик. Его руки спокойно и уверенно улеглись на уютно светящееся сукно.
- Нельзя, нельзя падать духом! - убежденно сказал отец. - Уныние - это страшный грех. В любой ситуации нужно продолжать делать все, от тебя зависящее. Безвыходных ситуаций нет.
Митька молчал.
Он смотрел на знакомые с раннего детства, с первых осознанных впечатлений, вещи: три разнокалиберных колокольчика–чернильницы, белый костяной ножичек для разрезания бумаги, желтую линейку с сантиметрами и дюймами, мраморного тяжелого ежика для прижимания бумаг, серебряный календарь с вращающимся тельцем, плексигласовый трафарет с треугольниками и кружками… И контуры этих вещей отчего–то расплывались и начинали искриться влажными радугами.
Митя отметил мимоходом, что стол с дедовских времен так и не отреставрировали как следует, только подправили на скорую руку. Милый, милый стол… Милые, милые вещи, годами лежавшие в одном и том же игрушечно–армейском порядке. Как понятен и прост был мир отцовского кабинета… Как легко было бы жить, руководствуясь простыми истинами отца; веря в незыблемость порядка на этом столе и зная, что выводимые им формулы никогда не ошибаются! И как непрост и жесток был мир за пределами родительского дома!..
Как это было жестоко… Сначала взять его туда, удивляться ему, хвалить, восхищаться способностям. Приучить к той удивительной жизни, к радости и блеску. А потом выбросить вон, как ненужную тряпку. Живи как знаешь, нам ты больше не нужен. И как теперь жить?
- У тебя все еще впереди, - доносился до Мити голос отца. - Нужно учиться, заканчивать школу. Поставить себе цель. Например, поступить в институт.
Митька криво усмехался. А зачем? Какой в этом смысл? Кому это нужно?
- В конце концов, нельзя в пятнадцать лет судить о том, получился из тебя артист или нет. Люди годами учатся для того, чтобы овладеть этой профессией! И тебе нужно учиться!
Нет, нет, усмехался Митя, с него хватит! Он никогда не станет этого делать. Опять идти на поклон к тем, кто причинил ему столько боли? Никогда! Он больше не хочет иметь с ними ничего общего.
- В конце концов, к тебе все очень хорошо относились… Ценили… И Гроссман…
Митя вскинул на отца сверкающие глаза. Да? Это называется хорошо относиться? Это?! Да эти жестокие, бессердечные, самовлюбленными люди ценят только самих себя!
- А пошли они все!.. - с неожиданной силой проговорил он. - Все!
- Что? - опешил папа. - Куда пошли?
Митя посмотрел на него строго и не ответил. Лишь сделал неопределенное движение в пространство.
- Ладно, - нарушая повисшую тишину, сказал он. - Я все понял. Жизнь не кончилась. Я чем–нибудь займусь. Например, буду реставрировать твой стол.
- Что? - опять не уследил за ходом его мысли папа.
- Буду реставрировать чеховский стол, - пояснил Митя. И сделал движение рукой, как будто двинув рубанком.
Честно говоря, мы сначала не восприняли его слова о столе всерьез. Чего не скажешь под горячую руку! Но очень скоро выяснилось, что Митя не шутит.
Он обзвонил дворцы культуры и подростковые центры и выяснил, что групп для занятий непосредственно мебелью или ее реставрацией нет. Наиболее близкими оказались кружки художественной обработки дерева - резьбы, выпиливания и прочее. Митя записался в самый авторитетный среди них - при дворце культуры железнодорожников.
В нашей с ним комнате Митя оборудовал себе рабочий уголок. При этом безделушки и сувениры кинематографической поры он брезгливо побросал в старый чемодан и унес в гараж. В доме вместо этого стали появляться куски дерева и фанерки. "Нет, ты только посмотри, - говорил Митя, подсовывая мне под нос какое–нибудь корявое полено. - Настоящий можжевельник. Полудрагоценная порода. В цивилизованных странах - на вес золота. А тут валяется запросто рядом с помойкой".
Первым его произведением была разделочная доска, над которой он корпел почти неделю, сверяясь с картинкой в книжке и высовывая от старательности язык. На мой взгляд, досочка получилась так себе, аляповатая. Но мы поддержали молодого энтузиаста, похвалили его. Тогда никто еще не знал, как далеко простираются его амбиции.
