Разумеется, я слышала о том, что где-то глубоко в подземельях существует озеро, поэтому для меня не было во всем этом ничего сверхъестественного. Но представьте себе обстоятельства, при которых я оказалась на берегу. Души мертвых, приближающиеся к Стиксу, не могли бы ощущать большее беспокойство! Сам Харон не мог бы выглядеть более мрачным и молчаливым, чем тот, кто перенес меня в лодку. Возможно, действие успокаивающего эликсира ослабло? Или свежий воздух этого места окончательно привел меня в чувство? Как бы то ни было, мое оцепенение исчезло, я зашевелилась, и при этом движении снова пробудился мой страх. Видимо, мой мрачный спутник заметил это, потому что прогнал Цезаря, который быстро растворился в темноте галереи, и я услышала только звонкий стук копыт по камням, потом человек отвязал лодку, сел за весла и начал быстро и сильно грести. Его глаза под маской не отрывались от меня; я ощущала тяжелый взгляд неподвижных зрачков. Озеро было удивительно тихим и спокойным. Некоторое время мы скользили в голубоватом свете, затем снова погрузились в темноту и причалили к невидимому берегу. Лодка ткнулась во что-то твердое. Меня подняли на руки, и я снова нашла в себе силы закричать. Я закричала, потом вдруг замолкла, будто оглушенная внезапно вспыхнувшим светом. Я зажмурилась, а когда открыла глаза, увидела комнату, все украшение которой составляли цветы, величественные и вместе с тем глупые цветы в корзинах – глупые из-за шелковых лент, которыми они были связаны; такие цветы продаются в лавочках на бульварах, слишком нарядные – подобно тем, что я обыкновенно находила в своей артистической после каждой премьеры. Так вот, в центре этого по-парижски назойливого великолепия стоял человек в маске со скрещенными на груди руками и говорил мне: "Успокойтесь, Кристина, вам ничего не грозит". Это был "голос"! Моя ярость была не меньшей, чем мое удивление. Я бросилась к нему, чтобы сорвать маску и увидеть лицо "голоса". Человек сказал снова: "Вам ничего не грозит, Кристина, если только вы не тронете маску". С этими словами он мягко взял меня за руки и заставил сесть. Потом упал передо мной на колени и замолчал.
Этот униженный жест придал мне храбрости. Свет, который рельефно подчеркивал все предметы вокруг, вернул меня к действительности. Каким бы сверхъестественным ни казалось это приключение, теперь оно разворачивалось в окружении обычных вещей, которые можно увидеть и потрогать. Ковры на стенах, мебель, канделябры, вазы с цветами в позолоченных корзиночках, о которых я даже могла бы сказать, где они были куплены и сколько они стоили, каким-то фатальным образом возвращали меня в атмосферу обычного буржуазного салона, банальность и пошлость которого, однако, можно понять и извинить хотя бы потому, что он находится в подземелье. Разумеется, я оказалась в жилище какого-то чудака, который, как и многие другие, почему-то поселился в подвалах из-за недосмотра или попустительства администрации, который нашел убежище в самой сердцевине вавилонской башни, где интригуют, поют на разных языках и объясняются в любви на разных наречиях.
Этот "голос", который я сразу узнала под маской, стоял передо мной на коленях, и это был обычный человек! Я больше не думала об ужасном положении, в котором находилась, я даже не задавалась вопросом, что со мной будет, какой дьявольский замысел привел меня в этот салон и какая роль мне уготована: узницы или наложницы? Я только твердила про себя: "Голос" – всего лишь человек!" И вдруг расплакалась.
Человек, который все еще стоял на коленях, понял причину моих слез и сказал: "Да, Кристина! Я не ангел, не гений и не призрак… Я – Эрик!"
Здесь Кристина снова прервала свой рассказ. Молодым людям почудилось, что позади них прокатилось эхом: "Эрик!" Они разом обернулись и только теперь заметили, что уже стемнело. Рауль попытался встать, но Кристина удержала его.
– Останьтесь! Я хочу, чтобы вы узнали все именно здесь.
– Почему именно здесь, Кристина? Я боюсь, что вы простудитесь.
– Бояться нам надо только люков, мой друг, а здесь мы на краю света, далеко от них… Кроме того, я не должна встречаться с вами за пределами театра. Не будем давать повода для подозрений.
– Кристина! Кристина! Что-то мне подсказывает, что мы напрасно решили дожидаться завтрашнего вечера – нам надо бежать немедленно!
– Я же сказала вам: если он не услышит меня завтра вечером, он будет очень страдать.
– Нельзя уйти от Эрика и при этом не причинить ему боль…
– Вы правы, Рауль, и я знаю, что мое бегство убьет его. Но шансы у нас равны, – глухим голосом добавила девушка, – потому что мы тоже рискуем: он может убить нас.
– Так он вас очень сильно любит?
– До безумия!
– Но ведь его жилище легко найти. Можно пойти к нему. Если Эрик никакой не призрак, а обычный человек, с ним можно поговорить, ну а если что, так и заставить держать ответ…
Кристина решительно покачала головой:
– Нет, нет! С Эриком ничего сделать нельзя… От него можно только бежать!
– Но почему же вы к нему вернулись, хотя могли и не делать этого?
– Потому что так было нужно. Вы это поймете, когда узнаете, как я ушла от него…
– Ах, как я его ненавижу! – вскричал Рауль. – А теперь, Кристина, прежде чем выслушать вашу необыкновенную любовную историю до конца, я хотел бы знать: вы его ненавидите?
– Нет! – коротко ответила Кристина.
– Все ясно! Ничего больше не говорите. Вы его любите! Ваш страх и ваш ужас – все это любовь, любовь извращенная, такая, в которой обычно не признаются даже самим себе! Такая любовь бросает в дрожь, когда о ней думают… Еще бы: любовь к человеку, живущему в подземном дворце!
Юноша саркастически усмехнулся, и девушка резко сказала ему:
– Я вижу, вы хотите, чтобы я снова ушла туда! Берегитесь, Рауль, я говорю вам: я уже не вернусь оттуда!
Тягостное молчание будто придавило всех троих: двух несчастных влюбленных и тень, которая слушала их…
– Не сердитесь, Кристина, – медленно начал Рауль, – но я хотел бы знать, какие чувства он вам внушает, если в душе у вас нет ненависти.
– Ужас и отвращение! – Она проговорила это с такой силой, что резкий звук заглушил ночные вздохи. – Да, ужас, – продолжала она с нарастающей горячностью. – Он внушает мне ужас, но ненависти во мне нет. За что его ненавидеть, Рауль? Он был у моих ног там, в своем подземном жилище на озере. Он обвинял и проклинал себя, молил о прощении! Он сам признался в своем злодействе. Он меня действительно любит! Он бросил к моим ногам свою жестокую любовь, которая заставила его похитить меня и унести в подземелье, но он ничем меня не оскорбил – только ползал по полу, стонал и рыдал… Когда я сказала ему, что буду презирать его, если только он немедленно не отпустит меня, если не вернет свободу, которую так жестоко отобрал, Эрик с готовностью предложил отвести меня обратно. И в тот момент, когда он поднялся, я вспомнила, что хотя он – не призрак, не ангел, не гений, он – тот самый "голос", божественный голос, который пел мне, и я осталась. Мы больше не сказали друг другу ни единого слова. Он взял лиру и запел романс Дездемоны – запел голосом ангела! Когда я вспомнила, как сама пела его, мне стало стыдно. Знаете, друг мой, в музыке бывает так, что внешний мир перестает существовать, и не остается больше ничего, кроме звуков, которые поражают вас прямо в сердце. Мое странное приключение было забыто. Остался только "голос", и я следовала за ним, опьяненная высшей гармонией, я превратилась в частицу Орфеева стада. "Голос" увлекал меня в страну боли и радости, пытки, отчаяния и блаженства, в страну смерти и счастливой супружеской любви. Я слушала, а он пел… Он пел какие-то неизвестные мне арии, какую-то новую музыку, которая вызвала во мне странное чувство неги, истомы и покоя… Она возносила мою душу, успокаивала ее, увлекала в запредельную мечту. И я заснула.