Он зачастил на толкучку у магазина "Умелые руки", часами терся среди местной публики, слушал, вступал в разговоры. Каждую неделю он теперь обходил магазины, торгующие инструментами. Покупал разные стамесочки и ножички. К шестнадцатилетию он попросил подарить ему настольный электрический круг для заточки инструмента. Родители растерялись: зачем в квартире электрический станок? Но если человек просит…
- Послушай, ты не знаешь, а почему мебель? - как–то вполголоса спросила мама у отца.
Тот пожал плечами: "Сам не понимаю."
- Впрочем, ладно, - примиряя себя с чем–то, сказала мама. - Все–таки лучше, чем лежать лицом в стенку.
Папа опять неопределенно пожал плечами: "Да уж не знаю… Не знаю…"
Скоро и в домашнем хозяйстве стали заметны новые Митины навыки. Он разобрал и вновь склеил рассохшуюся табуретку. Сделал полочки в туалете. Приделал к дверке кухонного шкафа, в котором помещалось помойное ведро, хитроумную веревочку, автоматически приподнимающую крышку на ведре, как только дверка открывалась. Обновил лак на полу. Подбил ножки стульев войлочными кружочками, чтобы этот лак не царапался.
Постепенно он стал приобретать дома своеобразный авторитет, как всякий человек, умеющий что–то делать своими руками, среди тех, кто ничего делать руками не умеет.
- Митя, что–то мясорубка не мелет, - говорила мама.
- А что ты хотела, моя дорогая? Ножи ведь нужно время от времени точить! Последний раз это кто делал? Пушкин?
Постепенно и манеры Мити стали претерпевать изменения. Ходить он стал, держа руки в карманах… Начал сплевывать сквозь зубы. Завел кепку… Как–то раз я видел, что он высморкался в кулак…
На лице у него все чаще и чаще наблюдалось выражение самодовольства и житейской хватки, этакая ухмылочка, мол, знаем, знаем, плавали…
В нем появилась незнакомая раньше практичность. "В магазине дубовый шпон стоит рупь двадцать, а на толчке семьдесят копеек, - вслух рассуждал он. - С двух метров рупь экономии, а с трех - все полтора!" Или: "Зачем покупать картошку на рынке по тридцать копеек, если в магазине она гривенник? Даже если половина уйдет в отходы, все равно выгоднее…"
Меня эта практичность почему–то раздражала.
Как–то незаметно он перестал читать. Не из принципиальных соображений, а просто потому, что стало неинтересно. Ведь если задуматься, все, что пишут в книжках - сплошные выдумки…
Зато до нас стали доходить сюжеты из жизни новых митиных знакомых, завсегдатаев толкучки у магазина "Умелые руки" - этого клуба мастеровитых людей. Что, например, Федюнин с Васюковым получили заказ на дачную мебель для одного академика. Теперь живут в Комарово - как сыр в масле. Кормят их бесплатно три раза в день, после обеда - они час "давят подушку", по вечерам шофер академика возит их на "Волге" пить пиво на станцию. А вот Евстратову, наоборот, не повезло. Такая въедливая заказчица попалась… Третий раз перекладывает ее дореволюционный паркет. А та все недовольна. Хотя кормит Евстратова только супами из пакетика…
- Между прочим, - бывало вслух размышлял Митя, - мебельщик - очень прибыльная профессия. Хороший мебельщик получает не меньше… - он не договаривал и косился на папу. - Кстати, есть такое училище. И конкурс туда - как в университет!
Папа нервно улыбался: "Давай, давай! Дед твой говорил на трех языках свободно, отец - доктор наук в тридцать шесть лет. А ты - мебельщиком. Давай, давай!"
Кстати, лично мне иногда казалось… То есть не могу сказать определенно, но… Словом, я стал замечать, что Митьке нравится беспокойство родителей. Нравится, что они так над ним трясутся, боятся, что он собьется с пути прогресса и образования в дремучие дебри невежества. Мне даже казалось, что иногда он намеренно их пугал.
Папины истории по воскресеньям он слушал теперь с какой–то терпеливо–снисходительной миной.