Открыв глаза, я увидела, что лежу в шезлонге в просто обставленной маленькой комнате с единственной кроватью из красного дерева, с обтянутыми шелком стенами, которую освещала лампа, стоявшая на комоде в стиле Луи-Филиппа. Я провела ладонью по лбу, словно пытаясь прогнать дурной сон. Увы, очень скоро я убедилась, что это не сон! Я была пленницей и могла выйти из комнаты только в прекрасно оборудованную ванную с холодной и горячей водой. Вернувшись, я заметила на комоде записку, написанную красными чернилами, которая напомнила мне о моем плачевном положении и прогнала всяческие сомнения, если они еще оставались. "Милая моя Кристина, – говорилось в записке, – я хочу, чтобы Вы не беспокоились по поводу своей участи. На земле у Вас нет более верного и почтительного друга, чем я. В настоящее время Вы одна в этом доме, который принадлежит Вам. Я отправляюсь в город, чтобы купить Вам все необходимое".
Итак, я попала в руки сумасшедшего! Что со мной будет? И как долго этот негодяй собирается держать меня в своей подземной тюрьме? Я, как безумная, бросилась искать выход из этого дома, но не нашла. Я горько ругала себя за свое глупое суеверие и даже с каким-то извращенным удовольствием вспоминала наивность, с какой слушала у себя в артистической голос гения музыки. Когда человек глуп, ему остается готовиться к самому худшему, чего он, впрочем, и заслуживает; мне захотелось исхлестать себя, и я стала издеваться над собой и оплакивать себя одновременно. Вот в таком состоянии нашел меня Эрик.
Три раза коротко постучав в стену, он спокойно вошел через дверь, которую я так и не смогла найти и которую он оставил незапертой. Он был нагружен картонками и пакетами, которые свалил на кровать, а я тем временем осыпала его оскорблениями, пытаясь сорвать с него маску, требуя показать свое лицо, если это лицо честного человека. Он ответил мне с величайшим спокойствием: "Вы никогда не увидите лицо Эрика" – и мягко попенял мне за то, что я не удосужилась привести себя в порядок в такой поздний час. Он соблаговолил сообщить мне, что было уже два часа пополудни. Он дал мне полчаса на туалет, потом пригласил пройти в столовую, где нас ждал праздничный обед. Мне жутко хотелось есть, но прежде я решила принять ванну, предусмотрительно захватив с собой острые ножницы, которыми решила лишить себя жизни, если Эрику вздумается делать глупости. Ванна пришлась как нельзя более кстати, и когда я вернулась в комнату, у меня уже созрела здравая мысль: ничем не оскорблять и не раздражать его, чтобы скорее получить свободу. Он первым заговорил о своих планах насчет меня и сказал – как он заявил, чтобы меня успокоить, – что ему слишком нравится мое общество, поэтому он не намерен лишаться его в ближайшее время, на что он имел слабость согласиться накануне, в растерянности от моей гневной вспышки. Теперь же я должна понять, что мне нечего бояться в этом доме. Он меня любит, но будет говорить об этом, только когда я позволю, а остальное время мы будем проводить в мире музыки. "Что значит остальное время?" – поинтересовалась я, на что он твердо ответил: "Пять дней". – "А потом я буду свободна?" – "Вы будете свободны, Кристина, ибо по прошествии этих пяти дней вы перестанете бояться меня и, вернувшись к себе, время от времени станете навещать бедного Эрика".
Тон, которым он произнес эти слова, потряс меня, я услышала в нем такую непритворную боль и такое глубокое отчаяние, что взглянула на Эрика с невольной жалостью. Мне не было видно за маской его глаз, да в этом и не было необходимости, потому что из-под нижнего края таинственного лоскута из черного шелка выкатились, одна за другой, несколько слезинок. Он молча указал мне на стул рядом с собой за небольшим круглым столом, занимавшим центр комнаты, где накануне он играл для меня на лире. Я с большим аппетитом съела несколько раков, крылышко курицы, спрыснутое токайским вином, которое он привез, по его словам, из погребков Кенигсберга, где когда-то бывал сам Фальстаф. Что касается моего хозяина, он ничего не ел и не пил. Я спросила, какой он национальности и не намекает ли его имя на скандинавское происхождение. Он ответил, что у него нет ни своего имени, ни родины и что он взял имя Эрик совершенно случайно. Потом я спросила, почему он, если уж так любит меня, не нашел иного способа сказать мне об этом, кроме как тащить меня с собой и запирать в подземелье. "Очень трудно заставить полюбить себя в могиле", – заметила я. На что он странным голосом ответил, что каждый устраивает свои свидания, как может. После чего он встал и протянул мне руку, собираясь показать свое жилище, но я поспешно отдернула свою и слабо вскрикнула. Я коснулась чего-то костистого, холодного и влажного – я вспомнила, как пахнут смертью его руки. "О, простите! – пробормотал он и открыл перед мной дверь. – Вот моя комната, она может показаться вам любопытной… если, конечно, вы захотите посмотреть ее". Я нисколько не колебалась: его поведение, его учтивые слова, весь его вид внушали мне доверие, и потом я чувствовала, что бояться не следует.
Я вошла. Мне показалось, что я попала в склеп. Стены были обиты черной тканью, только вместо белых крапинок, обычно украшающих траурный креп, на ней были начертаны пять нотных линеек – нотная запись "Dies irae". Посреди комнаты возвышался балдахин, с которого свешивался занавес из красной парчи, а под балдахином стоял открытый гроб. Я невольно отшатнулась при виде этого зрелища. "Вот здесь я сплю, – сказал Эрик. – В жизни надо привыкнуть ко всему, даже к вечности". Я отвернулась, и мой взгляд упал на клавиатуру органа, занимавшего большую часть стены. На пюпитре лежали листы бумаги, испещренные красными нотными знаками. Я спросила позволения посмотреть их и на первом листке прочитала: "Торжествующий Дон Жуан".
"Да, – сказал он, – иногда я сочиняю. Вот уже двадцать лет, как я начал это произведение. Когда оно будет закончено, я возьму его с собой в гроб и усну вечным сном". – "Тогда надо как можно дольше работать над ним", – заметила я. "Иногда я сочиняю по пятнадцать дней и ночей кряду и все это время не слышу и не вижу ничего, кроме музыки, а потом не притрагиваюсь к нотам годами". – "Вы не сыграете мне что-нибудь из вашего "Дон Жуана"?" – спросила я, втайне желая сделать ему приятное и преодолевая отвращение от вида этого жилища мертвеца. "Никогда не просите меня об этом, – мрачно ответил он. – Этот "Дон Жуан" написан не на слова Лоренцо д’Апонте, которого вдохновляли вино, любовные похождения и порок и которого в конце концов покарал бог. Лучше я сыграю вам Моцарта, если хотите; он исторгнет слезы из ваших прекрасных глаз и внушит вам благие мысли. А мой "Дон Жуан", Кристина, пылает, хоть огонь божьего гнева еще и не поразил его". После этого мы вернулись в салон. Я заметила, что в доме нет ни одного зеркала, и собралась было сказать об этом, но Эрик уже сидел за пианино. "Видите ли, Кристина, бывает музыка настолько страшная, что пожирает всех, кто к ней приближается. К вашему счастью, вы еще не слышали такой музыки, иначе вы потеряли бы весь свой румянец, и вас никто бы не узнал там, наверху, в вашем мире. Поэтому будем петь оперную музыку, Кристина Даэ".