- Максим Горький, - говорил, например, папа, - рос в абсолютно невежественной среде! Среди мрака и бескультурия. А благодаря книгам, стал одним из самых образованных людей своего времени! Всю жизнь читал! Даже когда уже был писателем с мировым именем, был страшно занят, придерживался строгого режима, и все равно, каждый день по нескольку драгоценных часов - на чтение.
Митя терпеливо усмехался: знаем, знаем, плавали… Ясно, к чему вы клоните. Мне, так сказать, в назидание…
- А вот Тони Тонетти, - в ответ замечал он, - до конца жизни с трудом выводил свою подпись… И Петр Андреевич…
- Кто такой Тонни Тонетти? - беспокойно спрашивал папа.
- Основатель итальянской династии обувщиков. Между прочим, в свое время один из богатейших людей Европы…
"Ну знаете!" - разводил руками папа. А что тут скажешь? Трудно сказать что–то убедительное.
- А кто такой Петр Андреевич? - спрашивала мама.
- Руководитель нашей мастерской в ДК железнодорожников! - гордо заявлял Митька.
Мы молчали. И здесь тоже трудно было что–то сказать.
- А вот хотите анекдот, - через некоторое время спрашивал Митька, показывая, что он вовсе не ищет конфронтации, а наоборот ценит общий мир и покой.
Папа оживлялся, приготовляясь оценить тонкую игру ума и изящество юмора. Потому что у нас в семье всегда ценили хорошую шутку. Мы с мамой тоже проявляли внимание.
- Приезжает гном на бензозаправочную станцию. Гном - маленький, маленький. Машинка у него маленькая, маленькая. Походит к окошечку и говорит: "Накапайте мне, пожалуйста, в бак бензина". Из окошечка выглядывает небритый детина: "А может тебе еще и в шины напукать?"
- Фу, Митя… - морщилась мама. А Митька довольно смеялся.
К своему стыду, должен признаться, что тоже не мог сдержать дурацкого смеха. Не от митиной шутки, конечно, а от комичности ситуации в целом.
- Просто Шариков какой–то… - расстраивался папа.
Иногда Митька по–хозяйски приглядывался к столу в отцовском кабинете.
- Ничего столик, - высказывался он. - Добротная работа. И материал хороший. Только уж больно… накручено всего… Башенки всякие… Цепочки… Буржуйство какое–то. Это лишнее.
- Ну как же, - не соглашался папа, - такой стиль.
- Нет, нет, башенки нужно будет убрать. И сукно… Совсем непрактично. Вот пройдет городской конкурс "Юношеское творчество" и займусь…
- И что же получится? Обычный "Мебельтрест"… - вступала мама. - Мне кажется, нужно сначала посоветоваться со специалистами.
Митя смотрел на них с напускной недоверчивостью и в сомнении качал головой. Ему нравился производимый его словами эффект.
Лично моя рука тянулась дать ему хороший подзатыльник.
- Послушайте, да он же просто над нами издевается, - говорил я. - Валяет дурака. Что вы с ним церемонитесь? По шее ему, поставить на место! - я делал в воздухе энергичное движение кулаком. Сами знаете, как старшие братья относятся к родительской мягкости по отношению к младшим.
Родители и вовсе печалились.
- Нет–нет, - говорил папа. - Не нужно. Свободный человек должен сам осознать пределы своей свободы. И осознано выбрать цивилизованный путь. Он все со временем поймет сам… По крайней мере, должен понять… Не может не понять…
- Да он же!.. - у меня просто не было слов.
- Нет–нет, - проявлял неожиданную твердость папа. - Любое насилие порождает в ответ только агрессию. Тут нужно терпение. И любовь. Да! Между прочим, ты в его возрасте вообще увлекался пиротехникой…
Нам все же удалось уговорить Митю не начинать работу со столом до того, как он посоветуется с кем–нибудь из специалистов.
И как–то раз в субботу к нам зашел руководитель его мастерской, тот самый Петр Андреевич, мастер краснодеревщик - осмотреть чеховский стол и сказать, что с ним следует делать.
Уж не знаю, кого ожидали увидеть родители, но когда в дверях показалось худое, с огромными усами, сердитое от смущения лицо Петра Андреевича, они испытали облегчение - сразу стало ясно, что это необычайно милый человек Не успели мы оглянуться, как Петр Андреевич скинул ботинки и оказался стоящим на коврике перед дверью в носках. Мама засуетилась.