Он произнес эти слова "Будем петь оперную музыку, Кристина Даэ" так, будто бросил мне в лицо оскорбление. Но мне было не до того, чтобы анализировать его слова и тон, каким они были сказаны, – мы сразу начали дуэт из "Отелло", и над нашими головами уже начинал витать дух шекспировской трагедии. Он предоставил мне партию Дездемоны, которую я запела с подлинным отчаянием и потрясением, какого никогда до того дня не испытывала. Соседство ужасного партнера, вместо того чтобы лишить меня сил, дарило мне необычайное вдохновение. Обрушившиеся на меня события странным образом возносили мою душу к вершинам поэзии, я находила такие оттенки звучания, которые привели бы в восхищение любого настоящего музыканта. А его голос гремел, его жаждущая мщения душа трепетала в каждом звуке. Вокруг нас в душераздирающих звуках слились любовь, ревность, гнев. Глядя на черную маску Эрика, я представляла черное лицо венецианского мавра. Это был сам Отелло. Я ждала, что вот-вот он примется убивать меня и я упаду под его ударами, и однако же, как робкая Дездемона, я не сделала ни одного движения, чтобы убежать, чтобы избежать его ярости. Напротив, я, как заколдованная, тянулась к нему, находя неизъяснимое удовольствие в том, чтобы умереть в вихре страсти, но перед смертью я хотела увидеть и унести с собой его черты, которые должен был преобразить огонь вечного искусства. Я хотела увидеть лицо "голоса" и инстинктивно, быстрым, не зависящим от моего желания жестом, сорвала с него маску…
О ужас! Ужас! Ужас!
Кристина остановилась, и в ее широко раскрытых глазах будто застыло страшное видение, а ночное эхо, повторявшее до этого имя Эрика, теперь трижды повторило возглас: "О ужас!" Рауль и Кристина, еще теснее объединенные жутким рассказом, подняли глаза к звездам, которые безмятежно сияли в чистом спокойном небе.
– Как странно, Кристина, – сказал Рауль, – что эта ночь, такая нежная и мирная, как будто наполнена стонами. Она словно горюет вместе с нами.
Девушка отвечала:
– Теперь, когда вы узнали эту тайну, в ваших ушах, как и в моих, всегда будут звучать стоны.
Она сжала в своих руках сильные надежные руки Рауля и, вздрогнув, продолжала:
– Да! Да! Даже если я проживу сто лет, я всегда буду слышать тот нечеловеческий вопль, который он издал, – крик адской боли и ярости.
О Рауль, какой ужас! Как от него избавиться, если в моих ушах вечно будет звучать его крик, а в глазах стоять его лицо! Какой ужас! Как избавиться от него и как вам его описать?.. Вы видели черепа, высушенные безжалостным временем, и, может быть, вы видели и его мертвую голову той ночью в Перросе, если только это не было жуткой галлюцинацией. Потом, на прошлом бале-маскараде вы видели Красную смерть! Так вот, те головы мертвецов были неподвижны и, можно сказать, мертвы. Но представьте себе, если сможете, маску смерти, которая вдруг оживает, чтобы своими черными глазницами, провалом носа и рта выразить нечеловеческую ярость, ярость демона, и представьте, что в этих глазницах нет глаз, потому что, как я узнала позже, его глаза видны только глубокой ночью. Пригвожденная к стене, я, наверное, представляла собой образ безумного ужаса, а он – чудовищного уродства.
Тогда он подошел ко мне, и я услышала перед собой страшный скрежет зубов, идущий из провала безгубого рта, и когда я без сил опускалась на колени, Эрик обрушил на меня град безумных беспощадных слов и неистовых проклятий… Если бы только я знала! Если бы только знала! Он наклонился надо мной. "Смотри! – кричал он. – Ты ведь хотела видеть! Смотри же! Наслаждайся! Напои свою душу моим проклятым уродством! Смотри на лицо Эрика! Теперь ты знаешь, как выглядит "голос". Скажи, неужели тебе было недостаточно слышать меня? Ты захотела узнать, на что я похож. О, как вы любопытны, женщины!"