- Познакомьтесь, - представил Митя, - это и есть Петр Андреевич, о котором я говорил. Мастер - золотые руки. Реставрировал екатерининскую мебель в Эрмитаже, - по легкому оттенку фамильярности в митиных словах мы поняли, что он успел наладить с Петром Андреевичем особые отношения.
Петр Андреевич смутился еще больше. Он бросил на Митю укоризненный взгляд: разве можно такие вещи говорить человеку в глаза. Он бы вообще оборвал Митю, если бы это не было еще более неделикатно.
- Так где стол? - кашлянул он.
Снарядив тапочками, его повели в отцовский кабинет. При виде стола, а также сотен книг, сплошь покрывающих стены кабинета, Петр Андреевич стал серьезен и строг.
Он вытащил очки, стряхнув, расправил дужки и нацепил очки на нос; глядя то сквозь стекла, то поверх их, он тщательно оглядел стол и даже провел ладонью по орнаменту.
- Я, Петр Андреевич, считаю, - заявил Митя, - что тут много лишнего. Башенки, например… И вот здесь… Зачем?
- Нет, нет, - сказал Петр Андреевич. - Так надо. Называется стиль модерн. А вот здесь должны быть багеты… Редкая вещь…
Но со своим профессиональным заключением Петр Андреевич не спешил. Настоящему мастеру не пристало быть поспешным в словах.
- Орнамент несложный, - наконец, веско сказал он. И пояснил, обращаясь к Мите: - Двойной крест с неполной выборкой. А вот дерево редкое. Монгольский тик. Не знаю, найдется ли такое. Разве что искать подмену.
- Так можно сделать? - нетерпеливо спросил Митя.
- Можно, - подумав, сказал Петр Андреевич. - Отчего же нельзя…
Митя кивнул: вот видите. Я же говорил.
- Только я хочу все сделать сам, - заявил он. - Своими руками.
Петр Андреевич опять кивнул: это понятно, сам. Отчего же не сам?
Было видно, что Петр Андреевич относится к митиному интересу как к делу нешуточному и важному: человек готовится сам отреставрировать стол. Он знал, что каждый сделанный стол, - так же, как каждая сложенная печь или построенный дом, или, скажем, посаженный сад - это часть жизни мастерового человека, веха, его шажок к финальному смыслу существования. И тут недопустимы шуточки и суета. Особенно, если этот стол - первый.
Вообще, я подметил, что немногословный мастер относится к Митьке бережно и с уважением. Как будто признавая за ним определенное превосходство в эрудиции, кругозоре, и, в каком–то смысле, в жизненном опыте. И видя в его увлечении что–то нам неведомое…
Осмотрев чеховскую реликвию, Петр Андреевич высказал свои советы и хотел сразу уйти, но был почти под руки препровожден к накрытому столу. Вид маминых грибочков, колбасок и сардинок Петр Андреевич принял с терпеливым смирением. К хрустальному графинчику с коньяком он отнесся почтительно.
Уступая настойчивости мамы он выпил три рюмки и попробовал всего, что было на столе. В конце концов он немного отогрелся и помягчал. Попросил разрешения закурить.
- К сожалению, резьба не популярна у современной молодежи, - уютно задымив, сказал он. - Молодежь предпочитает по–другому проводить свободное время.
- И зря, - вставил мой брат.
Мы помолчали, оценивая, каждый для себя, Митины слова.
- А как наш Митя? - вежливо поинтересовался папа. - Как его успехи?
Петр Андреевич ответил не сразу, опять выдержав перед ответом приличествующую паузу. Мы терпеливо наблюдали, как он раскуривает еще одну папиросу.
- Глаз верный, - сказал наконец он. - И рука твердая. А остальное - дело настойчивости. Ведь знаете как: ребята поначалу заинтересуются, начинают, а потом бросают. А дерево - оно должно стать делом жизни, им нужно заболеть.
Митя с готовностью кивнул: ясное дело, заболеть! Вот он, Митя, заболел! Петр Андреевич не стал возражать. Хотя мне показалось, что у него были определенные мысли по этому поводу. Но мысли мыслями, решил мастер, кому до них дело?
Мы опять промолчали. Каждый подумал о своем.
- А что, этот Петр Андреевич - очень даже славный человек, - сказала мама, когда мастер ушел. Как будто кто–то ей возражал.
Митя кивнул: а то как же!